Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистически очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.
Живые, искренние повествования, авторами которых обычно выступают люди, уже умудренные богатым жизненным опытом – прежде всего религиозным (архиереи, священники, преподаватели, выпускники семинарий и др.) дают уникальную возможность исподволь проследить этапы духовного роста, глубже понять причины, побуждающие к беззаветному, жертвенному служению Христу.
Именно поэтому вниманию читателей нашего сайта впервые предлагается «Антология семинарской жизни», в которой будет представлена – в намерено мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья-бытья XVIII – начала XXI вв.
Минская Духовная Семинария
 |
| К.Е. Скурат, заслуженный профессор МДА, <br>доктор Церковной истории. <br>Фото MPDA.RU |
Поступление в Семинарию
В 1947 году произошла реорганизация Пастырских двухгодичных курсов, действовавших в Жировицах, в Семинарию. Поэтому благочинным Минской епархии было дано указание правящим епископом объявить в храмах о предстоящем наборе воспитанников. Как только эта весть дошла до меня, я весь загорелся желанием во что бы то ни стало поступить в Семинарию — и начал усиленно готовиться. Помогал мне в этом (сегодня я с большой благодарностью вспоминаю его) священник соседнего прихода деревни Тумиловичи Михаил Уляхин (ныне митрофорный протоиерей, служит под С.-Петербургом). Я приходил в храм, читал, пел, прислуживал. Затем батюшка приглашал меня в свой дом, угощал чайком и давал мне очередное задание, которое я в течение недели не только старался выполнить, но и сделать значительно больше. Вообще же с детства я привык работать сам — без руководителя: учить в сельской местности некому и потому привыкаешь сам давать себе задания и выполнять их. Тяготение же к учению у меня всегда было большое, даже очень большое (оно не прошло и сейчас).
Невольно я вспомнил сейчас военный 1942 год. Первого сентября этого года я пошел в школу, чтобы продолжить обучение. Прихожу, двери все открыты, никого нет. Обошел все классы — ни души. Сел за стол и жду. Слышу шаги, открывается дверь — и на пороге появляется старушка с ключами в руке. «Ты зачем пришел, сынок, учиться?» — спросила она. «Да», — ответил я. «Занятий не будет, я пришла запереть дверь». Тут я все понял. Собрал свой небогатый школьный скарб, заплакал и ушел. Растроганная старушка пыталась было меня успокоить, но от этого я еще сильнее заплакал... И, тем не менее, я продолжал учиться самостоятельно. — Осенью 1943 года, когда оккупационные власти сожгли наше село, из пожара я вынес и взял с собой только книги. (Какая же была досада потерять потом их — кто-то взял и «зачитал»). — Желание учиться и привычка работать самостоятельно очень и очень пригодились мне при подготовке к поступлению в Духовную Семинарию. Работая в иоле, я распевал гласы, учил тропари, историю двунадесятых праздников, Священную Историю. Молитвы мне не надо было учить, так как я их знал, ибо рос в православной семье. А церковнославянский язык тем более, ибо я часто читал в храме часы, Апостол, молитвы перед святым Причащением и после. И к месяцу августу подготовка была завершена. Отец Михаил направил меня со своей рекомендацией к Докшицкому протоиерею, в ведении которого находилось и мое родное село Комайск. Я ходил в храм и в Докшицы (там тоже читал, пел, прислуживал), но в летнее время 1947 года бывал там реже, чем в Тумиловичах, так как в Докшицах протоиерей. Николай Плещппский (очень хороший батюшка, построил каменную церковь — красу Докшиц) был уже старенький и заниматься со мной не мог, к тому же от Комайека до Докшиц расстояние в восемь километров, а до Тумилович — не более шести. Отец Николай встретил меня очень радушно (я к нему и потом ходил, когда он, совсем со-старившись, был на покое), но сказал, что надо еще съездить в Порплищи (от Докшиц еще километров десять) к благочинному протоиерею Михаилу Кузьменко — необходимы его слово и печать. Так я познакомился с отцом Михаилом. На меня он произвел впечатление неотразимое: молодой, красивый, высокий, с прекрасным голосом, общительный, доступный, умный. Тогда я подумал: побольше бы таких пастырей для Русской Православной Церкви. Но на него обратили внимание и «другие» — вскоре