Матушка

1 февраля 2023 года исполнилось 30 лет со дня кончины Валентины Карловны Ивакиной-Тревогиной (28.01.1901–1.02.1993). Жена священника, исповедника веры, она и сама была из тех людей, которые веру и идеалы сохранили в самых тяжелых испытаниях. Господь подарил нам эту встречу в самом начале нашей церковной жизни – и в самом конце ее многотрудного жизненного пути.

Валентина Карловна …Это было на Святках. Да, именно на Святках регент ташкентского Александро-Невского храма Татьяна Баршай сказала, что мы пойдем славить к очень важному человеку.

Незадолго перед тем она дала мне почитать летопись Серафимо-Дивеевского монастыря. О преподобном Серафиме я в ту пору совсем ничего не знала, и книга мне очень понравилась. Мы с подругой Соней только-только начали ходить в храм и по благословению батюшки петь на клиросе. Соня закончила институт, но вместо МИДа устроилась в храм певчей. Я еще училась в театрально-художественном институте, а на клиросе больше читала, чем пела. Наша добрая регент взяла над нами шефство. Меня, как не знакомую с музыкальной грамотой, ей было особенно жаль. «Я знаю, что тебе нужно! С таким человеком тебя познакомлю!» – сказала она перед нашим походом к матушке и не ошиблась…

Малым составом хора мы отправились на улицу Новомосковскую. Все здесь было необычным. Старомодный звонок на двери для вызова нужно было вращать. На его звук за дверью раздался мерный приближающийся стук. Щелкнул замок, и дверь нам открыла согбенная старушка. Развернувшись, она медленно пошла в комнату, толкая перед собой табурет и опираясь на него при ходьбе…

Хорошо помню ощущение чуда в душе: словно приоткрылась тайная дверка, и повеяло тем, что тебе всегда-всегда было нужно…

Мы знали только, что она вдова протоиерея Георгия Ивакина-Тревогина^[1]. Внешне все было просто и обьяснимо. Мы, как и положено колядовщикам, много пели, старушка доброжелательно нас слушала. Совершенно не помню, что она сказала. Но хорошо помню ощущение чуда в душе. Вот словно приоткрылась тайная дверка, и повеяло чем-то родным, тем, что тебе всегда-всегда было нужно…

Жаль было уходить. А она очень благодарила и пригласила нас приходить еще. Я рассказала подруге Соне, что ей обязательно нужно познакомиться с этой замечательной матушкой, и при первой возможности мы отправились на Новомосковскую уже вдвоем.

Что это было? Просвет среди туч, луч солнца, упавший на нас по неизъяснимой милости Божией? Манна, которую мы могли вкушать только здесь? Мы были глупы и наивны, и уж точно недостойны этой милости Божией, но она нас все-таки посетила…

***

Комната Валентины Карловны, простая и светлая, не была похожа ни на какие другие. Простая металлическая кровать, заправленная светлым покрывалом. Круглый стол, покрытый скатертью. Книжный шкаф со множеством книг, множество похожих зеленых переплетов. Позже мы узнали, что книги любил переплетать сам отец Георгий, и для этого у него был специальный станочек с зажимами. На верхней полочке этажерки стояли небольшие бумажные иконки и особо аккуратно обернутая пленкой икона преподобного Серафима со всеми дивеевскими святынями: частицей мощей, кусочком дерева, сухариком, кусочком ткани и землей с канавки. Перед иконами всегда горел огонек лампадки. Прямо к лампадке тянулся тонкий проводок, и маленькая лампочка светила изнутри лампады крохотным зеленым огоньком. Ничего показного, предельная простота и тихая аккуратность во всем. Окна комнаты выходили на небольшой балкон. К комнате примыкала маленькая кухня. Соседкой Валентины Карловны была диктор телевидения, одна из двух самых популярных на ташкентском телевидении ведущих. В свое время они с мужем долго и безрезультатно уговаривали отца Георгия и матушку «завести себе телевизор». И хотя из этой затеи ничего не вышло, все равно глубоко уважали своих необычных соседей. В этом доме, да, скорее всего, и на всей улице Новомосковской, отец Георгий и его матушка были единственные коренные москвичи.

