Уже одно это в пьесе представляет ее эсхатологическую ценность и открывает перед глазами зрителя одно из колесиков в механизме «тайны беззакония». Если весь мир – не более, чем город, пусть и сильно разросшийся, и если нравственный облик попечителей богоугодных заведений и почтмейстеров – соответствующий, то любой хлыщ может быть всемирно коронован на небольшой срок, незадолго до наступления Настоящей Ревизии.
Но Хлестаков, сей любитель карт и искусный прожигатель
отцовских денег не только невольный самозванец, вынесенный
на гребень чужими грехами. Он – Хам.
Большинству людей, попавших на его место было бы так
естественно испугаться разоблачения, поменьше болтать и
побыстрее свернуть комедию, уехать. Было бы так
естественно поблагодарить судьбу за милость (о
благодарности Богу речи быть не может по многим причинам)
и пожалеть своих смешных и глупых, погрязших в беззакониях
невольных благодетелей. Ан, нет. Ему никого не жалко, но
все время смешно, если он не голоден. Позор городской
элиты он не прочь превратить в сюжет для публичного
осмеяния. Этим целям служит слово печатное.
«Напишу-ка я обо всем в Петербург к Тряпичкину: он
пописывает статейки – пусть-ка он их общелкает
хорошенько»
Звучит имя петербургского товарища, властвующего над умами
при помощи пера и чернил. В завитых бакенбардах и с
тонкими усиками над верхней губой он, вероятно, появляется
в редакциях газет и газетенок с материалом в раздел
«Происшествия». Он выводится в пьесе мельком,
он – добавочный персонаж, подобно последнему штриху
в картине; подобно гвоздике, вставленной в петлицу уже
надетого костюма. Но он важен. В нем отразилась
эпоха.
Это, без сомнения, такой же хлыщ, как и Хлестаков.
Во-первых, «скажи мне, кто твой друг и я скажу, кто
ты». Во-вторых, сам Хлестаков, подписывая адрес, не
знает, какую улицу указать, и замечает: «Он ведь
тоже любит часто переезжать с квартиры и
недоплачивать»
Это один из тех вертлявых и нечестных малых, для кого
чужой позор – источник заработка и тема для едких
насмешек. «Уж Тряпичкину, точно, если попадет кто на
зубок, – берегись: отца родного не пощадит для
словца, и деньгу тоже любит»
Далее по сюжету, известному со школьных лет, последовало незаконное распечатывание и прочтение хлестаковского письма, произведшее эффект разорвавшейся бомбы. Компания чиновников слышит о себе самые нелестные выражения. Один – «сивый мерин», другой – «подлец и пьет горькую», третий – «свинья в ермолке». Следует череда подробностей, изложенных со смаком. Вот так же, хихикая и торопясь, бежал, вероятно, Хам к братьям рассказать об увиденной отцовской наготе. Радость, рожденная чужим позором, торопливые потуги всем побыстрее об этом рассказать. Была бы у Хама «трибуна», на подобие газетной полосы или телевизионной передачи, он, не задумываясь, взошел бы на эту трибуну.
Городничий в бессильном гневе говорит: «Сосульку, тряпку принял за важного человека! Разнесет по всему свету историю. Мало того, что пойдешь в посмешище – найдется щелкопер, бумагомарака, в комедию тебя вставит. Вот, что обидно! Чина, звания не пощадит, и будут все скалить зубы и бить в ладоши»
Тут оговоримся. Городничий с компанией достойны и
кандалов, и смеха. Речь не о том, что нужно выстраивать
высокий цензурный забор, и за ним скрывать в
неприкосновенности преступления власти. И сомнения нет в
том, что подобные персонажи должны становиться предметом
критики и сатиры. Но обратим внимание – нравственный
облик обличителей ни на йоту не возвышен над обликом
чиновников-воров. Смех обличителей – не смех ради
правды и торжества справедливости. Их смех хамский. Им,
как мокрицам, без сырости жить нельзя. В чистоте они мрут,
и в чистоте они не заинтересованы. И вот это уже совсем
плохо.
Плохо, что язвительные писаки в принципе не способны
врачевать болезни и не заинтересованы в этом, но лишь
способны жить на открытых ранах, как кровососущие
насекомые. Эти открытые раны – источник их
существования.
И ведь боялись их, страшно боялись, поскольку знали
– пощады от таких не жди. Нет еще ни скрытых
кинокамер, ни звукозаписывающих устройств, ни всемирной
сети. Все это еще не придумано и не создано. Есть только
бумага, послюнявленная ехидством острых языков, и лишь она
одна уже страшна и опасна.
Митрополит Филарет в те времена высказывал мысль, что
никакого ладана не хватит, чтоб перебить смрад, рождаемый
ежедневной прессой. А мы сейчас что скажем?
Нет, врачу нужно тщательно перед операцией мыть руки. И
жалеть больного надо, а не смотреть на его разъятое тело,
как на источник дохода или будущий труп. Нечто подобное
требуется и от пишущего человека. Иначе всякий Хлестаков
сам не прочь будет вооружиться пером и чернилами. Он так и
заканчивает свое письмо: «Прощай, душа Тряпичкин. Я
сам, по примеру твоему, хочу заняться литературой. Скучно,
брат, так жить; хочешь наконец пищи для души. Вижу: точно
нужно чем-нибудь высоким заняться»
Можно без особого труда представить себе, что выйдет из
под пера Хлестакова, пишущего «для души».
Юмор Гоголя – грустный юмор. «Чему смеетесь?
– Над собою смеетесь!», – это ведь не
только о чиновниках и взяточниках сказано. Это и о пишущей
братии тоже сказано, хоть на первый взгляд и не так это
явно.
Вот мы и в притче о блудном сыне привыкли внимание
сосредотачивать только на вернувшемся и смирившемся сыне,
да на Милосердном Отце. А тем ведь еще старший брат есть.
Черный от зависти, злой на доброту Родителя,
отказывающийся войти в дом и принять участие в пиршестве
по поводу возвращения брата, он не только достоин
внимания. Он – так же важен, как и два ранее
названных в притче лица.
Побочный персонаж перестает быть побочным, коль скоро мы
переведем на него внимательный взгляд. Оказывается, он
тоже важен, он хорошо узнаваем. В иных условиях и в другой
ситуации он превратится в главного персонажа. И тогда
только держись. Все от него будет зависеть и только вокруг
него крутиться.
Не правда ли, душа Тряпичкин?
Спасибо!Когда читаешь такие статьи, начинаешь думать сердцем.
Благодарю.