Русский мир первой половины XI века

Сайт «Православие.Ru» продолжает публикацию фрагментов книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Предыдущие фрагменты:

• Церковь в правление великого князя Ярослава Мудрого
• Правление Великого князя Ярослава Мудрого
• Междоусобная борьба за великокняжеский стол
• Убийство святых страстотерпцев князей Бориса и Глеба
• Русь в правление равноапостольного князя Владимира после его крещения

В первое столетие после своего Крещения Русь языческая шаг за шагом становилась христианской страной. Язычество не умерло вдруг и скоропостижно. Из приблизительно 5 миллионов подданных Ярослава Мудрого ко времени его кончины около половины оставалось еще вне Церкви, но памятники культуры языческой Руси до нас не дошли, если не считать таковыми мотивы и образы, сохранившиеся в фольклоре – в былинах, песнях и сказках, записанных, однако, чрез много столетий после того, как вся Русь без остатка была крещена. Поэтому высокая культура Древней Руси, памятники которой, словесные, изобразительные и архитектурные, дошли до нас, – это христианские тексты и артефакты.

Высокая культура Древней Руси, памятники которой дошли до нас, – это христианские тексты и артефакты

Дебютом великой русской словесности с ее на сей день уже тысячелетней историей явился литературный шедевр и творение зрелой богословской мысли – Слово Митрополита Киевского Илариона «О законе и благодати». В нем святитель, следуя за апостолом Павлом, сопоставляет Ветхий закон и превосходящую его благодать, дарованную всему человеческому роду Спасителем. Распространяясь по миру, Евангельское благовестие достигло и Русской земли. По словам академика И. Н. Жданова, основная и вполне оригинальная идея «Слова» заключается в том, что

«для нового вина нужны новые мехи, для нового учения нужны новые народы, к числу которых принадлежит и народ русский»^[1].

Творение святителя Илариона исполнено пафоса прославления Руси, которая, приняв веру во Христа, не уступает в духовном плане Империи ромеев. Превознося Новозаветную благодать, дарованную всем народам, всему человеческому роду, в отличие от Ветхого закона, который дан был Богом чрез пророка Моисея одному только еврейскому народу, Иларион прикровенно полемизирует против распространенного в среде ромеев убеждения в своей исключительности и избранности. Составитель «Слова о законе и благодати» мастерски владел риторическим искусством, умело использовал разные стилистические приемы: сравнения, метафоры, эпитеты, антитезы, призванные производить сильное впечатление на умы и сердца слушателей и читателей «Слова».

Илариону, бесспорно, принадлежат также дошедшее до наших дней «Исповедание веры», произнесенное им при архиерейской хиротонии и поставлении Митрополитом, и «Молитва», в которой возносится благодарение Богу за просвещение Руси светом Евангельской истины. В одних списках этот текст помещается как самостоятельное сочинение, в других он присовокупляется к «Слову о законе и благодати». Есть еще ряд литературных памятников, чья принадлежность перу святителя Илариона вызывает сомнение: «Слово на обновление Десятинной церкви» «К старейшему ми брату-столпнику», «Поучения к отрекшимся мира», «Поучение о пользе души». Академик Д. С. Лихачёв считал Митрополита Илариона автором сочинения под названием «Сказание о распространении христианства на Руси», которое, по его предположению, послужило одним из важнейших источников Начальной летописи. Митрополит Иларион был, вероятно, также участником переводческой деятельности, которую организовал Ярослав Мудрый.

