В веянии тихого ветра

«Жизнеликующая зелень и духоносная лазурь»

Под стихотворениями иеромонаха Романа всегда указаны названия тех мест, где они были написаны: Рябчёвск, Родовое, Кярово и Лисьё, Печоры, Киев, Полоцк, деревня Боровик… А начиная с 1994 года почти под всеми стихами стоит одно и то же название - скит Ветрово. Самое первое стихотворение, написанное в скиту, отец Роман считает одним из лучших у себя:

Цвет голубой и цвет зеленый:

Что боле радости виной?

Иль тот небесный, отдаленный,

Иль этот близкий нам, земной?

Я разрывался в раздвоеньи,

В непостоянстве, как во зле.

Искал порою утешенья

То в небесах, то на земле.

Цвета, любимые доселе,

Причина тишины и бурь, –

Жизнеликующая зелень

И духоносная лазурь.

Душе! Едино на потребу!

Мимоходящим отболей!

...И снова радуемся небу,

Не забывая о земле.

Но мы с Наталией, добираясь в Ветрово, не видели вокруг ни зеленого, ни голубого. В апреле краски были совсем другими – в основном серая и ржаво-желтая. Серая – это хмурое, одутловатое небо и отражающая его речка Лочкино, жёлтая – высокий прошлогодний камыш по берегам и болото, среди которого река вьется много километров, пока где-то очень далеко не впадает в Псковское озеро. Нам хотелось, чтобы все вокруг цвело, как в стихах отца Романа – яблони, лилии, розы – но изо рта шел пар, а с неба – дождь вперемешку с градом и снегом. Мы ходили по берегу темной реки на окраине деревни Боровик и ждали отца Романа: его лодка должна была появиться справа, из-за поворота реки, где над самой водой, как шлагбаум, склонялось безлистое дерево. Мы ждём иеромонаха Романа минуту, другую, полчаса, и вот наконец за поворотом мелькает ярко-оранжевое пятно. Меня так страшит предстоящая встреча, что я делаю вид, будто ничего не заметила, но Наталия с улыбкой говорит:

- Я слышала шум моторки.

Из-за поворота реки, свистя крыльями, вылетают утки, а потом выворачивает странная лодка – точнее, две лодки, соединенные одна за другой деревянными жердями. Но мы смотрим только на сидящего на корме человека в подряснике и оранжевом спасательном жилете. Издалека видны черные провалы под глазами, впалые щеки – все его лицо кажется темным. Лодка подходит ближе - и я вижу, что иеромонах Роман выглядит гораздо старше, чем я думала.

- Христос Воскресе! –восклицает он, делая ударение на первое слово.

- Воистину Воскресе! – отзываемся мы.

- Сейчас попробую угадать, кто из вас кто, - с улыбкой вглядывается он в нас. - Это, - отец Роман указывает на Наталию, - Ольга, писательница. А это, - смотрит он на меня, - Наталья, художница.

- Нет-нет, батюшка, наоборот, - вразнобой говорим мы. – Это Наталья, а это – Ольга!

- Ну должен же я доказать вам свою частичную прозорливость! – настаивает отец Роман. – Это, - он смотрит на меня, - Наталья, художница. А это – Ольга, писательница! Это звезды из Петербурга. Я же только со звездами общаюсь! - шутит он.

Нас разбирает нервный смех. Неужели это тот самый иеромонах Роман, который поет «Улетучились думы мои, и омылась душа тишиной...» - и душа, внимая пению, тут же погружается в тишину и печаль?.. Мы грузим сумки в первую лодку, а сами садимся во вторую вместе со своими спутниками - Спиридоном из Петербурга и Ириной из Минска. Отец Роман раздает нам плотные плащи-дождевики, отталкивается веслом от берега, заводит мотор - и мы плывем по реке, то и дело поворачивая. Примерно через четверть часа на левом берегу показывается маковка деревянного храма.

Это и есть скит Ветрово, церковь в честь иконы Божией Матери «Взыскание погибших». Я хорошо помню: слово «Храм» иеромонах Роман и в стихотворениях, и в письмах пишет с прописной буквы.