***

Валентина Карловна Зорге, хотя родилась и выросла в Москве, имела немецкие корни. Как и все члены ее семьи, она была лютеранкой. Фамилия Зорге нам с Соней говорила только об известном разведчике, с которым Валентина Карловна, по ее словам, не имела ничего общего. Мама воспитывала ее очень строго, папа был мягче и очень ее любил. Мама могла не пустить в театр, увидев, что она не повесила как должно свою школьную форму.

Как и все члены ее семьи, Валентина была лютеранкой

В гимназии Валя Зорге познакомилась с Юрой Тревогиным, и он часто провожал ее домой. Дорогой они много разговаривали. Юра вырос в православной семье, близкой купеческим традициям. Он рассказывал юной Вале о святых, об истории Церкви, об иконах и православном богослужении. Он же познакомил ее со святым праведным Алексием Мечевым^[2] – известным московским старцем, настоятелем храма святителя Николая на Маросейке. Родители не возражали против дружбы дочери с Юрой Тревогиным и перехода в Православие. Но в стране все так стремительно менялось, что в 1922 году семья Зорге приняла решение уехать за границу, в Латвию. Отец Алексий, ставший к этому времени духовником Валентины Зорге, благословил не огорчать родителей, а поехать с ними и там выхлопотать себе паспорт.

Потом родители убеждали дочь остаться в мирной и благополучной Латвии, пугали голодом и другими испытаниями, но сердце Валентины рвалось обратно в Россию. Около года она прожила в Риге, и все же уговорила родителей отпустить ее к будущему мужу. В день ее отъезда отец Валентины Карловны был так расстроен, что даже не пошел ее провожать. Потом, к самому отправлению поезда, он все же приехал на велосипеде и долго ехал вслед за вагоном, пока совсем не скрылся из виду… Больше они не виделись.

В воспоминаниях отца Георгия сохранилась запись о возвращении Валентины Карловны.

«В 1923 году из-за границы (из Риги) по благословению отца Алексея приехала к нам в дом моя невеста. Переговорив с родителями, мы решили на мои именины, 19 февраля ст. ст., или 6 марта нов. ст., позвать в гости отца Алексея… Зная, что о. Алексей постоянно занят приемом у себя на дому сотен посетителей, я не очень надеялся, вернее, очень мало надеялся на успех своего дела. Однако, к моему большому счастью, отец Алексей согласился…»^[3]

***

Для Валентины Карловны, как и для отца Георгия, имя отца Алексия Мечева было свято. У нее хранилось подписанное им Евангелие, фотография, с которой смотрели на нас внимательные и добрые глаза незнакомого священника… Для него Валентина Карловна была Валюшкой – как Манюшкой, например, была Мария Николаевна Соколова (в постриге монахиня Иулиания), чей небольшой этюд висел на стене у матушки. Мы чувствовали, что Валентине Карловне батюшка очень и очень дорог, но рассказывала она о нем кратко. Он принял ее переход в Православие, причем никогда не торопил ее с этим, но, узнав, что она решилась, радостно сказал, что очень этому рад.

О. Георгий и его супруга Валентина Карловна Внешне все было просто. Благословил, служил, исповедал, благословил на брак… По-настоящему познакомиться с отцом Алексием мы смогли лишь тогда, когда Валентине Карловне прислали небольшую белую книжечку, первое издание вновь открытого маросейского храма. Она дала мне ее почитать. Наверное, она молилась о том, чтобы и мне дано было почувствовать, что такое дух Маросейки. Потому что воздействие этой книги на меня было совершенно необыкновенное. Я носила ее с собой и боялась расстаться. Мне дорого было в ней все, каждое слово. Так вот какой отец Алексей! Так вот какая Маросейка!.. Я ее читала и перечитывала, и это было какое-то преизливающееся счастье. И совсем по-другому смотрели на меня теперь глаза отца Алексия с той старинной фотографии… Матушка вполне усвоила себе дух его учения о христианской жизни. Мне кажется, ее сердце просто жило заповедями духовника и заветами преподобного Серафима. Скорби и потери только усилили действие благодати и устранили второстепенное. Кротость, долготерпение, мужество, ясность ума и благожелательность сочетались в ней просто и естественно. Как-то даже архимандрит Борис (Холчев) сказал, что мог бы в свое время жениться, если б нашлась вторая Валентина Карловна, но подобной ей рядом с ним просто не оказалось.