ему дали десять лет, обвинив его, как потом стало известно, в «покушении на жизнь Сталина, которого он не видел и не мог видеть ни живого, ни «мавзолейного». Отец Михаил отнесся ко мне очень внимательно — расспросил о моей жизни, родных, знакомых, о моих интересах и знаниях. И дал «добро». Со мной вместе был и другой абитуриент из Порплищ — Иосиф Гапаненок (потом протоиерей в России, скончался). С ним отец Михаил беседовал мало, так как хорошо его знал. В конце августа, «вооружившись» знаниями и документами, я в один из вечеров приехал к Гапаненку Иосифу, чтобы ночным поездом двинуться в Жировицы. На станции Порплищи к нам присоединился еще Иван Каминский (ныне митрофорный протоиерей, благочинный в Белоруссии), и мы втроем поехали навстречу неизвестному будущему. В моей жизни это была первая поездка в поезде и первая дальняя. В поезд я действительно садился с каким-то страхом. Страх этот увеличивался еще от того, что посадка была ночью, в полутьме, на медленно идущий поезд. Порплищи были не станцией, а полустанком, где поезд только притормаживал, но не останавливался. Надо было вскочить на ступеньки во время хода. А ведь в руках еще чемодан! Помню, мы «вскакивали» на разные ступеньки - иначе не догонишь. Собрались в одном вагоне — и я успокоился. Для моих сотоварищей волнений не было — для них, живших рядом с полустанком, ничего в посадке необычного не было. Забегая вперед, отмечу, что и потом ездили мы в Семинарию втроем — и в дороге испытали многое: мерзли в тамбуре, теснились на буферах, висели на подножках вагонов, одной рукой ухватившись за ручку возле подножек, а другой удерживая чемодан. Особенно страшно было путешествовать на подножках. Опасность состояла в том, что в ночное время однообразный стук колес поезда действует усыпляюще, и достаточно немного ослабить руку, как тут же можно оказаться под откосом. Но Господь давал силы и бодрость. А приходилось так путешествовать потому, что не было свободных мест — без билета ведь не пустят в вагон. Надо было еще умудриться повиснуть на подножке в самую последнюю минуту — на ходу поезда, иначе дежурные по вокзалу стащат, да еще и оштрафуют. Вот не ездили мы только на крыше!
О том, как нас встретила Семинария, не помню. Но помню сам экзамен... Заходили в какую-то большую аудиторию, где за столами сидело несколько человек. Спрашивали все — и чтение, и молитвы, и пение. Никаких других встреч как будто не было, но спрашивали долго, тщательно. Меня попросили прочитать на память тропари двунадесятых праздников, рассказать историю праздника Рождества Пресвятой Богородицы и спеть гамму. Историю праздника я рассказывал долго, подробно. Меня никто не перебивал, не исправлял.
Письменная работа — изложение — выполнялась отдельно.
Сдавать экзамены приехало много — около двухсот человек. Абитуриентам известно было, что примут не более сорока человек. Но вот удивительно, не наблюдалось никакого соперничества. Более того, помогали друг другу, советовали один другому, вместе повторяли материалы, друг друга экзаменовали. Я никогда не забуду ту помощь, какую оказал мне Николай Николаевич Ричко, впоследствии мой однокурсник по Московской Духовной Академии и сослуживец. Сегодняшние преподаватели хорошо его помнят как талантливого и справедливейшего доцента. Промысл Божий так устроил, что во время изложения — письменного экзамена — я оказался рядом с ним. Быстро написав свое изложение, он стал смотреть на мои «борения», улыбнулся, а затем взял мой лист и тут же исправил несколько ошибок и заменил некоторые слова. Я послушно все исправил и аккуратно переписал... Вечная память тебе, дорогой друг! Не окажись тебя рядом — неизвестно, как могла сложиться моя судьба... Господь так устроил, что Семинария направила в Московскую Духовную Академию только нас двоих, всех прочих — человек пять — в Ленинградскую (ныне Петербургская). А ведь и мы оба написали прошения для поступления в Ленинград. Но архиепископ Минский Питирим (Свиридов) велел нам обоим переписать прошения, обосновав свою волю так: «Окончивших первых двух по разрядному списку я направляю только в Москву. Остальные пусть едут в Ленинград». Поначалу мы были огорчены решением архиепископа, но потом увидели и убедились, что и здесь проявилась к нам великая милость Божия.