Его Храм я видела на фотографиях: построенный в стиле северных русских церквей, он сиял золотистым светом – как сияют сосны в солнечных лучах. А сейчас, под серым небом, он совсем другого цвета… такого цвета бывает отсыревшая древесина, которую забыли покрыть лаком. Да и все остальные постройки в скиту кажутся темными, как дома в бедной русской деревне, а на ветвях деревьев, хоть и распустились коричневые сережки, нет ни единого листика.

Должно быть, отец Роман поселился здесь на Троицу, когда шелестели листвой березы, и весь мир вокруг был как Божий Храм. Наверное, с неба лился весенний свет и, имея сердце горе, воздевая руки к небесам, сложил отец Роман эти строки:

Цвет голубой и цвет зеленый…

- А ты видишь во всем этом красоту? – спрашиваю я Наталию, когда мы выходим из лодки.

- Конечно! Это очень красиво, - отвечает она. Скоро она поставит на берегу складную табуреточку и достанет из папки большой лист бумаги.

…Прошло несколько дней – и красота Ветрово открылась мне. Было это в тот вечер, когда мы исповедались, прочитали молитвы ко Святому Причащению, и отец Роман велел нам пойти отдохнуть перед ночной литургией. Но мы не могли отдыхать: наутро мы покидали скит, и нужно было еще раз взглянуть на все, запомнить, проститься – может быть, навсегда. С фотоаппаратом в руках я вышла к причалу – и увидела, как на другом берегу реки, над холмиком с несколькими деревьями, зажегся закат. Он ни секунды не оставался прежним – менялся, наполнялся силой, все больше разгорался красным цветом, пока не стал похож на какой-то огненный столп от неба и до земли. Я сидела на перевернутой лодке, понимая, что эти мгновения не повторятся, а ведь каждое из них не сравнимо ни с чем своей красотой… и вот уже огненный свет начинает гаснуть.

А потом я увидела себя на фотографии, сделанной в тот вечер: нелепая, в трех свитерах, поверх которых уже не могла застегнуться куртка, в съехавшем на затылок платке, с блаженной улыбкой. Глядя на эту фотографию, я понимаю, что была очень счастлива – и потому она мне дороже, чем самый лучший портрет, сделанный у фотохудожника. Но кто-то другой, взглянув на нее, только подивится моему несуразному виду.    

Вернувшись домой, я открыла сборник иеромонаха Романа, нашла стихотворение «Цвет голубой и цвет зеленый…» и увидела дату под ним: 13 февраля 1994. Не было в феврале ничего зеленого в скиту Ветрово. Наверное, не было и голубого. О какой же зелени, о какой духоносной лазури написал стихотворение отец Роман?

Взыскание погибших

В скиту иеромонах Роман сразу ведет нас с Наталией и еще двумя паломниками в храм. Отпирает ключами кованую решетку, двери - и мы оказываемся в маленьком притворе, который напоминает сени деревенского дома. Отец Роман раздает нам большие матерчатые бахилы, открывает еще одну дверь, и мы входим в храм.

- Христос Воскресе из мертвых… - запевает отец Роман.

Лучи невесть откуда взявшегося солнца освящают высокий крест-Голгофу слева от алтаря. Он искусно вырезан из светлого дерева, и отец Роман рассказывает, что крест этот сделал бывший заключенный: «Какой дар у человека, да?»

Царские врата в храме тоже резные, в иконостасе – два ряда икон хорошего письма, а выше, над алтарем – большая икона «Спас Нерукотворный», написанная отцом Романом. Позже мы увидим еще две точно такие же иконы: одну – в келье отца Романа и другую - в домовом храме преподобного Серафима Саровского. Через два дня, в ночь на воскресенье, отец Роман отслужит в домовом храме Божественную литургию, за которой я впервые в жизни буду петь в церковном хоре, состоящем всего из двух голосов. Над крышей дома раскинется холодный звездный купол, по сторонам сгустится тьма, и на много километров вокруг не будет ни одного человеческого жилья. А после литургии я присяду на низенькую скамеечку перед «Спасом Нерукотворным» в келье отца Романа, подниму глаза на икону, освещенную красной лампадой, и почувствую, что сердце мое до краев наполнено слезами: тронь его – и сразу прольются. В келью войдет иеромонах Роман и скажет:

- Мне немного грустно, что я говорю – «со страхом Божиим и верою приступите» - а к Чаше подхожу один. Но я считаю, что никого нельзя принуждать: каждый должен сам к этому стремиться.

