Интервью с Геннадием Георгиевичем Майоровым

Геннадий Георгиевич Майоров. Фото: msiu.ru

– В моем окончательном выборе сыграли свою роль очень многие факторы. С самого детства меня интересовали вопросы веры, хотя я до зрелого возраста не был крещен. Когда я проходил мимо церкви, то меня всегда охватывало необычное вдохновение. Меня влекли к себе колокольные звоны, и я всегда верил, что Бог есть. Здесь для меня никогда никаких сомнений не было. Но я не был крещен, а детство и юность мои совпали со временем ярого атеизма, с хрущевскими гонениями на Церковь. Но это тем более настраивало меня в пользу православия. Ведь, во-первых, все это выглядело так неблагородно — гнать свою собственную Церковь. Во-вторых, еще не будучи крещеным, я осознавал: что может быть выше имени Христова, что в человеческой истории может сравниться с подвигом Христа? Пожертвовать Собой во имя таких, как мы — людей грешных, даже очень грешных! Все это я хорошо понимал.

Мне еще повезло, что моя мама дружила с дочерью священника местной, Федосьинской церкви. Этот священник был очень образован, он закончил Московский университет. Позднее он был расстрелян в Бутово и сейчас уже прославлен как новомученик. Его дочь Антонина была лучшей подругой моей мамы, она постоянно бывала в нашем доме.

В годы моего детства, в послевоенные времена, мы голодали. Мой отец пришел с войны совершенно больной. Он работал инженером. Часто к нашему дому подъезжала скорая помощь и увозила отца, а потом и мать в больницу. В прошлом отец был в одной из наших южных республик заместителем председателя Госплана, затем в 1938 году его посадили, он едва избежал расстрела и сразу после тюрьмы пошел на войну. После ГУЛАГа и фронта все время болел. В тюрьме его сильно били, а на фронте он был ранен.

Детство мое, несмотря на нашу бедность, было не лишено радостей: от моей мамы, добрейшего на свете человека, всегда исходил свет радости, а когда периодически привозили отца в полуживом состоянии, то в доме было очень печально. Потом и у мамы случился инфаркт. Мне было больно и страшно. В общем, детство у меня было тяжелым. Мама научила меня размышлять обо всем и ценить доброту человеческую. Она просто излучала доброту. Она была из тех, кто последний кусок отдаст нуждающемуся, даже если он и не просит. А с папой у нас не получалось, хотя он и был крещен, но все же был далек от Церкви, ведь до репрессий он был высоким советским начальником. А после репрессий боялся всего, ему не нравилось, что я читаю религиозную литературу, и многое другое во мне. И потом у нас отношения настолько испортились, что я сразу после школы стал жить отдельно от родителей на нашей холодной даче.

Еще в школе я стал интересоваться искусством и прослушал курс лекций по истории античного искусства знаменитого профессора Ю.Д. Колпинского, который читал его для студентов-искусствоведов в Музее изобразительных искусств имени Пушкина. А я учился тогда в восьмом классе. Мне удалось пристроиться к студенческой группе, и профессор вскоре привык, что вместе со студентами на его лекциях присутствует и школьник. Это меня сильно вдохновило и определило в значительной мере мои интересы в дальнейшем.

Меня все тогда увлекало: я пробовал и рисовать, и стихи писать, и петь в хоре. И мне очень везло на людей: это и Колпинский, и наш школьный учитель музыки — преподаватель чисто аристократического, утонченного воспитания, видимо из дворян. И благодаря им я начинал понимать, что такое «благородно», что такое высокое искусство. Кроме того, со временем у меня появился интерес к изучению языков. Хотя я и так-то был перегружен, приятно перегружен, но мне были интересны и древние языки. Правда до древнегреческого я не дошел, но латынь я самостоятельно изучал по хорошему учебнику А.Н. Попова. Потом уже А.Ч. Козаржевский подарил мне свой прекрасный учебник. Потрясающий был человек. Царство ему Небесное! Это был глубоко православный человек и одновременно он был последний из великих эрудитов, таких я больше не встречал. Потом мне очень повезло: моим научным руководителем в университете был Валентин Фердинандович Асмус, выдающийся ученый и образец тонкого воспитания, высокого духа, прекрасного вкуса. Так что мне очень повезло в отношении людей, которые мне встречались. Благодаря им во многом сформировалась моя судьба.