На время правления Ярослава Мудрого приходится и составление первых летописных сводов

На время правления Ярослава Мудрого приходится и составление первых летописных сводов, составивших основание знаменитой «Повести временных лет», окончательный текст которой сформировался уже только в начале XII века и вошел затем с небольшими разночтениями в Ипатьевскую и в Лаврентьевскую летописи. Научную концепцию формирования состава «Повести временных лет» разработал в начале XX века академик А. А. Шахматов. И основные ее положения остаются непоколебленными до сих пор, так что позднейшие версии ее генезиса либо содержат лишь дополнительные детали, уточняющие схему Шахматова, либо, когда существенно расходятся с нею, обнаруживают свою несостоятельность. По Шахматову, древнейший Киевский свод составлен книжными монахами при дворе Митрополита Феопемпта в 1030-е гг. В его основу легли переводы византийских хроник и местные исторические предания. Параллельно в те же годы была составлена при архиерейском доме в Новгороде Новгородская летопись, которая основана на преданиях, в основном отражавших события, происходившие в этом городе и на севере Русской земли, включая и рассказ о призвании Рюрика. В 1050-м г. в Новгороде в результате контаминации «Киевского свода» и Новгородской летописи был создан «Древний Новгородский свод»^[2]. Дальнейшая эволюция летописных сводов выходит уже за хронологические рамки правления Ярослава Мудрого.

Характеризуя стилистические особенности «Повести временных лет» и других древнерусских письменных памятников, академик Д. С. Лихачев писал:

«Литературный стиль всего домонгольского периода может быть определен как стиль монументального историзма… Стиль монументального историзма характеризуется стремлением рассматривать изображаемое как бы с больших расстояний – расстояний пространственных, временных (исторических), иерархических… Летописец видит Русскую землю как бы с большой высоты. Он стремится вести повествование о всей Русской земле, сразу и легко переходит от события в одном княжестве к событию в другом – на противоположном конце Русской земли. Летописец все время перебрасывает свой рассказ из Новгорода в Киев, из Смоленска во Владимир и т. п. Это происходит не только потому, что летописец соединял в своем повествовании источники различного географического происхождения, но и потому еще, что именно такой ‟широкийˮ рассказ отвечал эстетическим представлениям своего времени»^[3].

В правление Ярослава Мудрого Киев и Новгород не уступали по размерам и численности населения самым крупным городам Западной Европы

В правление Ярослава Мудрого Киев и Новгород не уступали по размерам и численности населения самым крупным городам Западной Европы. В этих центрах Русской земли, как и в других городах и многочисленных погостах, церкви строились в основном из дерева, поэтому они не могли сохраниться до наших дней. Между тем, по словам немецкого хрониста Титмара Мерзебургского, в одном только Киеве в начале правления Ярослава Мудрого имелось 400 церквей^[4]. Жертвой пожаров и войн, особенно тех, что потрясли Русь при ее завоевании полчищами Батыя, стали и немногие каменные храмы, но некоторые из них дошли до нас. Число их невелико, но все они представляют собой шедевры церковного зодчества.

Ввиду утраты знаменитой Десятинной церкви, самый древний сохранившийся русский храм – это Преображенский собор в Чернигове, заложенный удельным князем Мстиславом незадолго до его кончины, последовавшей в 1036-м г. Его строительство велось затем с перерывом в течение нескольких лет. Это крестовокупольный трехнефный храм, в котором боковые нефы отделены от центрального двухъярусными аркадами, опирающимися в нижнем ярусе на мраморные колонны, а в верхнем – на восьмигранные столбы. Алтарная стена состоит из трех полукруглых апсид. Вход в церковь ведет через нартекс. Внутри него находится лестница на хоры. Храм увенчан пятью главами с барабанами. Вид Преображенского собора монументален и строг. Из его декоративного убранства сохранились резные парапетные плиты на хорах. Собор был украшен фресками, утраченными почти полностью, за исключением мастерски выполненного образа святой, предположительно, равноапостольной Феклы. Строили и расписывали храм византийские зодчие и живописцы, учениками и помощниками которых, вероятно, были местные русские люди, обладавшие художественным талантом.