- Да, Наталия расстраивается, что не подготовилась и не причастилась, - скажу я, почему-то умолчав о том, что расстраиваюсь сама и что мне кажется неподъемным трудом готовиться к исповеди и Причастию здесь, в скиту иеромонаха Романа.

- Тогда завтра отдохнем, а в понедельник давайте поготовимся и причастимся за ночной службой, - скажет отец Роман.

Но это будет в ночь на воскресенье, а пока еще пятница, и я стою в храме «Взыскание погибших» и разглядываю иконы Божией Матери на стенах: «Умиление», «Одигитрия», Казанская, Державная, «Знамение», «Шестистрельная» - и на всех образах лик у Богородицы непривычно светлый. Это потому, объясняет иеромонах Роман, что он специально выбелил лики: ведь солнце так редко заглядывает в храм.

- Иконы я начал писать, потому что очень хотел иметь настоящие, писанные, а стоят они дорого, - говорит отец Роман. - Но сейчас я икон не пишу: времени нет. Чтобы совершенствоваться в каком-то деле, нужно обязательно хотя бы немного заниматься им каждый день, а не браться за него раз в год. Поэтому иконопись я пока оставил.    

Справа от алтаря, на высоком четырехстороннем аналое, стоит икона, в честь которой освящена церковь. Это небольшой образ Божией Матери «Взыскание погибших», написанный в академическом стиле.

- Эту икону я когда-то нашёл в селе Тёмкино, в сторожке, среди груды мусора, - говорит отец Роман. - Одно время я служил в этом селе, в Смоленском храме.

Когда в Ветрово построили церковь, отец Роман попросил монахиню Рафаилу, келейницу старца Николая Гурьянова, узнать - в честь кого освятить храм. И отец Николай передал, чтобы храм освятили в честь иконы Пресвятой Богородицы «Взыскание погибших».

Иеромонах Роман берет икону «Взыскание погибших» с аналоя, и мы по очереди прикладываемся к ней. Каждого отец Роман благословляет иконой, а потом прикладывается к ней сам.

Стоял бы и смотрел, не отрываясь.

Икона-чудо! Кротость и печаль.

Взыскание погибших. Как живая!

Струится покрывало по плечам,

Дитя прильнуло в поисках защиты,

Предчувствуя далекий Крестный час.

Пока еще ручонки не пробиты,

Но Ты глядишь на каждого из нас.

О, Мати Света! Все мы виноваты.

История кружит в который раз.

Растут иуды, воины, пилаты,

Ученики – кто пред Тобой сейчас?

Матюшин-Правдин

Ночью при свете большой свечи мы сидим за столом в домике, который здесь называют летней трапезной. Домик не отапливается, в стенах у него щели, и единственный источник тепла у нас – горячий чай, который мы пьём чашку за чашкой.

Отец Роман вспоминает детство: как мама доставала из-под кровати чемодан, вынимала из него иконы, давала детям приложиться, - и убирала обратно. А однажды, когда сын заболел, стала читать ему Евангелие с картинками. И Саша (так звали отца Романа в то время) запомнил из Евангелия только двоих: Христа и Иуду, Свет и мрак. Об этом его стихотворение «Матушке Зосиме», в котором есть такая строчка: «Иуда рядом, - страшный, а целует». А в разговоре с нами отец Роман как-то раз сказал: «Поцелуй без любви – это и есть поцелуй Иуды».

С тех самых пор, как Саша Матюшин узнал об Иуде, он всегда боялся солгать, сфальшивить, оказаться предателем – и в решающие минуты это определяло его жизненный путь.

- Комсомольцем я не был, - рассказывает отец Роман. -   Хотя, когда все писали заявление в комсомол, написал тоже – ведь я был сыном учительницы и не мог поступить иначе. А у меня был друг Васька, отец у которого сильно выпивал. И как раз накануне нашего приема в комсомол Васькин отец не дал опохмелиться директору школы. Мы пришли вступать в комсомол – и вдруг директор говорит: «А тебя, Василий, мы не примем». И тогда я подошел к столу, достал из стопки свое заявление и порвал его. Я выбрал дружбу – и это спасло меня от неверного шага.