Вступительные экзамены в Семинарию прошли настолько успешно, что ректор архимандрит Митрофан (Гутовский), человек весьма энергичный, глубоко преданный делу Церкви, смог добиться получения разрешения у местной светской власти на увеличение приема в два раза. Вместо одного класса было организовано два параллельных — в первые классы приняли 67 воспитанников, а всего приняли 110. Кажется, это было всего один раз за все время существования Минской Семинарии до ее закрытия (в 1963 г.) и после восстановления (в 1989 г.)
В числе поступивших в Семинарию я был самым молодым, ибо первого сентября (день моего рождения по паспорту; на самом деле родился я 29 августа, а 1 сентября меня крестили) мне исполнилось ровно восемнадцать лет — возраст, строго определяемый тогдашними требованиями.
Быт воспитанников
Условия нашей жизни были довольно суровые — послевоенные. Недостаток в жилье, одежде и пище распространялся и на нас.
Вновь поступивших поселили в огромной крипте бывшего костела. Нам говорили, что там когда-то ставили покойников, так как заморозки раньше не знали. Естественно, что помещение не отапливалось, от сырости пахло мертвецкой и выглядело траурно. Посредине поставили «буржуйку», а железную дымоходную трубу от нее вывели в дверь, так как пробить стену, вероятно, не разрешили, да и пробить толщу ее было бы очень непросто. Труба эта доставляла нам немало хлопот: на стыке теплого воздуха с холодным всегда падали какие-то черные капли. Стык этот был в дверях, и каждый раз, проходя через дверь, надо было помнить об этом — иначе можно было уподобиться зебре. Возле печки было жарко, а по стенам стоял вековой холод. Но никто не сетовал, не стонал, не роптал. Наоборот, эти неудобства воспринимались со свойственной молодости легкостью и юмором.
Когда я уже был в третьем классе, меня поселили внизу в двухэтажном корпусе. Народу там было немного. Но опять-таки были свои неудобства: за прихожей варили картошку для монастырского скота, и из этой «варильни» постоянно пар наполнял прихожую. Нам приходилось согнувшись буквально пробегать ее, чтобы скорее войти в спальню и плотно закрыть за собой дверь. Но запах проникал и к нам. Тем не менее, мы были счастливы: здесь можно было и позаниматься, и лучше отдохнуть.
Одежда у всех была своя, но никто не допускал каких-либо вольностей. Я года два или три проходил в суконном «френче», который мне сшил из самотканного сукна мой родной брат Феодор (+1993).
Питание было довольно скудное: кормили три раза в день, за обедом, кажется, давали только суп. Кто мог — добавлял свои продукты. Я привозил из дому только сухари из ржаного хлеба, опускал их в суп и с удовольствием вылавливал...
Замечу, что хотя питание было и ограниченным, но всегда свежим, а главное, приготовленным с молитвой и потому здоровым, полезным, вкусным. Никто не болел и не страдал от голода. А хлеб был настолько ароматным, что, кажется, запах его я чувствую и сегодня. Стипендии не было — и никому даже не приходило мысли о том, что нам еще могут или должны платить за учебу. Наоборот, ежегодно государство требовало от нас «добровольно» подписаться на заем. Он был небольшой, но для нас, по крайней мере для меня, это была проблема. Сам заработать я не мог, а брат выдавал мне деньги только на дорогу, да и ему неоткуда было взять. Проще было привезти «с каникул» килограмма два сливочного масла, но не денег.