Софийский собор с деревянной колокольней (справа) на рисунке Абрахама ван Вестерфельда (1651)

Важнейший памятник древнерусской архитектуры – это Софийский собор, воздвигнутый попечением и под присмотром Великого князя Ярослава Мудрого. Его строительство начато было в 1037-м г. Богослужение в нем стало совершаться при жизни Ярослава, когда Святая София заменила Десятинную церковь в статусе митрополичьего собора Руси. Самый центр Киева с его дворцовыми великокняжескими теремами переместился тогда на новое место – к Святой Софии. Храм достраивался после кончины Ярослава и затем перестраивался не один раз в течение веков. Его внешний вид особенно сильно был изменен, или, если угодно, искажен, когда его перестроили в XVII веке в стиле киевского барокко, который доминирует в его внешнем облике. Но под позднейшими наслоениями, частично относящимися даже и к XIX столетию, уцелели изначальные формы храма, а там, где эти формы утрачены, они поддаются реконструкции.

Святая София. Интерьер Изначально Святая София была сооружена как крестовокупольный пятинефный храм, окруженный галереей с трех сторон, кроме восточной – алтарной. Собор увенчан 13-ю куполами, один из которых, центральный, возвышается над остальными. Его архитектурный тип восходит к константинопольским церквям современной ему эпохи, но

«композиция его является настолько самобытной и оригинальной, что ни одной более или менее близкой аналогии к Киевской Софии привести нельзя. Вероятным образцом композиции Киевской Софии могла послужить лишь дубовая София ‟о тринадцати версехˮ, построенная русскими плотниками в конце X в. в Новгороде»^[5].

Древний интерьер храма сохранился значительно лучше, чем его внешний вид.

«Залитое светом центральное внутреннее пространство заканчивается на востоке главной апсидой, а на севере, западе и юге – арками с тройными членениями. Несколько затемненные боковые нефы создают вокруг центрального пространства торжественные анфилады»^[6].

Интерьер Киевской Софии украшен мозаиками и фресками. В главном куполе выложен мозаичный образ Вседержителя. В средней апсиде помещена мозаичная Оранта – Божия Матерь с молитвенно воздетыми горе руками. На столбах, расположенных внутри храма, выложены образы святых, а на стенах и сводах – многофигурные фресковые композиции: «Единоборство Иакова с Архангелом Михаилом», «Встреча Иоакима и Анны», «Обручение Марии», «Сошествие во ад».

«Стиль фресок… резко отличен от стиля константинопольских памятников… Основная часть изображений исполнена в подчеркнуто линейном стиле, преобладает фронтальный разворот фигур, строгие лица имеют преувеличенно большие глаза»^[7].

Архитекторы, мозаичисты и создатели фресок Святой Софии были выходцами из Империи ромеев, но среди их помощников, несомненно, присутствовали и талантливые русские люди:

«Заезжие греческие художники при исполнении столь грандиозного декоративного ансамбля, как внутреннее убранство храма Софии, должны были прибегать к помощи местных сил»^[8].

Одновременно со строительством Софийского собора по указанию Ярослава Мудрого на главном въезде в Киев были воздвигнуты ворота, названные, по примеру константинопольских ворот, «Золотыми». В «Повести временных лет» начало их строительства датируется 1037-м г. На воротах воздвигнута была церковь. При взятии Киева полчищами Батыя в 1240-м г. церковь и ворота были разрушены. Фрагменты первоначальной постройки сохранились в реконструкции, выполненной в 1982-м г., когда праздновалось 1500-летие Киева.

Софийский собор. Современный вид

Уступая киевской Софии размерами, роскошью отделки, новгородская София не уступает ей удивительной выразительностью своего монументального облика. Она построена в бытность местным удельным князем святого Владимира Ярославича, короткая жизнь которого оборвалась еще при жизни отца, – в 1043-1052-м гг. Как и Софийский собор в Киеве, новгородская София представляет собой пятинефный храм с хорами, расположенными с трех сторон. Храм увенчан традиционным пятиглавием, шестой купол помещен в стороне над лестничной башней. Новгородский собор по своей композиции проще и строже киевского. Столбы, разделяющие его внутреннее пространство, мощнее по своей конструкции столбов киевской Софии. Внизу они восьмигранные, а в верхней части – четырехгранные. По характеристике М. К. Каргера,

«в интерьере новгородской Софии уже намечается некоторый отход от сложного ‟живописногоˮ пространства киевского собора в сторону упрощения, с одной стороны, и большей расчлененности, разобщенности отдельных пространственных ячеек здания – с другой… Отказ от мозаики в пользу фрески… отсутствие мрамора и шифера… делают интерьер новгородской Софии более суровым и простым»^[9].