***

Сохранилась юношеская фотография, подписанная Валентиной Карловной будущему супругу перед отъездом в Ригу – «Юре от Валюшки». Вместе они прошли тяжелейшие испытания. Отец Георгий несколько раз был в заключении: сначала в тюрьме, а через несколько лет и в колонии. Матушка поехала к нему в колонию и, добившись свидания, была поражена ужасным видом супруга. Тогда она приняла решение остаться рядом с ним, для чего устроилась работать в бухгалтерию управления лагеря. Она вспоминала, что как-то перед свиданием с отцом Георгием ей пришлось разговаривать со следователем, который вел его дело. Он был подчеркнуто вежлив и предупредителен и произвел на нее впечатление своей воспитанностью. Позже она узнала, что в этом же кабинете ранее находился и отец Георгий, но с ним следователь разговаривал совсем по-другому. Его по много часов держали на ногах, не давая присесть, били, требуя, чтобы подписал показания. Следователи менялись, отец Георгий терял сознание, падал, его обливали водой, поднимали и снова заставляли стоять. Именно тогда он «посадил» сердце и ноги… И в конце жизни из-за этого не мог служить, так как ноги не выдерживали. Приходил в алтарь и сидел в полном облачении, причащался, иногда произносил проповеди. Но сам служить уже не мог, о чем сильно скорбел.

Она приняла решение остаться рядом с супругом в заключении, для чего устроилась работать в бухгалтерию управления лагеря

После его освобождения они какое-то время жили в Москве, а потом уехали по приглашению Среднеазиатского владыки Ермогена (Голубева) и архимандрита Бориса (Холчева) в Ташкентскую епархию. Отец Георгий именно здесь был рукоположен, сначала в дьякона, затем во священника. Около шести лет он прослужил в Андижане, потом был переведен в ташкентский кафедральный собор, где был известен как прекрасный проповедник.

Мы его не застали. Но для нас он всегда незримо присутствовал рядом с матушкой в ее рассказах. Вот он провожает ее из гимназии. Вот он с воодушевлением рассказывает ей о чудесном, недавно прославленном святом – преподобном Серафиме. Вот он несет просфору патриарху Тихону… Вот их пропускают к о. Алексию с черного хода… Отец Георгий ловил каждое слово батюшки, сохранились и были изданы его воспоминания об о. Алексии. А матушка просто была его второй половиной и добрым ангелом-хранителем.

***

Коля Особо нужно сказать о преподобном Серафиме. Он был любимым святым и Валентины Карловны, и отца Георгия. Когда они решили пожениться, то в свадебное путешествие поехали не куда-нибудь, а к преподобному Серафиму в Дивеево – перед самым его закрытием. В Дивеево Юра прислуживал в алтаре. Матушкам так понравился серьезный благочестивый алтарник, что они собрали ему в подарок частицы от всех дивеевских святынь, и Валентина Карловна бережно хранила их до конца своей жизни. С того времени хранился у нее и большой акафист преподобному с крупными буквами, и она читала его, мне кажется, ежедневно. Первого сына, родившегося в 1924 году, они назвали Серафимом, второго – Николаем. Поначалу родственники со стороны мужа воспротивились желанию молодых родителей дать мальчику столь непривычное имя – в семье было принято старшего сына называть Николаем или Георгием, но вступился сам дедушка Коля – «ничего, следующего назовут Николаем». Так и вышло. Второй сын получил имя Николай.