Самостоятельные занятия
Ежедневно у нас было шесть уроков по разным предметам — каждому предмету отводилось в день лишь сорок пять минут. Задавали материала много, хотя некоторые преподаватели излагали его медленно, чтобы мы могли успеть записать — ведь учебников было мало или вовсе не было. Некоторые учебники мы в вечернее время переписывали. Я, например, слово в слово переписал Катехизис святителя Филарета. К сожалению, рукопись утеряна, но до сих пор хорошо помню ее странички: альбом, желтоватые листы, фиолетовые чернила, убористый почерк (ради экономии бумаги), выделенные жирным шрифтом заголовки, подчеркнутые более важные слова и т. д.
К шести урокам подготовиться хорошо нелегко — нужно много трудиться. И мы, действительно, трудились и трудились. Получалось так, что объявлен был режим дня, и это объявление стало для нас обязательным законом. Никто нас не понукал и тем более не принуждал исполнять его, а мы исполняли его свято — нам хотелось его исполнять, мы чувствовали важность его для учебного времени и, естественно, для будущего нашего служения. Если наблюдались отступления от режима, то только в одном — мы искали возможность остаться в классе после отбоя (после 23 часов) и еще хотя бы часок поработать. Причем, занятия проходили в полной тишине. Никто не только не разговаривал, но и не перешептывался. Если что-то нужно было выяснить или спросить — писали на листочке и на нем же получали ответ. Для более серьезного разговора выходили в коридор. Да и там не повышали голоса. И все это складывалось как будто бы само собой! Никто никаких насилий не применял! Никаких окриков, угроз, назойливой, а тем более, лицемерной морали!
А какие условия были для такого труда? Современный, сегодняшний студент, вероятно, думает, что на столах стояли лампы, с потолков свешивались люстры. Было все иначе, сами воспитанники готовили дома «коптилки», привозили их в Семинарию, заливали керосином и зажигали. Но света они дают мало, а заниматься возле них приходилось долго — и мы вынуждены были заняться их усовершенствованием. Один из моих одноклассников ухитрился сделать коптилку из гильзы трофейного снаряда — гильза была сплющена и в нее вставлен широченный фитиль. Коптилка эта уподоблялась факелу и собирала вокруг себя целую группу ищущих знаний. Я не в состоянии был так изощриться, но тоже усовершенствовал свой светильник — достал немецкую гранату с деревянной длинной ручкой, ручку отбросил, тол удалил, а в самом железном корпусе сделал четыре дырки, в которые вставил четыре трубочки, а в них втянул фитили. Свет увеличился в четыре раза! Хотя мы и следили за тем, чтобы фитили не коптили, но к концу вечерних занятий воздух в классах становился тяжелым. Только к началу 1950-1951 учебного года Семинария смогла приобрести себе «движок», который должен был обеспечить нас электрическим светом. Но он то работал, то стоял, и потому коптилки сопутствовали нашей учебной жизни до окончания Семинарии. Они всегда были под рукой вместе со спичками.
Отдых
Понятие отдыха для нас весьма условное, потому что его практически не было: у нас даже сложилась присказка — «мы отдыхаем, работая». Так оно и было. Предлагавшийся нам материал был не просто интересный (слушая который забываешь все), но благодатный, насущный, т. е. самый необходимый для наших душ. Разве не грешно молодому человеку, готовящемуся стать пастырем Святой Церкви, помышлять об усталости, читая слово Божие, к нему обращенное со спасительной любовью, или изучая Нравственное богословие, Историю родной Церкви, подвиги и наставления преподобных, старцев?!.. Когда я слышу, что священник ушел в отпуск, то мне всегда хочется спросить: в отпуск от чего? Хорошо, если есть кому его заменить, но и в этом случае священник не может быть без совершения Божественной Литургии!.. Мое детство и юность прошли в обстановке, окруженной храмами. Хотя они были и достаточно удалены от нашего села (шесть, восемь, двенадцать, двадцать километров...), но я везде бывал и знал их служителей. Это были истинные служители Божии, завершившие свой земной путь мученичеством или исповедничеством. На каждом приходе был только один священник — понятий об отпусках у них, разумеется, не было...