Софийский собор (Великий Новгород). Современный вид

Внешний вид новгородской Софии строже киевского из-за гладких стен и отсутствия ниш. Материалом, из которого она построена, служил камень, в то время как при строительстве киевской Софии, кроме камня, использовался кирпич, позволяющий употреблять его для более сложных и детализированных узорных декоративных фигур. Архитектурное своеобразие новгородской Софии

«обусловлено и местной строительной техникой, и более сильным, чем на юге, влиянием деревянного зодчества, и, наконец, знакомством новгородских зодчих не только с византийскими постройками, но и с романской архитектурой Запада»^[10].

Среди строителей храма могли быть и мастера, прибывшие из Северной Германии. Фрески новгородской Софии, выполненные сразу после завершения его постройки, утрачены. Сохранившиеся композиции относятся к позднейшей эпохе – в основном уже к XII столетию.

Новгородская София стала не только духовным, но и государственным центром города – во времена удельной раздробленности и вечевой «республики» самым влиятельным правительственным лицом в городе стал не местный князь, не посадник, не тысяцкий, но имевший свою кафедру в Софийском соборе Новгородский владыка – епископ, а позже, начиная со святого Нифонта, архиепископ. Софийский собор стал символом города. Защитники Новгорода шли воевать и умирать «за Святую Софию».

Софийский собор стал символом города. Защитники Новгорода шли воевать и умирать «за Святую Софию»

Социальная стратификация, или, лучше сказать, по аналогии с терминологией позднейшей эпохи, сословная структура общества, поскольку речь идет не об экономическом, а о правовом статусе лиц разных категорий, а также нормы уголовного и гражданского права XI века отразились в «Русской Правде» – важнейшем юридическом памятнике своего времени. Архетип этого памятника до нас не дошел. Как и другие источники, по своему происхождению восходящие к правлению святых князей Владимира и Ярослава Мудрого, «Правда» сохранилась с изменениями в составе многочисленных позднейших рукописных сборников, главным образом, в разных списках Кормчей книги и Мерила праведного. Эти списки представляют собой варианты трех основных фамилий: Краткой, Пространной и Сокращенной редакции. Впервые текст Краткой редакции был выявлен В. Н. Татищевым в 1738-м г. и затем издан А. Шлецером.

«Пространную редакцию ввел в науку В.В. Крестинин, опубликовав ее в 1788-м году. Сокращенная редакция впервые была… издана Н. В. Калачовым (1846)»^[11].

Относительно хронологической последовательности составления этих изводов в науке преобладает позиция, согласно которой «Краткая редакция» восходит ко времени правления Ярослава Мудрого, Пространная – ко второй половине XI и началу XII столетия. Сокращенная редакция составлена была не ранее XVI века и представляет собой, как это обозначено самим ее названием, своего рода синопсис Пространной редакции.

Начало древнейшего известного списка Русской Правды — Синодального списка Пространной редакции, конец XIII века С материальной, содержательной стороны Русская Правда воспроизводит нормы обычного права восточных славян, сложившиеся до Рюрика, восполненные, с одной стороны, княжеским законодательством, а с другой – заимствованиями из византийского права, продолжившего правовые традиции Рима, скорректированные началами ветхозаветной и евангельской этики. В этой связи представляет интерес концепция В. О. Ключевского, который писал:

«Русская Правда игнорирует судебные поединки, несомненно, практиковавшиеся в русском судопроизводстве XI и XII вв., но противные Церкви… Русская Правда является не как особый самостоятельный судебник, а только как одна из дополнительных статей к Кормчей… Правда составлялась не без влияния памятников церковно-византийского права, среди которых она вращалась»^[12].

