На пути к добровольной смерти

Немедленно вспоминается выдающийся британский ученый, космолог Стивен Хокинг, который пишет книги, дает интервью, снимается в научно-популярных фильмах, и двигает вперед науку, находясь в таком же, если не худшем, физическом положении, будучи скрючен и прикован к коляске. У него есть близкие, друзья и коллеги, которые его поддерживают, любимое дело, которым он профессионально занимается; тяжкое увечье отнюдь не лишает его возможности вести осмысленную и плодотворную жизнь. Будем надеяться, что никто не подловит его в минуту уныния и не обеспечит ему «хорошую смерть» (так с греческого переводится слово «эвтаназия»). Умерщвленный собственными родителями юноша мог бы стать ученым или поэтом, писать книги или создавать картины, сочинять музыку или проповедовать слово Божие; есть люди, которые в подобном положении все это делают.

Однако «культура смерти» приобретает в Европе все большее влияние. Как сообщает тот же сайт ВВС, депутаты люксембургского парламента ограничили полномочия главы государства, Великого герцога Анри, после того, как он заявил, что не подпишет законопроект о легализации эвтаназии. Будучи христианином, люксембургский монарх отказался подписывать закон, легализующий помощь при самоубийстве; 70% граждан этой страны, однако, с ним не согласны и поддерживают законопроект об эвтаназии.

Эта проблема связана с очень глубоким культурным сдвигом; возможно, мы даже не понимаем до конца, насколько глубоким. Этот сдвиг связан с вопросом о смысле; зачем вообще стоит жить, для чего стоит трудиться или претерпевать тяготы жизненного пути. Есть известный афоризм – тот, у кого есть «зачем» жить в состоянии претерпеть любое «как». Иногда люди в чудовищных условиях, в нацистких или коммунистических лагерях, проявляли и огромное жизнелюбие, и неуклонную волю к сохранению своего человеческого достоинства – потому, что у них была цель, которую они считали достойной того, чтобы жить. Современная западная культура – а Россия в этом отношении вполне западная страна – провозглашает в качестве цели жизни удовольствие, достижение комфорта и избежание дискомфорта. Потоки рекламы, фильм за фильмом, песенка за песенкой, внушают как что-то само собой разумеющееся, что цель жизни – в потреблении удовольствий, вещей, туристических поездок, развлечений, блюд и тому подобного. Болящий, особенно смертельно болящий родственник, не оставляет никакой возможности «жить в кайф». Он заставляет задуматься о том, о чем в нашей культуре задумываться не принято – о нашей неизбежной смертности; более того, он требует самоотверженного служения, времени, сил, денег. Остается либо избавиться от него как можно скорее, либо обрести новое направление в жизни, новые ценности, переменить путь, то есть покаяться.

Уже неандертальцы, как показывают раскопки, погребали своих усопших, совершая определенные обряды; люди практически всех времен и народов понимали, что за смертью стоит какая-то очень глубокая, важная тайна. У смерти есть свой смысл, умирание есть подготовка к чему-то очень торжественному и важному; почтительные проводы человека в иной мир, заупокойные обряды отражают общечеловеческую интуицию , говорящую о том, что жизнь не исчерпывается промежутком между рождением и смертью, что есть радость, невыразимо большая, чем все земные удовольствия, и беда, намного худшая, чем всех этих удовольствий лишиться.

Христианское откровение превращает это интуитивное осознание в уверенность – есть вечное спасение, и его можно обрести (или утратить), земные скорби обернутся вечной радостью, Бог превратит смертную тень в ясное утро и отрет всякую слезу с глаз Своих верных.

Однако мы живем в мире, отвергающем и эту общечеловеческую интуицию, и христианский ответ на нее. За пределами земной жизни ничего нет, все что есть – это удовольствия и неудовольствия нашего земного существования, на вопрос «почему мы должны утомлять себя заботой об умирающих» нет никакого ответа. Более того,в рамках этой культуры вообще нет ответа на вопрос «почему мы вообще что-либо должны». Само понятие нравственного долга неизбежно утрачивает всякий смысл. Почему бы нам не тогда избавляться от стариков и больных, когда они начинают угрожать нашему комфорту – так же, как уже избавляются от нерожденных младенцев?