Но у нас, семинаристов, некие понятия об отдыхе были: за монастырской оградой на лугу мы иногда играли в волейбол, охотно гоняли мяч, ходили смотреть кино в Сельскохозяйственный техникум, который занимал прежние монастырские корпуса (теперь они возвращены Семинарии и Духовной Академии), туда же ходили слушать белорусский хор народного артиста Ширмы (бывшего соборного регента) и трагедию Шиллера «Коварство и любовь». Вероятно, запомнилось это потому, что в нашей жизни было чем-то незаурядным. Еще один из моих одноклассников (по фамилии Матяс, имя забыл) хорошо играл на мандолине. Мы любили слушать его.
День Жировицкой иконы Божией Матери
20 мая (по старому стилю — 7) Святая Церковь вспоминает чудесное явление Жировицкой иконы Божией Матери (1470 г.) В Свято-Успенском Жировицком монастыре, соответственно и в Семинарии, этот день отмечался особенно торжественно. Я пишу «соответственно и в Семинарии», потому что богослужебная жизнь Семинарии и монастыря составляла единое целое. Сама Семинария располагалась в монастырских зданиях, один из классов находился в длинном коридоре собора, а на верхнем этаже собора — одна из самых больших спален. Храма своего Семинария не имела, и поэтому все богослужения, в том числе и чреда десяток, совершались в теплое время в соборе, а в холодное — в примыкающей к собору Никольской церкви (она тоже довольно просторная). Монахов было немного, поэтому вся радость совершения молитвы доставалась нам. Даже начальство монастыря и Семинарии объединялось в одном лице ректора, который был одновременно и наместником монастыря.
Дня празднования явления Жировицкой иконы Божией Матери мы ожидали как благодатного луча в нашей трудовой жизни, к нему готовились. Заранее всем определялись послушания — кто должен был петь в хоре, кто читать, принимать записки, следить за порядком, вовремя ударить в «било»... В отношении «била» надо заметить следующее: электричества в Семинарии не было, поэтому не было и привычных для сегодняшних учащихся звонков. Вместо звонка в монастырском дворе был подвешен на дереве большой кусок рельса, а возле него лежала железяка. Дежурный подходил и несколько раз железякой ударял в «било» — раздавался громкий и резкий звук. Богомольцы от неожиданности пугались, и потому в торжественные дни «било» со временем «отменили». Мы этой отмене тоже радовались, так как раньше всех находящихся рядом паломников надо было громко предупреждать, что сейчас произойдет и для чего.
На праздник приезжал архиепископ Питирим, съезжалось множество духовенства и православной паствы со всех уголков тогда величайшей страны. Особенно впечатляющим было совершение акафиста Божией Матери под открытым небом возле Явленского храма. Ярко светящее солнце, сверкающие в его лучах митры, облачения духовенства, море голов, покрытых разноцветными платками, нарядность одежд — все сохранилось в памяти, как на фотографии.
Мы любили этот день еще и потому, что он приносил нам встречи со «старыми» друзьями и знакомства с новыми. В наших сердцах жила вера, что в такой день Божия Матерь пошлет нам только хороших людей — и вера наша оправдывалась: немало выпускников Семинарии встретило в этот день добрых подруг жизни.
Преподаватели
Не берусь говорить о всех преподавателях, а скажу лишь о тех, которые глубоко вошли в мое сердце или оказали огромное, я бы сказал, неизмеримое влияние на всю духовную жизнь Семинарии, на весь ее строй, уклад, направление — на всех нас.
На первое место выдвигается протоиерей Иоанн Рей, инспектор Семинарии, преподаватель русского языка (что еще преподавал — не помню). К своему стыду, я не знаю ни рода его, ни племени — откуда он, была ли у него семья (летом и только летом он куда-то уезжал к родным), или он был целибат? Кажется, он закончил Православный богословский факультет Варшавского университета, как и ряд других преподавателей того времени. Но это неважно. Важно другое — отец Иоанн был Святым Православным Батюшкой — Отцом Великой Семьи в собственном смысле этого слова (все пишу с большой буквы).
