Из Манчжурских воспоминаний

Накануне Вербного воскресенья, 9 апреля 1905 года, в 5 часов вечера, наш эшелон подошёл к станции Гунчжулин, которая в то время служила, так сказать, ближайшей базой нашей армии. Здесь со всех сторон нас охватил говор нескольких тысяч голосов, всюду виднелись солдаты, группами и по одиночке, в довольно странных и разнообразных нарядах, а саженях в ста от станции раскинулся бивак наших пластунов, прибывших сюда несколькими днями ранее нас. Я полагал, что нам позволят переночевать наступающую ночь в вагонах, но жестоко ошибся. Вскоре от коменданта станции пришло распоряжение немедленно выгружаться и идти на ночлег верст за 6 от Гунчжулина. Как тяжело было покидать наш чистый, тёплый и светлый вагон, с которым мы так сжились за 35 суток пути. Выходить пришлось прямо в грязь, потому что около поезда не было ни платформы, ни даже сухого места. Казаки живо выгрузили лошадей, нагрузили вещи на двуколки, и мы двинулись в путь. Наши земляки-пластуны, когда мы проходили мимо них, встретили нас громовым и долго несмолкаемым «ура». Это дружеское приветствие на чужбине влило в нас струю бодрости.

Дорога сначала была сухая, но с огромными выбоинами, а потом пошла такая грязь, какая, кажется, только и возможна в одной Поднебесной империи. Лошади вязли выше колен и едва-едва вытаскивали ноги. В одном месте я хотел было объехать стороной ‒ и попал в такую трясину, что едва не поплатился конём. Но вот, наконец, и ночлег – громадная полуразрушенная фанза, обнесённая глинобитной стеной. На наше счастье, во дворе нашлось много соломы и гаоляна. Сварили себе чай, устроили постели на каннах ‒ и, благословясь, утомлённые пережитыми впечатлениями, уснули.

<…>

Для людей было бы тяжёлым лишением отсутствие молитвенного утешения в такие святые дни

Но вот наступают великие дни Страстной седмицы; нужно подумать об устройстве храма. Командир полка полковник Акулов, а ныне генерал-майор ‒ человек в высшей степени добрый, религиозный и отзывчивый на всякие нужды своих подчинённых ‒для устройства церкви уступил собственную свою войлочную палатку, казаки пристроили к ней брезентовый навес, поставили кресты, и церковь вышла на славу. В Великий Четверг я отслужил водосвятный молебен, освятил её и начал отправлять все положенные по уставу богослужения. Казаки были в восторге. Для них, как для людей, строго воспитанных в духе церковности, было бы очень тяжёлым лишением отсутствие молитвенного утешения в такие великие, святые дни. Особенно торжественно прошла встреча Светлого Христова Воскресенья. Невыразимым чувством умиления исполнились наши сердца, когда среди глубокой ночи далёкие поля Манчжурии огласились стройным и могучим пением дивного пасхального тропаря «Христос воскресе». В эту минуту охватившего нас религиозного одушевления мы совершенно забыли окружающую обстановку и все слились в едином чувстве прославления Воскресшего Христа, находя в нём единение со всеми близкими и дорогими нашему сердцу, которых мы оставили по ту сторону Урала. После литургии я пошёл в нашу общую столовую, чтобы освятить пасхальный стол. Боже мой, чего тут только не было! Если бы не китайская фанза, то можно бы подумать, что мы дома. Спасибо доброму командиру за его заботливость о нас.

<…>

Мы гордились, что нашим начальником будет такой храбрый генерал

23 апреля состоялся смотр нашей дивизии Главнокомандующим. Когда войска проходили церемониальным маршем, я стоял в его свите и слышал, как все окружающие восхищались молодецким видом наших полков. Да и нельзя было не восхищаться. Офицеры блистали серебром своего богатого вооружения. Казаки как на подбор – люди все молодые, рослые, красивые, в своих живописных черкесках и лихо заломленных папахах, сдерживающие кровных горячих кабардинцев, ‒ производили чарующее впечатление. Главнокомандующий остался смотром очень доволен и сообщил нам весьма приятную новость, что через день мы выступаем в крайний правый фланг наших армий под начальство генерала-адъютанта Мищенко. Весть эта была принята с искренней радостью. Мы гордились, что нашим начальником будет такой храбрый, добрый и популярный генерал, который с начала кампании покрыл себя неувядаемой славой своих подвигов.

<…>

Дома я упал бы в обморок, а здесь не испытываю ужаса, кроме желания хоть чем-нибудь облегчить их страдания

1 мая (1905 г.) в 7 часов вечера разнеслась весть, что из сторожевого охранения привезли четырёх раненых казаков. Мы все бросились к ним. Это были первые наши раненые, которых мы видели здесь. Удивительно, как устроен человек и как он может приспосабливаться ко всякой обстановке! Перед отправлением в Манчжурию мне пришлось быть у земского врача. В это время к нему привели человека, раненного косой в голову. Вид его зияющей раны и окровавленной головы произвёл на меня такое тяжёлое впечатление, что мне сделалось дурно. После, когда мы ехали на войну, я часто вспоминал этот случай и боялся, вынесут ли мои нервы все те кровавые ужасы, о которых до сих пор только читал. Но вот передо мной четверо раненых; лица их бледны, глаза выражают страдание, кой-где через одежду просачивается кровь, ‒ а я совершенно спокоен. Дома при виде такой картины я, может быть, упал бы в обморок, а здесь не испытываю ужаса, кроме желания хоть чем-нибудь поскорее облегчить их страдания. Благодарение Богу. Этот случай убедил меня в том, что я не буду бесполезным зрителем кровавой борьбы.