А когда мне было двадцать два года, я приехал в Брянск, в издательство «Приокское» – хотел издать книгу стихов и прозу. Привез свои стихи, поэмы, рассказы, повести. Издатель мне говорит: «А почему Вы не хотите сначала публиковаться в газетах, журналах?» «А я решил в литературу прийти огородами», - отвечаю. Через месяц он сказал, что издаст сборник: «Только напишите стихотворение о партии или о Ленине - оно будет как паровоз. Мы партийное издательство». То есть мне предложили пойти на компромисс с совестью… А это очень страшно - когда человек добивается чего-то, переступив через свою совесть! Все мы знаем Александра Твардовского: он не только печатался, но и достиг канцелярских высот, был секретарем Союза писателей… А как он этого добился? Отрекся от родных отца и матери. Они были крестьяне, и их сослали как кулаков. Твардовскому сказали: «Или пиши в газете отречение, или не мечтай о Союзе писателей». Так он стал известным поэтом, классиком… А его старший брат не отрекся – и его посадили. Я, конечно, больше уважаю брата, а не этого хваленого-перехваленого поэта.

Предательство отца-матери ничем нельзя залечить, и в последние годы Твардовский просто спивался. Вроде и известен всем, и книги его на каждом углу, и стихи его знают, – а душа мучается. И где сейчас его душа – мы не знаем.

И я стихотворение о Ленине, о партии, конечно, писать отказался, сказав редактору, что я даже не комсомолец.

Прозу мою издатель отдал на рецензию одному поэту. И тот написал: «В прозе Александра Матюшина чувствуется чуждое солженицынское дыхание». Я приехал к нему забирать свои рукописи, вижу - поэт немножко под градусом, рядом с ним какой-то его поклонник. Поэт мне говорит: «Старик, я на мели!». Ну, наверное, корабль не очень был великий: пяти рублей хватило, чтобы снять его с мели. Поклонник взял деньги, помчался в магазин: «Бутылку поэту!..» Мы с поэтом сидим, общаемся, он видит: перед ним живой молодой человек. Спрашивает: «Почему же ты сразу ко мне не пришел?» То есть он бы мне тогда другое в рецензии написал… Я говорю: «Да ладно, что ж теперь, переписывать?». Приехал к себе в Рябчёвск, растопил буржуйку и все свои детские и юношеские тетради бросил в печь. Очень много золы оказалось! Правда, и тепло тоже было. Так я расчистил себе путь в монастырь. А если бы издали мой сборничек, я бы думал – какой я способный, талантливый, питал бы этим свое тщеславие, гордыню... Ведь это очень опасно - заниматься творчеством, не имея защиты! Нельзя писать прежде воцерковления: враг обязательно посмеется и утащит.

Страх оказаться предателем повлиял не только на многие поступки отца Романа, но даже на его произношение. Букву «г» иеромонах Роман произносит на украинский манер — что-то среднее между «г» и «х».

- У нас в Рябчёвске все так говорят, - улыбается он. - А тех, кто произносит «г» чисто, дразнят:

Гуси гогочут,

Город горит,

Каждая гадость

На «г» говорит.

Я специально не стал переучиваться, так и говорил «гх», чтобы не изменять Брянщине. А когда служил на Украине — наоборот, стал произносить «г» чисто: чтобы те, у кого не в порядке с национальным вопросом, обходили меня стороной как москаля. Для настоящих верующих это не было преградой. А потом вернулся в Россию — и стал говорить по-старому, так же, как все мои земляки.

«Как страшно нам сфальшивить, как страшно нам сфальшивить! - постоянно говорил нам отец Роман. - Смирился бы человек, не умничал – что-то и открыл бы ему Господь, и дал бы сказать полезное, а не многословное людям».

А чуть позже, летом, добавил к фамилии своего отца фамилию бабушки и подписался под очередным стихотворением: «Иеромонах Роман (Матюшин-Правдин)».