Первым делом отец Иоанн изгнал из своего кабинета всех «любимчиков» и «стукачей»... Нам нельзя отрываться от действительности и говорить, что в нашей среде сплошная «тишь да гладь». Бывает и у нас, слава Богу — редко, возле имущих церковную власть появляются ловкачи, которые умело обхаживают своего владыку, постепенно входят к нему в доверие и начинают пользоваться этим доверием в своих интересах. Попытались появиться такие и возле отца Иоанна, но потерпели полное поражение. Одного подобного «деятеля», явившегося к нему с «доверенным донесением», отец Иоанн внимательно выслушал и затем спокойным голосом сказал: «Выйдите из моего кабинета, закройте за собой дверь и да не будет больше здесь вашей ноги. Христианин призван к любви, а любовь — это постоянная жертвенность...» (может быть, я и не дословно цитирую, но смысла не искажаю). Доносчик был ошеломлен. Еще более его поразило то, что отец Иоанн не изменил к нему, как и ко всем, своего доброго отношения. Этим способом он довел пытавшегося стать любимчиком до полного осознания своей вины — человек изменился и сам раскаялся перед своими коллегами... Так же закончилась и очередная попытка другого льстеца... И все доносы, подслушивания, перетолки, домыслы прекратились. В семинарской среде установилось подлинно христианское доверие, мир, взаимопомощь...
Каждый день отец Иоанн приходил в столовую во время обеда. Ходил вдоль столов, тихонечко что-то говорил кому-либо, если замечал за ним неладное; говорил настолько тихо, что даже соседу трудно было услышать (положим, кто «хлебает», кто стучит ложкой...). Такой способ наставления действовал неотразимо — он не обижал, не принижал человека, а восстанавливал его, поднимал. Особенно памятными остались приходы его в столовую перед разъездом воспитанников на каникулы и в первый же день после их возвращения. Отец Иоанн, подождав пока молодежь подкрепит свои силы, начинал громко говорить. Какие это были речи! Я не могу дословно их передать сейчас, потому что записей — увы! — никаких нет. Провожая, он говорил примерно так: «Дети мои, через несколько минут вы переступите порог нашего монастыря и снова окажетесь в миру, но где бы вы ни оказались, не забывайте о своем святом призвании, помните, что вы воспитанники Духовной школы, что завтра вы станете у Престола Божия и будете приносить Евхаристическую Жертву, ваши руки будут причащать истинным Телом и истинной Кровью Христа Спасителя тех, кого вы поведете в Жизнь Вечную. Будьте верны, благоразумны, просты. Обнимите своих родных, скажите им доброе слово, укрепите в них веру и любовь. И Ангел Хранитель да сопутствует вам и вернет вас в нашу школу здоровыми и духовно, и телесно...» А встречая вернувшихся с каникул, отец Иоанн выражал радость о их возвращении и призывал благословение Божие на предстоящие труды в продолжение учебы. Как правило, свою речь он завершал напоминанием, что если у кого возникли какие-либо вопросы, проблемы, трудности, да и радости — дверь его кабинета всегда открыта... Так оно и было — и войти в эту дверь мог кто угодно и когда угодно.
Не менее учили нас доброте, смирению и участию в жизни других частые обходы отцом Иоанном наших спален. Бывало, только мы уснем, а иногда и глубокой ночью, открывается тихонько дверь, и на пороге в носках (ботинки он снимал за дверью) появлялся наш дорогой Батюшка. Как привидение, неслышно он проходил между длинными рядами кроватей. Для чего? Проверить, кто отсутствует? Нет, не допускайте даже мысли такой. Отец Иоанн, как милосердный самарянин, пришел позаботиться о нас и ночью. Идет между рядами и видит: у кого-то съехало одеяло — он подымает и осторожно накрывает спящего, дальше видит разбросанные ботинки — собирает и ставит под кровать. Но труднее всего было отцу Иоанну с теми, кто во сне поворачивался на левый бок и начинал храпеть. Отец инспектор подходил к нему, подкладывал под него свои руки и начинал медленно переворачивать его на правый бок. Делал он это настолько осторожно, что спавший, бывало, и не замечал заботы.