И вот я стал в конце школы выбирать, чем же мне дальше заниматься. Меня влекла и живопись, и поэзия, и музыка, и языки. И я решил, что все объединяется в философии. Философия — это как раз то, что наполнено и красотой, и духовным благом, и истиной, этими тремя дарами Божиими миру. В философии все это объединяется. Ведь под философией я никогда не понимал писания наших советских авторов, за исключением некоторых — Лосева, Асмуса. Я понимал под философией именно сочинения великих философов, начиная с древних. Все великие философы искали Бога. И по мере своих возможностей находили. У Платона Бог уже приобретает черты, которые потом будут близки христианскому пониманию. Платон еще не знал Христа, но Святые Отцы называли Платона христианином до Христа. Сократ тоже был близок к этому. Именно история философии привлекла меня. Она соединила в себе всю культуру. Через нее я вступил в общение с великими духовными учителями, в том числе и со святыми — блаженным Августином, нашими восточными отцами — Григорием Богословом, Григорием Нисским, Василием Великим, Максимом Исповедником, Иоанном Дамаскиным и другими. Все они одновременно богословы и философы.

– В своих работах Вы утверждаете, что философия зародилась именно в Древней Греции. Однако есть же такое понятие, как восточная философия, которая датируется примерно тем же временем.

– Да, одновременно и в Древней Греции, и в Индии, и в Китае появляются очаги мудрости. Но именно в Греции появляется специфическая идея, что философия — это не есть претензия на мудрость. Это кротость определенного типа. Вообще кротость свойственна многим культурам как один из важных элементов культуры. Философия же родилась еще до Рождества Христова. И она предвосхищала Его пришествие в мир. Бог благодатью Своею послал людям некоторую временную замену в ожидании явления Христа. Этой заменой была философия. В своем названии ведь философия содержит идею кротости. Это не мудрость, а именно только любовь к мудрости. Это очень глубоко и таинственно, что сами великие философы жили до Рождества Христова. Они как бы были приуготовителями миссии Христа в истории. Ведь тот же блаженный Августин, те же великие Каппадокийцы: Василий Великий, Григорий Богослов, Григорий Нисский, — все они были платониками как философы. Платон для них был образец. Почему именно Платон? Потому что никто лучше Платона не выразил цель, которую должен преследовать человек, высшее достижение, которого он может добиться в жизни, а именно высшее благо. Конечно, потом этим высшим Благом будет Господь наш Иисус Христос, воплощенное высшее Благо. Но учение Платона о Боге так близко к богословию Григория Нисского, Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Иоанна Дамаскина и всех наших великих отцов. Они все платоники по философскому своему направлению.

Вот что такое Платон. Платон — это богослов до христианства, самый истинный из всех язычников. И образ жизни Платона, его удивительная кротость — это вам не Аристотель, создатель совсем другой философии ­— философии, которой пользовались всегда, и сейчас пользуются религиозные скептики и атеисты. Аристотель им очень нравится. Хотя он тоже о Боге говорит очень возвышенно, но очень абстрактно, Живого Бога нет у Аристотеля. И много у Аристотеля свойств, как показывает его жизнь, совсем не христианских. А Платон — это предтеча христианства. Это абсолютная кротость. Это человек, который даже имени своего не называл, когда писал свои гениальные произведения. Никто не превзошел его философские диалоги. И кто же там выражает истину? Языческий мученик Сократ. Сократа, как вы знаете, отцы Церкви очень почитали как предтечу христианства. А Платона они ценили еще больше и брали очень многое именно в области философии. Дело в том, что у Платона скрыто есть идея Троицы. При нем Откровения Духа еще не было, Христос еще не явился. Как Евсевий Кесарийский говорит, философия Платона входит в круг сочинений, которые играли роль своего рода приуготовления Евангелия. Он указывает на тех, кто в этом приуготовлении участвует. Это Сократ, Платон, а Аристотеля, очень почитаемого у нас, особенно материалистами, среди них нет.

– Но ведь от Аристотеля святые отцы взяли учение о категориях.

– Ну что там? Там формально-логическое распределение понятий. Понятия могут выражать либо предмет сам, либо его свойства, действия и т.д. Ну, это логическая азбука. Что здесь такого? Чем здесь восхищаться?