Три девы

Я привезла в подарок иеромонаху Роману две свои книги, написанные для детей - «Святые евангелисты» и «Три святителя». Читать их при мне отец Роман, к счастью, не стал, но перелистал обе книги, внимательно рассматривая картинки.

- Кто это? Неужели Иоанн Златоуст? - остановился отец Роман на одной странице.

- Нет, это святитель Григорий Богослов.

- Больше похож на Степана Разина… Очень уж телесные святители в этой книге. Слишком много плоти… Вот евангелисты лучше нарисованы, более иконописно. Смотрите – у них лики, а не просто мышцы. А это ещё кто такие?

На картинке был изображен мальчик в светлой тунике, а возле него – две девушки в белых одеяниях, с лицами, полузакрытыми покрывалами.

- Это эпизод из жития святителя Григория, помните? Когда он ещё был отроком, ему явились во сне две девы – Чистота и Целомудрие. Они пообещали, что унесут его высоко-высоко и поставят перед престолом бессмертной Троицы.

- Мне ведь тоже однажды приснились три девы, - сказал отец Роман, помолчав. – Куда-то далеко в луга повели меня, водили со мной хороводы… Проснулся таким счастливым!

- Отец Роман! У Вас же есть такое стихотворение! Я думала, что это о Григории Богослове. И, когда писала книгу, читала этот стих…

Прекрасные, чудные лица!

Как Ангелы с Неба сошли –

Три чистые отроковицы

С собою меня повели.

В луга, где трава зеленела,

Где Пасхой сияли цветы…

Душа ликовала и пела

В краю неземной красоты!

И дали лазурью дивили,

И светом искрили ручьи.

Со мной хороводы водили

Святые три девы мои.

Был юн, не имел дерзновенья

Об их именах вопросить…

Проснулся – исчезло виденье,

Но сердцу его не забыть!

- Нет, что Вы, - качает отец Роман головой. – Как можно придумывать! Это и вправду приснилось мне в детстве…

Черновики

Из письменного стола у себя в келье отец Роман достает три или четыре толстые папки на пружине, открывает одну из них – и мы видим листы, испещренные почерком настолько мелким, что прочитать его почти невозможно. Отец Роман иногда пишет левой рукой, но соблюдает наклон в правую сторону, а на полях делает рисунки – как Пушкин или Лермонтов, хотя его такое сравнение вряд ли порадует.

В папках хранятся рукописи стихотворений отца Романа, над которыми он, видимо, работал в то время, когда у него еще не было компьютера. Он просит меня отобрать несколько листов для литературного музея в городке Трубчевске, куда собирается заехать по дороге в Рябчёвск. И я не решаюсь сказать ему, что черновики лучше не раздавать, хранить все вместе… что когда-нибудь потом их трудно будет отыскать.

В этих черновиках, написанных то черной, то синей, то зеленой ручкой, очень много исправлений. И сейчас, работая над новыми стихами, отец Роман может по много дней думать над одной строкой, снова и снова ее переписывая. Иногда он присылает черновик стихотворения по электронной почте, просит прочитать, помочь подобрать точное слово - но, пока читаешь и думаешь, от отца Романа уже приходит новый вариант.

Когда я начала работать над сборником стихотворений иеромонаха Романа и впервые послала ему свои редакторские замечания, мне было очень страшно, я думала, что, может быть, я совершаю ошибку – кому собираюсь давать советы! В письме я попросила у отца Романа прощения за то, что так много беру на себя - но, к моему удивлению, он отнесся к моим замечаниям с большим уважением и ко многим из них прислушался.

Не так уж велик мой редакторский опыт, и все же могу сказать, что такое смирение – это свойство настоящих писателей. А вот более мелкие авторы очень болезненно относятся к правке, могут обидеться и даже совсем отказаться работать с редактором.

Я часто вспоминаю черновики отца Романа и жалею, что не смогла рассмотреть их как следует. Помню, что на полях несколько раз встречалось изображение монаха – в куколе и с посохом. Были пейзажи – дорога, старый дом и ряд похожих на тополя деревьев. Монах, плывущий по реке в длинной лодке… А на один рисунок отец Роман сам обратил мое внимание:

- Это гильотина. Был мне такой сон – что я стою перед гильотиной и должен выбрать: умирать или не умирать за Христа.

