Обыкновенные чудеса

Такой духовный переворот случился с ним после пережитого потрясения… а проще сказать — чуда: однажды дедушка и его помощник ехали на телеге, везли как обычно полевую кухню на передовую. И вдруг совсем близко разорвалась мина. Помощника разнесло в куски, а на дедушке — ни царапины (а сидели они рядом, бок о бок, плечо к плечу)…

Когда после Победы дедушка пришёл домой, он стал рассказывать бабушке, как там было.

И среди всего прочего — как о необъяснимом чуде — упомянул о том, как они ходили за провизией по окрестным сёлам:

– Представляешь, Маня, пойдут другие солдаты в село за продуктами — возвращаются с пустыми руками, даже за деньги им крестьяне не дают ничего. Пойду я — столько всего надают бесплатно, что приходится подол гимнастёрки до самого подбородка заворачивать, еле донесу!.. Так они уже и не стали потом ходить — сразу меня посылали…

А бабушка ему и отвечает:

– А это потому, Павлик, что я здесь всем помогала…

…И мне об этом бабушка тоже часто рассказывала, что не дожидалась она, пока беженцы в ворота стукнут и попросят еды:

– Я хлеба испеку, корову подою, налью молока в кувшин — и выхожу за вороты встречать, и особенно высматриваю, кто с детками, и сразу им сама предлагаю покушать, а кого и на ночь оставляла, если они соглашались…

А однажды у нас в хате на постой офицеры стали, а солдатикам определили в огородах стоять, прямо на земле на шинелях спали.

У офицеров провизии много было — селёдка копчёная и сушёная мешками, консервы, хлеб… Пьянки, гулянки, дым коромыслом!

Вот я тоже хлеба взяла свежего несколько буханок, молока налила в большой кувшин, дождалась, пока офицеры пьяные понапивались и заснули, наворовала из дырявого мешка селёдок побольше — и пошла в огороды. Даю им — а они мою руку отводят: «Не надо, хозяечка, мы не голодные». А у самих аж глаза светятся, так им хочется кушать. Я им и говорю: «Не бойтесь, солдатики, офицеры пьяные позасыпали, ничего вам не будет». Ну, взяли они, такие довольные!

А сколько соседских детей бабушка моя от голода спасла! Не говоря уж о самых дальних родственниках «седьмая вода на киселе». Сколько таких у неё «крестников» по всему миру разбросано!

– Витька, бабы Манин сын (бабу Маню я ещё застала и хорошо запомнила, — одна из ближних бабушкиных соседок, вдова, у которой во время войны было детей то ли одиннадцать, то ли двенадцать душ, и все голые-босые, простоволосые, а главное — голодные), как-то приезжал. Институт окончил какой-то инженерный. Говорил мне: «Тётечка Марусечка, я вас никогда не забуду, вы мне жизнь спасли…». — Забыл, конечно! Больше не приезжал.

Мне многие так говорили: «Ну и толку, что ты им всем помогала. Выросли, разлетелись и забыли — килограмма пряников или халвы никогда не прислали». Но я так думаю: я делала, как мне моя совесть подсказывала. А остальное — это уже дело их совести…

Я запомнила ещё два маленьких факта из бабушкиной жизни — точнее, два нравственных урока, преподанных мне бабушкой.

Первый был связан с неприятным случаем: один из таких перманентно опекаемых «кисельных» родственников, страдавший алкоголизмом, но не отвергаемый всё равно, погостил у бабушки и уехал. В тот же день бабушке для чего-то понадобились деньги (кажется, она посылала меня в магазин) — а кошелька-то и нет…

Искали, искали, потом бабушка и говорит сокрушённо:

– Ну неужели Лёнька взял?..

А потом поискали ещё в одном отделении буфета — и нашли!