Серафим, весна 1941 г. После родов у матушки произошло общее заражение крови, и состояние ее было практически безнадежным. Родные просили молитв отца Алексия, прикладывали к его могилке рубашку матушки, потом передавали ее в больницу, и так несколько раз – и чудесным образом по молитвам отца Алексия она осталась жива. Матушка всегда была худенькой, небольшого роста. Однажды сестра отца Георгия назвала матушку худышкой, и круглолицый упитанный Коля весело потом восклицал: «Мама худышка! Мама худышка!..» Коля был живчик, веселый и подвижный мальчик, Серафим более серьезный, с хорошими способностями к математике. Матушка вспоминала, что, когда он оканчивал школу, его приглашали в разные вузы. Но это было весной 1941 года… Серафим поступил в Бауманское высшее техническое училище, совсем немного проучился и ушел на фронт. Он пропал без вести весной 1944 года^[4]. Второй сын Тревогиных, Николай, в эвакуации трудился на заводе и вместе с двумя другими подростками угорел при аварии. Ребят спасли, но Колю откачать не удалось, не успели. Это было в 1945 году, незадолго до окончания войны. Так отец Георгий и матушка за два года потеряли обоих сыновей…

***

Дома у Валентины Карловны все было аккуратно и просто, ничего лишнего, ничего сверхценного. В дело шло все. Сказался долговременный опыт ссылок и лишений. На крохотной кухне царил идеальный порядок. Над умывальником разместилась небольшая фанерная полочка, на которой стопкой были сложены кухонные салфетки из простого белого ситца и остатков простыней. Старенький холодильник, к которому она посылала нас за «чем-нибудь к чаю», всегда был полон.

Ежедневно Валентину Карловну посещали люди: расписание посещений составляла и, по возможности, регулировала Ефросиния Ивановна Кадурина, в постриге монахиня Евстолия. Но, что интересно, приходящие и сами как-то управлялись Промыслом Божиим. Только мы собираемся уходить – уже звонок в дверь, уже кто-то на пороге. Матушка Евфросиния жаловалась, что матушка Валентина почти ничего не ест, и просила нас в часы посещений следить за ее питанием. Мы и рады были угостить матушку чем-нибудь вкусным, но сделать это было не так-то и просто. Она с радостью соглашалась «попить чаю» и посылала нас к холодильнику, но потом почти ничего не ела, а только подливала нам чай и подкладывала то котлетку, то пирожок. В итоге ей удавалось накормить нас скорее, чем нам ее. Мы увлекались разговором, сообщали, какой батюшка сегодня служил, пересказывали от начала до конца всю его проповедь, а она только слушала и улыбалась.

Слушать она умела, как никто. Про себя же говорила, что рассказывать совершенно не умеет, ничего интересного не знает, и – «лучше вы расскажите, ведь вы же были в храме!» – говорила она, делая особое ударение на последнем обстоятельстве. Ведь она сама в связи с болезнью ног не могла уже спуститься со своего второго этажа, и священники причащали ее на дому. От любых ходунков и костылей она отказывалась и передвигалась по комнате, толкая впереди себя старый тяжелый табурет…

О. Георгий и Валентина Карловна

***

Сейчас я уверена, что Валентина Карловна знала и понимала гораздо более того, что нами говорилось. Я рассказывала ей о проповеди в храме, о том, что пели сегодня, а она спрашивала: «Как ваша мамочка?» Я отвечала что-то неопределенное. Мне совсем не хотелось рассказывать ей о том, что мама все более сердится на меня за мои воскресные походы. Сначала храм, потом ненадолго домой – и до вечера к матушке. «Кого ты там нашла? Как будто у тебя нет своей бабушки! Ты скоро совсем забросишь свой институт!..» Я отмалчивалась, мама обижалась, Валентина Карловна же неизменно передавала ей приветы. Но однажды мама сердито сказала мне:

– Ну хватит. Сегодня поедем к ней вместе. Я хочу на нее посмотреть!

– На кого?

– На эту твою… бабушку!

Мне удалось убедить ее в том, что без приглашения идти нехорошо. Вот я схожу, спрошу, и тогда… Мама согласилась. Впервые она сама нагрузила меня продуктами для матушки и передала ей поклон. Мне пришлось все рассказать Валентине Карловне. В глубине души я побаивалась такого визита, но матушка отнеслась к этой новости совершенно иначе. Она засветилась радостью и со словами «конечно, конечно!» сказала, что будет очень ждать.