Из этих обстоятельств историк делает вывод:

«Текст Русской Правды сложился в сфере не княжеского, а церковного суда, в среде церковной юрисдикции… Церковный кодификатор воспроизводил действовавшее на Руси право, имея в виду потребности и основы церковной юрисдикции, и воспроизводил только в меру этих потребностей и в духе этих основ. Вот почему Правда не хочет знать поля. Потому же она молчит о преступлениях политических, не входивших в компетенцию церковного суда, также об умычке, об оскорблении женщин и детей, об обидах словом: эти дела судились церковным судом, но на основании не Русской Правды, а особых церковных законоположений»^[13].

Вполне верным могло бы стать более осторожное заключение: в сохранившихся списках Правды, помещенных в церковноправовые сборники Кормчую книгу и Мерило праведное, отразилась церковная рецепция норм, зафиксированных в ее не дошедшем до нас оригинальном тексте, и в сохранившиеся списки церковного происхождения не вошли упоминания о практиковавшемся в ту эпоху судебном поединке – поле, несовместимом с христианским законом.

Дискуссионную остроту имеет вопрос о западных, и в первую очередь норманнских, влияниях на систему права, изложенную в Русской Правде. Само ее наименование, аналогичное с русскими названиями близких по тематике западных сборников, вроде «Саличекой правды», ни в малой степени не может служить аргументом в пользу подобных влияний или заимствованный, поскольку в латинском оригинале этот сборник называется Lex Salica – Салический Закон, а не «правда». Но, с другой стороны, Русь не была изолирована от европейского Запада и скандинавского Севера, что с неизбежностью влекло за собой и взаимовлияния и заимствования.

Русь не была изолирована от европейского Запада и скандинавского Севера, что с неизбежностью влекло за собой и взаимовлияния и заимствования

О.И.Чистяков справедливо констатировал имевший место в прошлом крен в сторону преувеличения значимости скандинавского фактора в формировании древнерусского права:

«В литературе ставился вопрос об исторических источниках древнерусского права. При этом в дореволюционных исследованиях настойчиво проводилась мысль об иноземном происхождении русского права… Ф. Л. Морошкин считал, что Русскую правду нам привезли варяги. Это было логическим развитием норманнской теории: если государство на Руси создали варяги, то кому же, как не им, создавать и русское право»^[14].

Но О. И. Чистяков не отрицал, что

«в древнерусском праве встречаются нормы, аналогичные западноевропейским. Иногда здесь имело место и заимствование. Однако чаще сходные нормы порождались просто сходными общественными отношениями»^[15].

В пример лексических и, вероятно, также институциональных заимствований можно привести важнейший термин древнерусского права «вира», обозначающий и возмещение причиненного вреда, и штраф за содеянное преступление. Из разных вариантов этимологии этого слова наиболее убедительным представляется заимствование его из германского «wergild», «wergeld», «weregeld», на современном немецком языке Wergeld, что значит «плата за убитого мужа». Основное значение древнерусской «виры» то же самое, но у нас его семантическое поле существенно расширилось, охватив, как сказано выше, и другие денежные штрафы. Наиболее вероятным каналом заимствования послужил германоязычный север, иначе говоря, норманнское посредничество.

Указанные в Правде размеры виры в зависимости от статуса лица, за убийство которого она выплачивается, проливают свет на сословную стратификацию древнерусского общества. Самая высокая вира составляла 80 гривен:

«Аще убьють огнищанина в обиду, то платити за нь 80 гривен убиици… А в княжи тивуне 80 гривен. А конюх старый у стада 80 гривен»^[16].

Итак, верхнюю ступень сословной лестницы занимали огнищане, княжеские тиуны и «старые конюхи». Значение термина «огнищанин» эволюционировало. В «Пространной редакции» он заменен на «княж муж», а значит, если раньше он обозначал собственника земли, на которой были поселены смерды и рабы, то в XI веке огнищанин – это лицо, принадлежащее к кругу лиц, приближенных к князю, его советник, а во время похода один из военачальников, иными словами, он имел статус, который впоследствии стал усваиваться боярам. Тиун – это управляющий княжеским хозяйством, причем, по традиции, из числа княжеских холопов. Высокий административный статус и близость к особе князя ставили такого раба в привилегированное положение. «Конюх старый» – это начальник княжеской конюшни, впоследствии – конюший.