В жизни Аристотель был человек просто непорядочный. Его никаким образом ко святым нельзя отнести. По стилю мышления это был формальный логик, истинной диалектики, платоновской диалектики, которая только одна и может выразить непостижимое для рассудка, он совершенно не понимал. У Платона есть развитое учение об озарении, которое впоследствии, приобретя христианский смысл, стало спутницей христианской мистики, образа жизни монахов. Отсюда и исихазм возник. Это все зарождается у Платона, а ни у какого не Аристотеля. Надо забыть в этом смысле об Аристотеле. И я бы сказал, надо вообще от него подальше держаться, ибо он потенциальный развратитель. Он, как показывает его биография, человек весьма безнравственный, достаточно упомянуть его непорядочное поведение по отношению к своему учителю Платону: Аристотель после смерти Платона, пользуясь во многом его наследием, ретиво вступает в полемику с уже покойным, который ему не может ответить. Вся его критика в 13 и 14 книгах «Метафизики», вся критика Аристотелем Платоновской теории идеального и, я бы сказал, духовного — это чистейшей воды фальсификация. Он убеждает нас, что он критикует Платона. На самом деле он извращает сам предмет. Чтобы легче расправиться с учением своего учителя, Аристотель фальсифицирует это учение. Так что 13 и 14 книги «Метафизики» — это вообще безобразие. Поэтому некоторые исследователи даже считали, что их, скорее всего, не он написал. Во-первых, это очень путаные книги. Во-вторых, аргументация совершенно слабая. Я специально когда-то занимался анализом этих книг и был просто потрясен — совершенно слабая, безосновательная аргументация. Я бы сказал, наговоры. Ибо она настолько неупорядоченная, что трудно представить, как это написал логик, а Аристотель все-таки крупнейший представитель логики.

Если Платон — представитель диалектики, то есть подвижник мысли, то Аристотель — основатель и великий классик структурированной мысли, не движущейся, а статической. Без нее компьютерная цивилизация, в которой все — это комбинация единичек и нулей, не может существовать. Современная цивилизация, конечно, аристотелевская. А вот цивилизация отцов Церкви — это платоновская цивилизация, конечно. И вообще самые высокие взлеты европейской цивилизации падают на возрождение платонизма. Самые высшие достижения эпохи Возрождения принадлежат именно платоникам этой эпохи. Они были разные, один из самых гениальных платоников этого времени Джордано Бруно не поладил с Католической Церковью и был сожжен. Были платоники, которые и в содружестве с Католической Церковью творили. Были и наши восточные — византийские и русские — платоники. Один из наших известных митрополитов в монашестве носил имя Платон. Это не случайно. Вообще, русская традиция — это платонизм. А аристотелизм — это торжество позитивизма, торжество формальной логики. Это утрата совести, так как формальная логика ничего общего с совестью не имеет. Она, как в «Фаусте» Гете, имеет происхождение от Мефистофеля. Он учил Фауста ориентироваться только на рассудок и не слушать сердца. Так что современная западная цивилизация — это аристотелевская цивилизация. Поэтому мы никак не можем с ними найти общий язык. У нас насаждают сейчас этот аристотелевский дух. Компьютеры и всякие приборы, понятно, требуют логики, а не диалектики. С диалектикой тут ничего не сделаешь. Диалектика остается только в духовной жизни. Очень опасно, когда духовная жизнь уступает рациональной, логической жизни, жизни рассудка. Диалектический разум позволяет нам разуметь, то есть понимать, а рассуждать — это не обязательно понимать. Так вот логику рассуждений нам дал Аристотель, а диалектику понимания нам дал Платон.

Если говорить о современной цивилизации, то сейчас существует колоссальная угроза со стороны формальной логики в отношении диалектики, аристотелизма — в отношении платонизма, рассудка — в отношении духа. Все рационализируется. Я боюсь за Церковь, как бы она не дала слабину, так как враг не дремлет. Он знает, где дух, а дух, конечно, в Церкви.