Я видел сон, наверно, неспроста.

Передо мной большая гильотина.

И нужно распластаться за Христа,

Но я позорно медлю пред кончиной.

Никто меня не тащит, не ведет.

Они стоят и смотрят отчужденно.

И острый меч вовек не упадет,

Пока не будет головы склоненной.

Молился я, и мне Господь помог.

Но так ломало, чуть не отвернулся.

И все-таки, и все-таки я лег!

И нож упал. И тут же я проснулся.

Открыл глаза. Увы! Еще живу.

Спасен был там. Зачем же пробудился?

Я устоял во сне. А наяву…

Дай Бог, чтоб этот сон когда-то сбылся!

- Отец Роман! Я знаю это стихотворение. Но я думала, что Вы это придумали!

- Ну что Вы, ну что Вы, как можно! Придумывать ничего нельзя…

«Как я пишу»

- Всё, что пишу, - очень просто. После ночной службы кладу на стол Библию и церковнославянский словарь, призываю Духа Святаго, молюсь: «Господи, дай мне сказать то, что полезно людям. То, что не повредит ни им, ни мне — в первую очередь». Потом крещу келью на все четыре стороны, чтобы никакая муза ко мне не слетела, никакой пегас не прискакал… Пегас, муза не одного за собой увели – и пропал, заблудился человек.

Я никогда не искал модных рифм, как, например, «параболе - по радуге», не хотел кого-то удивить. Красота и красивость – это совсем разные вещи. Ни красоту, ни правду не нужно приукрашивать. Каждый раз, когда девушка красится, она показывает, что что-то в ней не так... Я ищу только, чтобы не сфальшивить.

Тот, кто рвется к славе и привык к аплодисментам, рушит себя как личность. Помните, священник возглашает на литургии:«Яко Тебе подобает всякая слава, честь и поклонение, Отцу, и Сыну, и Святому Духу». Всякая слава, честь и поклонение – только Богу!

Один поэт пишет, что, когда он впервые увидел свои стихи в «Литературной газете», то купил очень много экземпляров, расстелил на полу и катался по ним. Сам-то он не понимает, а священнику ясно, как сильно он был пропитан тщеславием.

А вот Роберт Рождественский незадолго до смерти написал:

«Из того, что довелось мне сделать,

Выдохнуть случайно довелось,

может, наберется строчек десять...

Хорошо бы,

если б набралось».

И за эти строчки ему многое можно простить!

Для чего-то Господь меня оставил жить, хотя поэты долго не живут. Еще один поэт очень точно подметил, что мы сами можем призвать на себя беду. Николай Рубцов написал: «Я умру в крещенские морозы…» Так что же ты хочешь, дорогой? Накаркал, накликал – всё. Есенин сказал: «В зеленый вечер под окном на рукаве своем повешусь». Маяковский: «Все чаще думаю – не поставить ли лучше точку пули в своем конце». Только подумал человек – и в то же время с левой стороны рогатенький ему револьвер подкладывает. Не придумывайте себе жизнь. Учитесь жить! Важно понять, что слово просто так не пропадает.

Есть такие слова: «Всё исходящее от нас на нас вернется». Если мы помним об этом, мы просто обязаны себя пожалеть и постараться, чтобы от нашего сердца шло высокое, чистое. И, конечно, чтобы мы смогли возлюбить.

Мы живем не на полную мощность своих возможностей. Иногда смотришь на человека и думаешь: ведь он работает - но отрабатывает только сколько-то процентов того, на что он способен. И видно, что человек хороший, но надеется только на себя. А ведь даже телефончики не могут звонить разряженными, и мы подключаем их к зарядному устройству. Так же и мы должны подключаться к Божьему источнику, Божьему роднику благодати Духа Святаго.

Мне мало чести, что я, может, как поэт состоялся. Мне честь великая - что я принадлежу к русскому народу! Я из простых людей и хочу остаться таким.

Мне хотят дать награду за вклад в литературу - а я не собирался ничего туда вкладывать. Зачем делать из литературы культ? Я хотел написать то, что может коснуться сердца другого человека. Чтобы человек по этим стихам, как по мостику, стал пробираться в сторону храма Божьего. Направить кого-то к храму – моя самая главная задача и мое величайшее утешение...