В два раза меньше – 40 гривен – насчитывала вира, которую полагалось уплатить за убийство лиц, перечисленных в Русской Правде в такой последовательности:

«аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, любо словенин»^[17].

Гридин, или, по-другому, отрок, – это княжеский воин из «молодшей дружины», ябетник – судейский чиновник, мечник – сборщик податей, изгой – человек, утративший связь со своим родом.

Самые большие затруднения в этом перечне вызывает интерпретация слов, на первый взгляд, совершенно понятных, – «русин» и «словенин». Этнонимами в чистом виде они быть не могут, ввиду характера данного пассажа из Правды. Не представляется убедительной и исключительно топографическая версия различения русина, жителя Киева и его окрестностей, и словенина, проживающего на Новгородской земле. Можно предположить, что, ввиду относительно высокой виры, в каковую Правда оценила их жизнь, тут речь идет о лицах свободных, имеющих солидный доход, по преимуществу горожанах, поскольку рядом с ними поставлены заведомо небедные «купчины», то есть купцы, но не принадлежащих княжеской дружине или княжеским службам, однако в случае осады города или созыва ополчения способных к участию в боевых действиях. При этом словенин – это человек местных, славянских корней, по преимуществу новгородец, а русин – потомок ранее ассимилированных выходцев из Скандинавии, поскольку в пору создания Русской Правды новых находников с севера называли варягами и колбягами, а не русами или русинами. Таких славяноязычных русин в стольном Киеве, где князь с дружиной имел свою резиденцию, было, наверно, больше, чем в других городах Русской земли. Но, что важно подчеркнуть, цена жизни русина и словенина одинаковая.

Убийство свободной женщины, независимо от ее статуса, каралось вирой в 20 гривен. За убийство ремесленника полагалось платить 12 гривен. В такую же сумму оценивалась жизнь сельского тиуна князя – управляющего княжеским имением, а также княжеского кормильца и кормилицы, хотя бы они были холопами. Жизнь смерда Правда оценила в 5 гривен. По одной из версий, смердами назывались холопы, посаженные на землю, либо все вообще зависимые крестьяне. Представляется, однако, что смерды, составлявшие, похоже, большинство населения, – это лично свободные крестьяне, проживающие на княжеской, или, что то же, государственной земле – арендаторы, но не собственники своих участков. Крестьяне, сохранившие свои земли в собственности, назывались «людьми», а каждый из них в отдельности – мужем. Возможно также, что к смердам причислялись и арендаторы земли у ее частных собственников.

Так же дешево, в 5 гривен, оценивалась жизнь раба, или холопа, и на одну гривну дороже – жизнь робы, то есть рабыни, но этот штраф не назывался вирой, поскольку рабы не обладали правоспособностью, поэтому их жизнь охраняется Правдой как имущество, принадлежащее их владельцу. В массе своей рабы, или холопы, совокупность которых называлась челядью, не занимались производительным трудом, но состояли в услужении у своих господ под началом ключника, тиуна, или ключницы, чаще тоже из числа холопов или роб. Рабов разделяли на две категории – обельных, то есть пожизненных, и закупов – несостоятельных должников, порабощенных на время, доколе не отработают свой долг. Особую категорию лиц, оцененных, как и рабы, в 5 гривен, составляли рядовичи – наемные работники, заключившие «ряд», или договор с работодателем. Их можно сравнить с современными наемными работниками.