Да, сторонники эвтаназии говорят не об этом; они говорят о праве неизлечимо больного человека положить конец своим страданиям при помощи врача. Но давайте посмотрим правде в глаза – речь идет о праве врачей и родственников больного убить его, заручившись его формальным согласием. А получить такое согласие от человека, прикованного к постели и полностью зависящего от доброй воли окружающих будет нетрудно. Можно вспомнить немало случаев того, как в минуту отчаяния люди пытались совершить самоубийство, а потом их вытаскивали из петли или откачивали после смертельной дозы снотворного, и они были благодарны за спасение своей жизни – хотя в определенный момент у них было не только формальное согласие, но и твердая решимость умереть не своей смертью. Подловить в минуту отчаяния человека тяжко болящего и безупречным с формальной точки зрения образом его умертвить будет нетрудно. Легализация эвтаназии будет поощрять людей – и врачей, и родственников – не вытаскивать человека из петли, а ходить за ним с намыленной веревкой (или, вернее, с наполненным шприцом) и спрашивать когда же он перестанет тяготить их своим присутствием. Уже не нужно будет, как пушкинскому «молодому повесе» «вздыхать и думать про себя»; можно будет решить проблему быстро и эффективно.

Впрочем, некоторые сторонники эвтаназии и не думают скрывать, что главная причина — просто нежелание возиться. Так, «ведущий британский моральный философ» баронесса Хелен Уорнок сказала, что лица, страдающие слабоумием, обязаны умереть. «Если Вы страдаете слабомием… из-за Вас впустую тратится жизнь многих людей… жизнь Вашей семьи, и ресурсы национального здравоохранения». Если умерщвлять тяжелобольных, то, несомненно, со всех сторон выйдет большая экономия — только причем тут права самих больных?

Несомненно, задача медицины состоит в облегчении страданий; уже в Священном Писании мы находим указание на возможность прибегать к анестезирующим средствам, чтобы облегчить страдания больных (притчи 31:6-7); однако умертвить человека – не значит облегчить его страдания – убить значит убить.

Совершенно другой является ситуация, когда человек отказывается от мер по продлению умирания. Как сказал, комментриуя ситуацию с британским телеканалом, и.о. секретаря по взаимоотношениям церкви и общества Отдела внешних церковных связей Московского патриархата священник Георгий Рябых, «все зависит от состояния души конкретного человека: если он стремится скорее соединиться со Христом и не прибегает к медикаментозным средствам, чтобы поддерживать свою жизнь, полагаясь на естественный ход событий, вверяя себя промыслу Божьему, то здесь нет никакого греха»

Действительно, развитие медицины позволяет искусственно поддерживать жизнь в человеке, который, при естественном развитии событий давно бы умер. Такое затягивание умирания – не всегда благо; не случайно существует особая «Молитва о долгостраждущем умрети»

Отказ от искусственных мер по продлению умирания далеко не всегда неправилен, и нам ни в коем случае не стоит ставить его на одну доску с искусственным пресечением жизни больного. Через общение с уходящими, как и через наш собственный, неизбежно предстоящий нам опыт умирания, Бог производит какие-то совершенно необходимые перемены в нашей душе и приготовляет нас к вечному спасению; желание избежать этого наносит нам непоправимый духовный ущерб. Да, для тех, кто ни в какое вечное спасение не верит, все это пустой звук – но тогда и сама наша жизнь является пустым звуком, бессмыслицей. И принятие эвтаназии – это провозглашение именно такого взгляда на жизнь и на смерть.

Неспособность к осмысленному переживанию смерти – пока что чужой – проявилась и в ряде откликов на смерть Патриарха. Конечно, значение всего того злословия, с которым выступили некоторые журналисты и пользователи интернета, не стоит преувеличивать – в конце концов интернет среда с ее анонимностью позволяет немногим активистам произвести много шума, а самые скандальные тексты привлекают самое большое внимание. Однако ситуация, когда смерть человека не только не побуждает к молчанию, но вызывает взрыв глумления и хулы, является симптомом все того же культурного сдвига – люди больше не понимают, что хулить новопреставленного нельзя; это понимают люди самых разных культур и верований по всему миру, это понимали неандертальцы, бережно погребавшие своих усопших, но вот многие современные люди этого не понимают. Это уже не отпадение от веры; это отпадение от общей всем людям духовной природы.