Возможно ль раздавать, не получая?

Вопросы к вам, о пишущая рать!

Без Господа спасительней молчанье:

Чем может неимущий напитать?

Поглощены мудреными строкáми,

И миру, что всегда на Божье слеп,

Насущным хлебом предлагаем камень,

Забыв на вкус, каков он, Божий хлеб.

«Никто не входит в дом без стука»

У входа в лес всегда стучу:

Никто не входит в дом без стука…

Как вы думаете, о чем эти слова? Я думала, что о молитве. Осеняешь себя крестным знамением возле леса, как пред дверьми храма – и Бог благословляет тебя, и уже никто и ничто не причинит тебе вреда. Ведь лес, как глубокая река, как высокие горы, таит в себе опасность – но и с лесом, и с рекой, и с горами можно примириться, породниться, увидеть в них Божью красоту. Две эти строчки очень полюбились мне и, входя в лес, я часто вспоминала, что надо постучаться.

Но о молитве в этом стихотворении будет дальше. А первые две строки, как я узнала в Ветрово, не заключают в себе никакого иносказания: входя в лес, отец Роман действительно стучит палкой по стволу дерева, чтобы предупредить о своем появлении хозяина леса - медведя. Живут здесь не только медведи, но и волки, лоси, лисицы, зайцы и даже еноты, которых лично я видела только на картинках и, может быть, в зоопарке. Говорят, совсем недалеко от храма, под дубами, иногда пасутся кабаны. А бывают и вовсе чудесные явления: «Земля полна благодарений! // Себя сомненьями не рань, // Коль за окном, в кустах сирени, // Пасется беззаботно лань…»

Над рекой не смолкают птицы – вот бы знать по именам их всех, не только уток – а в камышах сторожат добычу узконосые щуки. И не иначе как чудо, что тот берег Лочкино, на котором живет отец Роман, объявлен заповедником: и охота, и рыбная ловля здесь запрещены. Барсик, полосатый кот иеромонаха Романа, дожил в этом благословенном краю до глубокой старости: ему уже исполнилось двадцать лет.

Вернувшись в Санкт-Петербург, я стала думать: почему это место называется Ветрово? Разве могут быть сильные ветра в низине, среди болот? И связала для себя это название с библейским эпизодом – о том, как Господь говорил с пророком Илией в веянии тихого ветра.

Но этот добрый, по-детски ясный мир на берегу Лочкино может стать страшным, неподвластным человеку, когда грянут холода и день сменится ночью - об этом отец Роман может рассказать не одну историю.

- Как-то раз зимним вечером я пошел в скит через болото и заплутал… Восемь часов при десятиградусном морозе ходил по болоту, проваливался по пояс, очень измотался и насквозь промок. И знаете, очень хорошо помню, что в эти часы мне вспоминались животные, перед которыми я виноват - мой Барсик и еще одна собака…

Я уже совсем валился с ног, как вдруг увидел среди деревьев три пары огоньков. Я понял: волки. Что было делать? Бежать у меня не было сил. Я перекрестился и с топором в руке пошел навстречу волкам.

Подошел поближе - и оказалось, что это были не волчьи глаза, а отблески света в окнах дома! Ветер качал ветви у окон, и оттого казалось, что огоньки движутся. А что было бы, если бы я побежал? Мог бы и утонуть в болоте. Часто и в жизни бывает так. Мы чего-то пугаемся и хотим бежать – а надо положиться на Бога и пойти навстречу опасности.

… Молитву краткую шепчу –

И вот уже в гостях у друга.

Как хорошо во мхи нырнуть,

От всех на свете затеряться,

Целить лесным покоем грудь,

Боровиками любоваться!

И чувствовать себя своим

Среди зверей, среди пернатых,

И помогать порою им,

Без преступленья виноватым...

Грибов сейчас полным-полно,

Поделим с белкой даровое.

Какое благо нам дано –

Ответствовать за все живое!

Все чу́дно без людских причуд,

И жду во мхах, как в океане,

Когда сосновую свечу

Закат затеплит на поляне.