Платон не дожил до христианства, но он, несомненно, стал бы христианином. Сейчас вместо Платона Церковь. Она носитель духа. Она через молитву, через веру ведет к истине, а не через рассуждение, не через логику. Но есть опасность. Чем больше в Церковь будет проникать людей с позитивистским рассудочным мышлением, тем хуже будет для Церкви, тем больше она будет обмирщаться. Может даже себя потерять в мире, ведь мир и Церковь — это разное. Церковь — это субстанция духа, а мир — это субстанция тела. Дух нельзя алгоритмизировать и моделировать, потому что он в каждой своей точке бесконечен. А бесконечность логически не упорядочивается. И поэтому, если в этом соревновании рассудка и духа побеждает рассудок, то это признак очень печальный. Это признак формализации всей цивилизации, всей культуры. Все будет формально, все будет подчиняться компьютерным законам, все будет управляемо и манипулируемо. Не будет сферы свободы, где живет дух. Ведь дух живет только в свободе, больше нигде. Дух не может жить в рабстве, особенно в рациональном рабстве. Он там умирает. Поэтому сейчас цивилизация находится на распутье и в очень страшной точке своего движения. Мир все больше захватывается этой счетной рассудочностью, рациональностью. А, следовательно, все больше упорядочивается в такую сеть, в которую если человек попал, то уже не вылезет. А духовности сейчас все меньше и меньше. Она еще хранится в Церкви. Но есть реформаторы церковные, которые уже и здесь продвигаются, хотят быть современными, включаются в мир логического, формального, компьютерного.

Может ли сейчас Церковь без компьютеров жить? Конечно, с компьютером жить можно, но только не надо его превращать в самоцель. Сейчас в протестантизме церковь компьютеризируют. Там ведь сейчас можно и не ходить в церковь. Можно помолиться через средства коммуникации. Это же все, это — конец. Потому что дух — это же интимность, это слияние душ человеческих. Вот что такое духовный мир. Там сливаются души, а не разделяются логическими законами. Вот что такое дух. Церковь носитель духа. А многие ее внутренние и внешние враги хотят сделать ее элементом компьютерной цивилизации.

– Нет ли еще опасности со стороны восточной духовности?

– Это да. Это тоже страшно, но это не страшнее того, что я сейчас сказал. Реально постиндустриальная перспектива для веры опаснее и эффективнее, поскольку она имеет колоссальные средства для своего распространения. А что касается сосуществования разных религий, то это тоже вопрос непростой. Так уж случилось в этом мире, что он и духовно разнообразен. Нельзя сказать, что во всех культурах мира одинаково понимают духовность. Конечно, христианское понимание духовности для меня лично и как философа, и как просто православного человека — это единственно правильное понимание. Духовность, которая восходит к великим отцам Церкви, просвещеннейшим людям, которые служили украшениям всей тогдашней цивилизации. Поэтому для меня лично соблазна нет. Я читал книги йогов, и Коран, и Агаду, и Талмуд. Мне кажется, что опасность не столь страшна, хотя она и есть. Мы же смертны, и дух наш в опасности. Надо только его всегда лелеять и хранить. А соблазны других восточных духовных систем имеют характер эстетического соблазна: необычность ритуала, другую логику построения учений, элемент новизны, элемент странности и иностранности. Вот что часто влечет любознательных людей. Но если они глубоко православные верующие, то это их никогда не собьет с пути. Это для них будет как чтение каких-то языческих сказок, которые можно читать и православному. Тем не менее, есть некая опасность для людей недостаточно духовно крепких или для тех, кто как раз путает рассудок с духом. Но особенно опасна восточная духовность для тех, кто восхищен и предан современной цивилизации во всех ее массовидных формах. В чем тут опасность? Когда душа массовидна, то она соединяется с другими массовидными формами культуры. Если в моде йога, значит, эта слабая массовидная душа без серьезной веры тут же увлекается йогой. Буддизм — это, конечно, более благородная религия. Он более духовен, это самая духовная из всех восточных религий. Поэтому буддизм для христианина может быть самым большим соблазном. Там очень много похожего. Мораль, например. И там культ духа. В индуизме же дух материален. Он выражен в каких-то вполне материальных формах, трудно понятных для нашей европейской цивилизации. А буддизм ближе, поэтому опаснее всего. Поэтому буддистов так много в Европе. Индуистов же там фактически нет, если не считать такого странного явления как кришнаизм. Их много, но это скорее некий спектакль. Внешние проявления кришнаизма слишком театральны. А буддизм совсем другое. Это очень духовная религия, где практически нет внешней обрядности. Все в духе, в сердце, даже не в уме. Кто разочаровывается, например, в протестантизме, то многие уходят, если не в католичество, то именно в буддизм.