Как бабушка расстроилась! Гораздо сильнее, чем когда кошелька не находила…

Села, пригорюнилась — и говорит мне:

– Страшный это грех — подозревать невинного человека…

А второй случай, наоборот, запомнился мне радостью: именно тогда — впервые отчётливо-осознаваемо — бабушка научила меня испытывать счастье, отдавая…

В те времена апельсины даже и в городах были большой редкостью, что уж говорить о райцентре, а бабушке кто-то из её бесчисленных «крестников» привёз несколько штук. Она их, конечно, не съела, а приберегла для меня: к моему приезду «закрома родины» у бабушки бывали битком набиты — за несколько месяцев до моего прибытия на каникулы бабушка начинала копить лакомства: яблоки, конфеты, шоколадки, сушку, абрикосовые сладкие косточки, груши, варенье, семечки — в общем, всё, что только существовало в природе…

А тут меня поджидали ещё и апельсины! Один я, кажется, съела, а второй оставила. Угощала бабушку — она ни в какую (я уже потом, когда подросла, разгадала её военную хитрость — а поначалу верила: бабушка кривилась, как от кислятины, и говорила: «Ой, я их терпеть не могу!» И так почти обо всём. А конфеты да шоколадки ей «зубы не давали» есть — якобы).

(Только перед мороженым они с дедушкой устоять не могли — потому сейчас я частенько их поминаю мороженым: присмотрю какую-нибудь бабулю или дедулю на рынке, и прошу их помянуть моих бабушку с дедушкой — уж больно они мороженое любили, да редко в своей жизни ели…).

И вдруг бабушка мне говорит:

– А пойдём, проведаем бабу Маню? Она плохая совсем, наверное, скоро умрёт. Ничего не ест, может, апельсин бы она съела? Она их и не пробовала, наверное, никогда в жизни… Если тебе не жалко, давай ей отнесём? И ты сама ей и отдашь, да?

Мы пошли к бабе Мане в соседний двор.

Я хорошо помнила эту высокую худую черноглазую женщину, жизнерадостную хохотушку — когда к бабушке с дедушкой приходили в гости и «на баньку» кумовья*, бабушку Маню тоже приглашали (это её детей и её саму бабушка моя спасала в голодные годы).

Помню даже её фамилию: Мандрыка или Мандрыкина — потому что, сделав все приготовления к пятничной баньке (у бабушки с дедушкой была устроена русская баня с полатями), то есть помыв полы во всём доме (этим во время каникул занималась я), наварив и нажарив всяких вкусностей (бабушка), начистив самовар до блеска (дедушка или мой двоюродный брат Серёжа), — бабушка говорила мне:

«Пойди позови бабушку Маню Мандрыкину, места она не пересидит, а и помоется, и покушает — а то она на хлебе и воде живёт, пенсия у неё 12 рублей, больше у родной власти не заслужила, а ведь всю жизнь в колхозе проработала, ещё девчонкой туда пошла…».

Вошли в комнату — и меня поразили происшедшие с бабой Маней перемены: исхудавшая, с тёмным лицом и потускневшими глазами. Я протянула ей апельсин, она запричитала:

– Моя ж ты детка золотая, и не жалко бабушке отдавать? съешь-ка ты лучше сама!

Я заотнекивалась, мы с бабушкой ещё немного посидели и ушли.

Вскоре баба Маня умерла.

Я так думаю, что она не ела моего апельсина — ей он уже был не нужен.

Но бабушка моя сказала на следующий день:

– Я ходила ещё раз к бабе Мане (думаю, не ходила). Она просила тебе передать огромное спасибо за гостинец, она с таким аппетитом его съела! И ей стало намного легче!

…Святая эта бабушкина ложь мне не понадобилась: самой большой наградой было впервые в полную силу изведанное мной ощущение счастья отказа во имя другого человека, физически ощутимый толчок горячей крови в сердце, разлившейся затем по всей душе…

И ещё один бабушкин «афоризм» я запомнила с детства:

– Жалко тебе давать — не давай вовсе. А решил дать — людям нужно отдать самое лучшее, а себе оставить что похуже.

…И тогда — благодаря этому нехитрому круговороту простых чудес «в природе» — то, что похуже, будет оставаться на месте, а то, что получше, будет идти от сердца к сердцу, то забираясь в подол гимнастёрки варёными картохами и ломтями хлеба, то выливаясь молоком в кувшин, то катясь оранжевым солнцем-апельсином по общему синему небу…