Батюшка всех нас знал не только по фамилии, но и вникал во все наши потребности. Не помню, чтобы он применял какие-то суровые наказания, гнал бы из Семинарии или снижал баллы по поведению. Да прибегать к этому и не было нужды. При нем мы боялись не нарушить семинарскую дисциплину, а обидеть доброго Старца, не оправдать его веры в нас, его любви к нам, жертвенности. Потому не было ни проказ, ни безнадежно отстающих!
Если кто провинился в чем-либо, отец Иоанн сам подходил к нему, уводил к себе и долго беседовал. Уходили от него после таких бесед иными, чем пришли к нему — люди как будто заново рождались в мир...
Вот так достигалось строение крепкой студенческой семьи — крепких завтрашних служителей Любви — не дисциплиной, хотя бы и умеренно нужной, не лекциями, хотя бы и учеными (я уже отмечал, что не помню, какие предметы читал нам отец Иоанн), а подлинно христианской любовью, участием, пониманием. Да, через него мы становились учениками Христа Спасителя, сынами Церкви и Отечества...
Говорят: «Один в поле не воин». Не верю этому. Отец Иоанн, можно сказать, был один воин, но смог завоевать сердца всех ...
Осенью 1949 года мы вернулись с летних каникул в Семинарию и здесь услышали печальнейшую весть: отец Иоанн скончался. Все без какой-либо команды собрались в храм; в руках зажглись свечи; началась панихида, а вместе с ней отдельные всхлипывания, которые очень скоро превратились в общий плач, почти в рыдание... Картина неописуемая и неповторимая. Ничего подобного я не видел ни до 1949 года, ни после него...
Рассуждая по-человечески, жаль, что житие отца Инспектора-Учителя так скоро прекратилось. Но, слава Богу, что мы его имели — он и за короткий срок много нам оставил!
С кончиной отца Иоанна многое изменилось и как-то сразу — ужесточился режим и стал какой-то бессмысленный.
Например, запретили после обеда заходить в спальни (их в девять часов утра просто запирали на замок), не рекомендовали выходить за ворота монастыря... У всех стал вопрос: куда же деваться? Начались недовольства... В эти минуты мы еще более оценили подвиг дорогого Батюшки, имя его засветилось еще ярче.
Другой светлой личностью был протоиерей Василий (то ли Воликовский, то ли Волотовский). Прекрасный проповедник, он такой же был и в жизни. Слово у него никогда не расходилось с делом. По своей доброте он никогда не ставил двоек учащимся. За это его упрекали и винили, что, мол, он своей мягкостью вредит делу. Отец Василий оправдывался: «Уже только за то, что они пришли в Семинарию, им надо ставит тройки...» Обвинители отца Василия были неправы: он любил нас и доверял нам — и мы отвечали ему искренней любовью к нему и оправдывали доверие. Предмет его — Гомилетику — мы знали не хуже, чем другие. Доброта отца Василия была настолько велика, что перед письменным экзаменом по Гомилетике, правда незадолго, он тихонько сказал нам темы.
Известный сегодня в церковном мире протопресвитер Виталий Боровой был также одним из наших лучших учителей в Семинарии. Входил он в класс стремительно, держа в руках лишь классный журнал и указку: вел он Историю Церкви. Слушали мы его, затаив дыхание, стараясь побольше записать. Преподавал он у нас и английский язык. Задавал немного, но требовал безукоризненного выполнения заданного. Благодаря сему мы настолько изучили английский язык за два года в Семинарии, что этих знаний нам хватило и на Академию. Только потом мы узнали, что отец Виталий, преподавая нам английский язык, и сам его изучал. Отец Виталий был одновременно секретарем Семинарии и библиотекарем. В библиотеке он был один — и заведовал библиотекой, и собирал ее, и выдавал книги, и советовал, что непременно надо прочитать. Отец Виталий здравствует и по сей день и продолжает активно трудиться.