Из западных же христианских конфессий католицизм к нам, конечно, гораздо ближе. Но там еще со средневековья особый культ иерархии, культ порядка. Это вообще свойственно западным европейцам. Мы же к мирской жизни относимся с достаточным безразличием. Мирская жизнь не может быть построена без идеи порядка. На Западе к мирской жизни относятся всерьез и очень рационально. И поэтому и в Церкви идея порядка появляется. Взаимодействие мира и Церкви всегда существует. Поэтому сам западный менталитет сформировал католицизм. Но тогда еще преобладала эпоха духа. А потом он постепенно эволюционировал в сторону все большей рационализации. Особенно, когда появился протестантизм, и католицизму надо было защищаться. Католики стали еще более рационально действовать и мыслить. И вместе с протестантами они и построили современную цивилизацию. Причем протестанты в большей степени, именно Америка и Англия, а Германия была более консервативна. И до сих пор душа немца ближе к православию, чем американца или тем более англичанина. Так что существует некая философско-психологическая подоплека всего происходящего сейчас в сфере взаимодействия Церквей.

– Свои труды Вы посвятили в основном западным философам и отцам Церкви. Кто из них Вам ближе по духу, по характеру?

– Конечно, Августин. Но он одновременно и отец нашей Церкви. Моя биография напоминает биографию блаженного Августина — он тоже долго откладывал крещение. И я тоже крестился уже в очень зрелом возрасте. Он оттягивал, потому что боялся, что оступится уже после крещения и совершит большой грех. Как и у блаженного Августина, юность и молодость мои были необычайно бурными. Я часто влюблялся, бросал своих подруг, никак не мог в выборе своей невесты остановиться на ком-то конкретно. Когда я читаю сейчас «Исповедь» блаженного Августина, то на своем примере понимаю, что можно найти много повторяющегося в истории человеческих судеб.

– Есть ли разница в философском и в патрологическом исследовании того же Августина и других отцов Церкви?

– Вопрос интересный. Я как раз рассматривал этот вопрос в своей новой работе об Августине. Августин неотчуждаемая часть православия. Разрывать его на части нельзя. Есть же экзегеза, а есть буквальное прочтение текста. Это касается и Священного Писания, и трудов отцов Церкви. Надо сказать, что какая будет экзегеза трудов Августина, таков и будет Августин. Он ведь был универсальный, очень глубокий и многомерный. В ту эпоху это был величайший мыслитель. И одновременно человек, проживший полную соблазнов и грехов жизнь, познавший на своей собственной жизни, что такое грех и каковы его страшные последствия. В нем сочетались утонченность научной мысли на основе очень глубокого таланта с глубочайшей верой. Кто упрекнет Августина в том, что он недостаточно верил? Да он всю жизнь положил за эту веру. Он, можно сказать, кровью истекал, пробиваясь к этой вере. Сколько от себя он отсек, сколько он страдал. Это вообще потрясающая фигура в истории человечества. Такой больше нет. Слава Богу, нашим греческим отцам Церкви в этом смысле везло. Например, Василий Великий, Григорий Богослов не столь страдали от греховных страстей и, кроме того, пользовались благами дружбы, взаимной поддержки.

Блаженный Августин — очень важная в истории Церкви фигура. Это личность, которая может быть мостом для диалога между католиками и православными. И мы его очень высоко ставим, для нас он великий святой. Тем более с его мучительной жизнью и страшным концом. Он же умер во время осады Гиппона вандалами — самым страшным народом среди германских варваров. Он до самой последней минуты своей жизни спасал своих сограждан. Город был просто уничтожен. Потом могилу его все-таки удалось найти. Он успел умереть до взятия вандалами Гиппона штурмом. Это был, вне всякого сомнения, мученик. Это был человек, боровшийся всю свою жизнь с собой, чтобы уступить место святости в своей душе. Это было для него очень непросто. Иногда благодатью Божией дается сразу и смирение, и истинное знание. А его Бог сделал «притчей во языцех» (ср.: Втор. 28, 37; Иов. 17, 6; Пс. 43, 15). Показав, что даже в такой страшной ситуации можно совершить великие духовные подвиги и стать святым. Этот момент очень важен. Я почему особенно почитаю Августина? Потому что он пролагает сразу два пути. Своей жертвенностью и верой — к сердцам простых людей, своим великим богословским и философским даром — к сердцам людей образованных, тем самым соединяя две эти группы. В этом смысле он не имеет себе равных.