И вот воскресенье. Мы приехали и стоим у заветной двери со стареньким звонком. Мама изумленно смотрит, как я не звоню, а кручу кнопку звонка. Ее изумление нарастает, когда она слышит, как из глубины квартиры к двери приближается мерный стук. «Это стучит табурет, я тебе рассказывала», – шепчу я ей и вижу, как все более меняется выражение ее лица. Дверь открывается, и… все, мама покорена. С первого взгляда на хозяйку квартиры с нее спадают остатки настороженности, и это чудо происходит на моих глазах. Я вижу, как она пытается помочь Валентине Карловне, как переживает за то, что мы доставили ей хлопоты. А матушка… «Я так рада, так рада, я так давно хотела с вами познакомиться! Сейчас мы будем пить чай!» И я вижу, вижу в маме себя, накрытую волнами этой радости, когда рядом сидит вот этот человек, к которому трудно подобрать слова…

Слушать так, как матушка, не умел более никто. Мама таяла в свете этой доброй, совсем неброской любви

Мама читала ей свои стихи и рассказывала о себе. Слушать так, как матушка, не умел более никто. Мама таяла в свете этой доброй, совсем неброской любви. И как знак того, что она окончательно растаяла, спросила:

– А можно я спою вам песню, я пела ее в институтском ансамбле.

– Ах, вы пели! Конечно же!

И мама запела на английском языке, как она готова отдать ей свое сердце: «If I give my heart to You…» Лед был растоплен, враг повержен, крепость пала окончательно и безоговорочно. Отныне мне разрешалось посещать матушку без всяких ограничений, а мама неизменно передавала ей поклоны и приветы, сдобренные фруктами или печеньем.

Матушка вымолила это преображение.

***

Валентина Карловна, 1957-1958 гг. – Я молилась, и вот, Господь послал мне вас, – говорила нам матушка. Тогда для нас это было непонятно, непостижимо. Сейчас я понимаю, сколько же было вложено в эти молитвы. И сколько она молилась именно за нас с Соней. Мы ведь только начинали жить жизнью церковной, и наш максимализм доставлял иногда много хлопот нашим ближним. Матушка же незаметно окутывала нашу жизнь вниманием и молитвой.

Вот мы собираемся уходить, и она просит: «Подайте мне, пожалуйста, мой молитвенничек, я почитаю молитву о путешествующих». Мы подаем ей старенькую книжечку в самодельном зеленом коленкоре, перевязанную ленточкой… Нам казалось забавным, что мы путешествующие, когда нам на троллейбусе ехать – Соне одну остановку, а мне – три. Но всегда перед уходом мы подавали ей молитвослов, а потом очень быстро уезжали на нужном номере троллейбуса. Мы даже привыкли, что он приходил всегда. Однажды нам нужно было ехать не домой, а в другую сторону, с пересадкой. Троллейбус долго не приезжал, хотя был вечер, и мы торопились. Зато, подъехав, он опустил «рога», выехал на противоположную улицу, как велосипед – а потом снова подключился к проводам и поехал… не по маршруту, а в нужную нам сторону! Мы переглянулись и, не сговариваясь, вспомнили матушкины молитвы.

***

Жизнь шла своим чередом. Летом я уехала на практику в Киев, а после нее – в Москву и в лавру. Это был год перенесения мощей преподобного Серафима в Дивеево. Но попасть на праздник перенесения мощей у меня не было никаких шансов. Сейчас я думаю, что и это она мне вымолила. Потому что в Ярославской глуши, в деревне, поздно вечером к нам пришли, чтобы сказать, что есть одно место в автобусе из Ярославля на торжества перенесения мощей – в Дивеево! И никто, кроме меня, не мог или не хотел ехать! Так сбылась моя мечта…

Но рассказать Валентине Карловне о том, как все было, мне пришлось нескоро. После Дивеево духовник послал меня в Муром, и какое-то время я помогала там в женском монастыре. Все только начиналось, монастырь состоял из трех монахинь и трех послушниц, но было там очень хорошо. Я училась реставрации у монахини Серафимы в домике, где до этого жили последняя дивеевская игумения и дивеевские сестры, одна из которых была иконописцем. Священник Муромского монастыря тоже писал иконы и обещал давать мне уроки. Все это было настолько захватывающе… как вдруг однажды мне сообщили, что матушка Валентина упала, и состояние ее очень плохое. Все мы, знавшие ее, в разных городах и весях, кто где был, молились о том, чтобы Господь облегчил ее болезнь и продлил ей время. Чудом и общими молитвами она осталась жива, но была очень слаба и почти все время лежала…