В тех случаях, когда убийца оставался неизвестным, виру платила вервь, община, на территории которой было совершено преступление, или, говоря точнее, где найден был труп жертвы. В этом случае она называлась дикой вирой. Кроме виры, применялся и такой вид штрафа, который назывался полувирьем. Он налагался за увечья и оскорбления действием, и размер полувирья зависел как от тяжести увечья, так и от статуса пострадавшего лица:

«Аще ли кто кого ударить батогом, любо жердью, любо пястью, или чашею, или рогом, или тылеснию, то 12 гривне… Аще утнеть мечем, а не вынет его, любо рукоятью, то 12 гривне за обиду. Оже ли утнеть руку, и отпадеть рука любо усохнеть, то 40 гривен… Аще ли перст утнеть который любо, 3 гривны за обиду. А во усе 12 гривне, а в бороде 12 гривне. Оже ли кто вынезь мечь, а не тнеть, то тъи гривну положить»^[18].

Помимо вир – штрафов в пользу княжеской казны, – Русская Правда в ряде случаев предусматривает так называемое головничество – возмещение ущерба семье убитого или самому потерпевшему:

«Аще ли челядин съкрыется любо у варяга, любо у кольбяга… то изымати ему свои челядин, а 3 гривне за обиду. Аще кто поедеть на чюжем коне, не прошав ег(о), то по(ло)жити 3 гривне. Аще поиметь кто чюжь конь, любо оружие, любо порт, а познаеть в своемь миру, то взяти ему свое, а 3 гривне за обиду»^[19].

Русская Правда санкционировала кровную месть, но ограничивала круг легальных мстителей близкими родственниками убитого. 1 статья Краткой Правды гласит:

«Убьеть муж мужа, то мьстить брату брата, или сынови отца, любо отцю сына, или братучаду, любо сестрину сынови»^[20].

В литературе спорным оказался вопрос о том, являлась ли кровная месть, предусматриваемая Правдой, досудебной расправой с преступником, или она представляла собой исполнение вынесенного судом приговора родственниками жертвы.

«Русская Правда прямого ответа на этот вопрос не дает. Исследователи основывают свои выводы на анализе систем права раннефеодального государства и летописях… Так, С. В. Юшков… считая, что преобладание в феодальном Древнерусском государстве кровной мести – явление невероятное, выводит из этого ее послесудебный характер. И. Ф. Эверс, рассматривая Древнерусское государство как стоящее на одной из низших ступеней развития, видел в кровной мести непосредственную реакцию варвара, предполагая ее досудебный характер. Исторически кровная месть сложилась как непосредственная обязанность рода потерпевшего расправиться с преступником»^[21].

После смерти Ярослава Мудрого, в правление его сыновей, кровная месть была запрещена

После смерти Ярослава Мудрого, в правление его сыновей, кровная месть была и вовсе запрещена. Эта фундаментальная реформа уголовного права нашла отражение во 2 главе Пространной редакции:

«По Ярославе же паки совкупившеся сынове его: Изяслав, Святослав, Всеволод и мужи их: Коснячько, Перенег, Никифор, и отложиша оубиение за голову, но кунами ся выкупати; а ино все якоже Ярослав судил, такоже и сынове его оуставиша»^[22].

«Русская Правда», как и летописи, содержит сведения, характеризующие хозяйственную деятельность. В ней упоминаются как объекты похищения домашние животные, которые употреблялись для езды и перевозок грузов и на пахоте, а также те, которых держали ради мяса, молока и яиц: кони, волы, коровы, овцы, козы, свиньи, из птиц куры, гуси, утки, но также голуби, журавли и лебеди.

Большую часть трудового народа на Руси составляли хлебопашцы, и основным продуктом земледелия на Руси было зерно: рожь, пшеница, но также овес, ячмень и просо. Но в Правде также

«упоминаются овощи… Рыболовство, звероловство, пчеловодство подразумеваются. Из ремесел встречаем указание на плотничество, которым занимались особенно новгородцы и вообще жители северных областей… о рублении городов, мощении мостов упоминают и летопись, и Правда»^[23].

Ремесленные изделия изготавливались по преимуществу в рамках натурального хозяйства: самими смердами или холопами огнищан, – но в городах имелись и мастерские профессиональных ремесленников, работавших на заказ или на продажу.