Наши восточные отцы Церкви, конечно, совершенно великолепны как писатели, как поэты (Григорий Богослов, например). Они столь же одарены, как и Августин. Но им легче жилось. Есть ли человек, который может сравниться с блаженным Августином по пережитым страданиям, мукам внутренним, душевным, внешним жестоким испытаниям? Таких людей в тот период, период патристики, было не так много. Много было святых простецов, но чтобы это была такая великая личность, с таким интеллектом и философской интуицией, такой образованный, тончайший диалектик, с большим сердцем, которое разрывалось на части! Бог ему такую судьбу дал. Тогда как Василию Великому, Григорию Богослову, Григорию Нисскому с самого начала благодать послал. С ними таких непрерывных метаморфоз не было. Вся жизнь в каких-то взрывах. Это надо всегда учитывать, когда мы говорим о степени православности Августина. Потому что более спокойное (в лице своих великих учителей) греческое православие во многом было обусловлено другими обстоятельствами того времени в восточной части Церкви. А когда на Западе все рушилось, когда волны варваров шли одна за другой, все ломали, все гибло, трудно было быть тогда отцом Церкви. И Августин нами, православными, должен быть очень почитаем. В труднейших обстоятельствах он остался христианином, все свои силы он отдал Христу. Для меня он является идеалом.

Еще раз повторю, что Августин является одним из оснований для налаживания духовных отношений с католиками. И они его почитают, и мы его должны почитать.

– В последние два века есть ли значимые фигуры в философии?

– Таких фигур, как Гегель, Кант и тем более Платон в XX веке и сейчас, конечно, нет. Наша цивилизация — это массовая цивилизация. Происходит массовизация самой философии. Она откликается на проблемы толпы, на проблемы среднестатистического человека. Обсуждаются иногда совершенно безобразные, даже недопустимые в мыслях проблемы, явно не совместимые с духовностью. Это нехорошее дело, это недопустимо в философии.

То время было временем святых. Тогда можно было воздержаться от благ цивилизации, отказаться от них. А сейчас попробуй воздержись! Тебя уже связали эти блага полностью. Мы теперь уже совсем в других условиях. И в то же время мы по природе своей такие же жалкие, ничтожные, из праха земного созданные люди. Мы склонны ко греху. Ничего не изменилось, изменился только способ проявления этих грехов, произошла его, греха, массовизация. Радоваться в этом смысле нечему. Если мы верим, что наша краткая жизнь — это только начало, то страшно смотреть на современный мир. Для дела церковного просвещения людей очень важно учитывать явную враждебность современной цивилизации в большинстве своих проявлений вообще религиозной вере. Эта цивилизация больше заигрывает с верой. Она ходит в Церковь большой толпой, некоторые делают это из эстетических соображений, некоторые — исходя из суждения: «А что-то там, наверное, есть», — потом выходят и продолжают свою сугубо мирскую жизнь. Очень много врагов у Церкви, и технический прогресс — один из них. Он идет совершенно не в русле Божиих заповедей. Он конкурент, так как очень обольщает. Это отрыв от природы.

Вообще, великая тайна — сам факт такого технического взрыва. Что это за символ? Ведь за несколько десятилетий совершенно изменилась модель жизни. Если цивилизация дальше будет бесконтрольно и без смирения так быстро развиваться, то я не вижу определенной положительной перспективы. Если все движется к концу мира, то я понимаю. Тогда этот процесс должен и дальше все быстрее развиваться, чтобы взорвать весь мир как сосуд греха.

Однако Господь нам всегда оставляет свободу. Мы можем еще остановить этот процесс. Но как? Отправиться обратно в лес, сняв обувь, как выражался Руссо? Он ненавидел эту новую цивилизацию и считал самым лучшим возвращение к естественному образу жизни — назад, к природе. Но это же совершенно немыслимо. Какая же эсхатологическая перспектива? Если Господь нам сейчас не поможет, то действительно конец близок. Сама техника может взорвать все. Сотворяя, мы можем сотворить свой собственный конец. Единственный путь, чтобы этого не произошло — это путь к Богу, путь искренней глубокой веры. А, следовательно — любовь к людям, отказ от каких-то завышенных запросов, любовь к простоте и нравственной чистоте. Всегда наблюдать за чистотой помыслов. Любовь может спасти мир от всяких катаклизмов. Не Бог будет губить человека. Сам себя человек будет губить. Бог — не губитель, Он Творец и Спаситель.