***

Вернувшись из Мурома, где я была так близко к иконописи и реставрации, я уже не могла с полным вниманием заниматься в институте. В храме я пела и помогала печь просфоры, но этого мне было мало. Валентина Карловна чувствовала мои метания и молилась. Молился и мой духовник в далекой Троице-Сергиевой лавре. Выбираться к матушке было все труднее. Просфоры и службы требовали времени. Дома мне также приходилось делать все, чтобы не огорчать лишний раз родителей, которые не приветствовали мое «увлечение церковью». Отец даже сказал мне, что летом на каникулах не отпустит меня в Россию, чтобы я снова не погрузилась в жизнь монастырей…

Мне стало совершенно ясно, что она прощается со мной по-настоящему, навсегда

И вдруг звонок от Сони – мой духовник благословил меня поступать в Иконописную школу в лавре. И неожиданным образом события стали разворачиваться совсем в другую сторону. Меня отпустили родители, нашелся билет на поезд, просфорница выдала мне первую мою зарплату… Матушка благословила и обещала за меня молиться. И я поступила! Вернулась в Ташкент за вещами и, конечно же, помчалась к Валентине Карловне. Она уже не вставала. Я рассказывала ей о своих впечатлениях и держала за руку. Чувствуя ее грусть, я сказала, что обязательно приеду совсем скоро, на зимние каникулы. Что я буду приезжать… Но, когда я стала прощаться, она вздохнула так сердечно, так тяжело, не выпуская при этом моей руки, что я снова села подле нее. Снова прощаемся, и снова она сжимает мою руку, и не отпускает, с таким же тяжелым вздохом. Мне трудно это описать. Мне стало совершенно ясно, что она прощается со мной по-настоящему, навсегда. Не когда-то потом, а вот сейчас мы должны навсегда попрощаться. Для меня это казалось невозможно... И тогда я попросила ее:

– Матушка, вы только меня дождитесь. Будут зимние каникулы, это совсем скоро. Я обязательно постараюсь приехать. Дождитесь меня, пожалуйста!

И она пообещала…

***

Она сдержала свое слово. Валентина Карловна скончалась после наших зимних каникул, 1 февраля 1993 года. А я не приехала. Не приехала! Мне казалось, что любые преграды смогу преодолеть. Но благословение духовника я не могла преступить, а он, даже зная все обстоятельства дела, не благословил… Она была права, когда прощалась со мной навсегда.

Отпевание собрало множество любящих ее и близких ей людей. Со многими из них она успела нас познакомить.

Валентину Карловну Ивакину-Тревогину похоронили рядом с отцом Георгием, недалеко от храма св. Александра Невского и часовни Всех Скорбящих Радости, на ташкентском кладбище им. Боткина.

Царство им Небесное и вечная память!

***

Конечно, остались книги. Остались воспоминания о Маросейке и чудесном старце о. Алексии Мечеве множества его духовных чад. Есть среди них и воспоминания отца Георгия^[5]. Лишь краем коснувшись в своих записях упоминания о Валентине Карловне, он не оставил о ней воспоминаний, но, наверное, это и не нужно было. Главным для них обоих были заветы отца Алексия, его уроки и наставления. Для нас же навсегда рядом с образом маросейского старца стоит незабвенная наша матушка Валентина Карловна.

Для нас навсегда рядом с образом маросейского старца стоит незабвенная матушка Валентина Карловна

…С вами-то хорошо, дорогой батюшка, а вот без вас-то как?

– А я всегда с вами пребуду и в этой жизни, и в будущей. Я тебе уже говорил: если буду иметь дерзновение перед Богом, за всех буду молить, чтобы вы все там со мною были. А любовь и по смерти не умирает! Будешь за меня молиться?

– Буду, буду!

– А я за тебя – и будем вместе…^[6]