В городах заметную долю населения составляли упоминаемые в Правде «купчины». Помимо перепродажи товаров внутри страны, они вели также экспортно-импортные операции. Торговые отношения связывали Русь с Империей ромеев, с Хазарским каганатом, с булгарами и печенегами, со странами Запада. Русские купцы в XI веке, как и столетие назад, вывозили меха, мед, воск, но уже не рабов, вели транзитную торговлю янтарем, который добывался на Балтийском побережье. Из Империи импортировались вино, масло, стеклянные сосуды, ювелирные изделия, парча, а также иконы и другие святыни, у печенегов покупали коней.

Торговые операции и внутри страны, и за ее пределами выполнялись посредством металлических денег. Слово «деньги» (от тамга) стало употребляться у нас уже только во времена ордынского ига. Эквивалентом ему в Киевский период служило «серебро». В ходу были арабские дирхемы, византийские солиды, но преобладали монеты местной чеканки. Первой русской монетой стал златник князя Владимира весом около 4 грамм, чеканка которого восходит к концу X столетия.

Первой русской монетой стал златник князя Владимира весом, чеканка которого восходит к концу X столетия

На его аверсе изображен лик Спасителя с благословляющей десницей, по кругу аверса надпись: Иисус Христос. На реверсе – грудной портрет святого князя Владимира в шапке, увенчанной крестом. В правой руке князя крест, над левым плечом – родовой знак Рюриковичей – трезубец, по кругу реверса – надпись: «Владимир на столе», то есть на престоле. На двух из 11 известных сохранившихся экземпляров другая надпись: «Владимир а се его злато». Широкого хождения эта монета, ввиду ее высокой ценности, не имела. Значительно лучше сохранились сребреники князя Владимира. В правление Ярослава Мудрого чеканился сребреник, названный его именем. На аверсе монеты помещалось изображение великомученика Георгия, с именем которого князь был крещен, а на реверсе – родовой знак Рюриковичей и надпись: «Ярославле серебро».

Гривна, 200 граммов. Центральный Военно-морской музей, Санкт-Петербург

Самой крупной денежной единицей служила гривна, это название шло от обруча, который в прошлом носили на шее. Но гривна XI века не имела уже ничего общего с шейным украшением и связана была с ним лишь по своему весу. При крупных торговых операциях единицей счета, помимо серебряной, служила золотая гривна, которая ценилась в 15 раз дороже серебряной. Существовали два вида гривен: киевская и новгородская. Киевская имела шестиугольную форму и вес около 165 грамм, а новгородская представляла собой брусок весом 204 грамма. Ввиду значительной ценности, гривна имела ограниченное хождение, и скорее служила единицей измерения стоимости, чем разменной монетой. Одна серебряная гривна равнялась 20 ногатам, 25 кунам, 50 резанам и 150 веверицам, или векшам.

Названия кун и векшей напоминают о прошлых временах, когда меховые шкурки выполняли функцию денег

Ногаты, куны и векши представляли собой уже не только расчетные единицы, но имевшие широкое хождение серебряные монеты, причем названия кун и векшей напоминают о прошлых временах, когда меховые шкурки выполняли функцию денег: куны от куниц, векша – старинное название белки. Слово «ногата» заимствовано у финноязычных народов и значит мех, по-эстонски – nahat. Резана – это половинка монеты достоинством в 1 куну: для удобства в совершении мелких торговых расчетов монеты разрезали на две части. В провинциальной глубинке, куда серебряные монеты поступали скупо, в ходу оставались и настоящие меховые шкурки. Реальная ценность меха, зависящая от его сохранности, уже не имела значение: беличья или кунья шкурка при этом ценилась, как бумажная купюра, что называется, по номиналу – были бы целы засушенная морда и когти, как своего рода эквивалент современных денежных знаков.

Культурный уровень древнерусского общества в XI веке, уступая цивилизациям Средиземноморья, был сравним с тем, которого достигла в ту эпоху Германия в той своей части, которая располагалась к северу и востоку от древнего римского лимеса, проходившего по Рейну и Дунаю.