Подобным отцу Виталию был Дмитрий Петрович Огицкий (недавно скончался). Преподавал Сравнительное богословие и древнегреческий язык. Все лекции по Сравнительному богословию я тщательно записал — они были весьма содержательные, но дал одному преподавателю для использования, а он мне их не возвратил... Так «зачитали» и другие мои записи. По греческому языку Дмитрий Петрович выжимал из нас все возможное и даже невозможное. За сорок пять минут урока мы так уставали, что становились малоспособными к слушанию прочих пяти положенных на тот день по расписанию предметов. Даже сегодня я не знаю, как расценить такой метод работы!
С искренней и глубокой благодарностью я вспоминаю также и своих прекрасных учителей, продолжающих достойно стоять на высоких постах служения Русской Православной Церкви: митрополита Оренбургского и Бузулукского Леонтия (Бондаря) — ныне старейшего архипастыря нашей Святой Церкви (читал Священное Писание Ветхого Завета). Почивших: протоиерея Бориса Шишко, протоиерея Феодора Хрущевского (преподавал Историю Русской Церкви), Алексея Яковлевича Яблонского (учил нас Церковному уставу), Алексея Петровича Надеждина (давал уроки по Психологии).
Некоторые из преподавателей были выпускниками и даже преподавателями (доцент А.П.Надеждин, кажется, из Казанской Духовной Академии) прежних Духовных Академий, прочие — Православного Богословского факультета Варшавского университета.
Читались также интересные лекции по бухгалтерскому делу (Свиридов — родной брат архиепископа Питирима), по агрономии, но как-то они прошли по касательной...
Вызов «неизвестно куда»
Это — скорбное воспоминание.
После поступления в Семинарию очень скоро стали нас одного за другим вызывать: куда, зачем? — никто ничего не говорил, соблюдалось какое-то могильное молчание. Уходили по вызову рано утром, а возвращались поздним вечером. Возвращались в страшном состоянии — уставшие, измученные, как будто за один день постаревшие на несколько лет, с изменившимися лицами (казалось, что появились первые морщинки). Менялось и поведение студентов — как-то замыкались, уходили в себя; пропадала у них прежняя живость, шутки, даже улыбки. Что происходило — оставалось тайной. Постепенно мы стали догадываться, но от этого становилось еще страшнее. Тем не менее, я не помню случая, чтобы кто-то, побывав «неизвестно где», бежал из Семинарии... Меня, слава Богу, не вызывали.
Вызовами дело не ограничилось. Видимо, решено было провести более тщательный и тотальный допрос — «люди в штатском» прибыли к нам сами. Для них были отведены большие аудитории. Теперь и меня не миновала чаша. Вызвали. Захожу и вижу сидящего, развалившись, за столом, на котором куча бумаг. Взглянув на меня, он саркастически улыбнулся, перелистал дело, снова взглянул. Я продолжал молча стоять. Не помню точно, что он меня спрашивал. Кажется, задал самые трафаретные вопросы: кто направил в Семинарию, верую ли я, есть ли родственники за границей. Атмосфера была настолько тяжелой, что я вышел оттуда побледневший, с дрожащими ногами, хотя за мной была лишь одна так называемая «вина», что я жил с 1941 до 1944 года на оккупированной территории, и родной брат Иван был увезен на работу в Германию. Тогда и это считалось преступлением(!).
Кто может добавить
Я далеко не все рассказал о моем пребывании в Минской Духовной Семинарии. Заранее хочу оговориться, не все смогу рассказать и о Московской Духовной Академии. Но делаю все посильное для меня.
О прочем, касающемся Минской Духовной Семинарии, могли бы добавить, да и меня поправить мои лучшие друзья-одноклассники: отец Петр Латушко и отец Петр Авсиевич. Оба митрофорные протоиереи. Первый служит в г. Речица, Гомельской области и епархии (это его второй приход, первый был в Лоеве той же области), второй — всю свою жизнь провел на одном приходе в селе Ковали, Витебской области, в епархии Полоцкой. Кстати, следует отметить, что он много-много лет служил с белым крестом, не имея наград. И только когда прибывший в Белоруссию митрополит Филарет (Вахромеев) узнал об этом — сразу наградил его крестом с украшениями.
