Письмо о цензуре в России

Федор Тютчев

Если среди всех прочих есть истина, вполне очевидная и удостоверяемая суровым опытом последних лет, то она не­сомненно такова: нам было строго доказано, что нельзя че­ресчур долго и безусловно стеснять и угнетать умы без зна­чительного ущерба для всего общественного организма. Кажется, всякое ослабление и заметное умаление умствен­ной жизни в обществе неизбежно оборачивается усилением материальных аппетитов и корыстно эгоистических ин­стинктов. Даже сама Власть не может длительно избегать неудобств подобного образа правления. Вокруг сферы ее пребывания образуется пустыня, огромная умственная пус­тота. И правящая мысль, не находя вне себя ни контроля, ни указания, ни какой-либо точки опоры, в конце концов при­ходит в смущение и изнемогает под собственным бременем еще до того, как она падет по роковому стечению событий. К счастью, этот суровый урок не пропал даром. Прямодушие и благосклонная натура царствующего Императора позволили понять необходимость ослабления чрезмерной строгости предшествующего правления и дарования умам недостающего им воздуха...

Итак, говорю это с полным убеждением, тому, кто с тех пор в целом следил за умствен­ной деятельностью, как она выразилась в литературном движении страны, невозможно не поздравить себя с отрад­ными последствиями этой перемены. Как и всякий другой, я вижу слабые стороны, а подчас и даже отклонения текущей литературы, но нельзя ей по праву отказать в одном, весьма существенном достоинстве: как только ей была пре­доставлена некоторая свобода слова, она постоянно стреми­лась по возможности лучше и вернее выражать саму мысль страны. К очень живому осознанию современной действи­тельности и нередко к весьма замечательному таланту в ее изображении она присоединяла не менее горячую заботли­вость о всех насущных нуждах, о всех интересах, о всех яз­вах русского общества. Как и сама страна, из предстоящих усовершенствований она была поглощена лишь теми, что возможны, практически осуществимы и ясно указаны, не дозволяя отдать себя в плен утопии, этому исключительно литературному недугу. Если в войне против злоупотребле­ний литература иногда увлекалась и доходила до очевидных преувеличений, то, надо заметить к ее чести, она в этом усердии никогда не отделяла в своей мысли интересы Вер­ховной Власти от интересов страны: настолько она прони­клась серьезным и честным убеждением, что вести войну против злоупотреблений означает бороться с личными вра­гами Императора... Мне хорошо известно, что в наше время за подобными внешними проявлениями усердия часто скрываются весьма дурные чувства и таятся далеко не чест­ные намерения; но благодаря опыту, по необходимости при­обретаемому людьми нашего возраста, нет ничего легче, чем сразу же распознать эти хитроумные уловки, и такого рода фальшь уже никого не введет в заблуждение.

Можно утверждать, что теперь в России господствуют два, почти всегда тесно связанных друг с другом, чувства: раздражение и отвращение к неутихающим злоупотреблени­ям и священная вера в чистые, открытые и благосклонные намерения Государя.

Есть всеобщая убежденность, что никто сильнее Его не страдает от язв России и так решительно не желает их исце­ления; но нигде, наверное, она не проявляется столь полно и живо, как среди литераторов, и следует полагать долгом чес­ти использовать любой случай, чтобы громко провозгласить: нет, кажется, сейчас у нас общественного слоя, столь благого­вейно преданного Личности Императора.

Подобные оценки (не скрою), вероятно, могут вызвать не­доверие в некоторых кругах нашего официального мира. В этом мире всегда существовала какая-то предвзятость, со­мнения и нерасположения, что достаточно легко объясняет­ся особенностью его точки зрения. Встречаются люди, кото­рые разбираются в литературе так же, как полиция больших городов — в охраняемом ею населении, то есть знает лишь происшествия и беспорядки, коим иногда предается наш до­брый народ.

Нет, что бы ни говорили, но правительству до сего дня не приходилось раскаиваться в смягчении строгих уста­новлений, тяготивших печать. Однако все ли сделано в этом вопросе о печати? И по мере того как умственная дея­тельность становится более свободной, а литературное движение развивается, не ощущается ли с каждым днем на­стоятельнее необходимость и полезность высшего руко­водства печатью? Одна цензура, как бы она ни действовала, далеко не удовлетворяет требованиям создавшегося поло­жения вещей. Цензура служит ограничением, а не руковод­ством. А у нас в литературе, как и во всем остальном, речь должна идти, скорее, не о подавлении, а о направлении. Мощное, умное, уверенное в своих силах направление — вот кричащее требование страны и лозунг всего нашего со­временного положения.

Часто жалуются на дух непокорности и строптивости, от­личающий людей нового поколения. В таком обвинении есть значительное недоразумение. Вполне очевидно, что ни в ка­кую другую эпоху столько энергичных умов не оставалось не у дел, тяготясь навязанным им бездействием. Но эти же са­мые умы, среди коих рекрутируются противники Власти, весьма часто расположены к союзу с ней, как только она изъ­явит готовность возглавить их и привлечь их к своей актив­ной и решительной деятельности. Именно эта истина, под­твержденная опытом и наконец-то признанная, во многом способствовала, со времени последних революционных кри­зисов в различных странах Европы, заметному изменению отношений Власти и печати. И, дорогой князь, здесь я позво­лю себе привести в поддержку моих слов свидетельство ва­ших собственных воспоминаний.

Вы, как и я, знали Германию до 1848 года и должны по­мнить, каково было тогда отношение печати к немецким пра­вительствам, сколько желчи и неприязни содержалось в ее оценках их деятельности, сколько беспокойств и забот она им причиняла.

И как же произошло, что ныне это враждебное распо­ложение большей частью исчезло и сменилось совсем иным?

Сегодня те же самые правительства, которые смотрели на печать как на неизбежное зло и вынужденно, хотя и с нена­вистью, принимали ее, стали искать в ней вспомогательную силу и использовать ее как инструмент для решения собст­венных задач. Я привожу этот пример лишь для того, чтобы доказать, как в уже достаточно пораженных революцией странах умное и энергичное руководство постоянно находит умы, готовые признать его и следовать за ним. Впрочем, я не менее многих ненавижу, когда речь заходит о наших интере­сах, все эти пресловутые сравнения с происходящим за гра­ницей: почти всегда лишь наполовину понятые, они нам при­несли слишком много вреда, чтобы склонить меня ссылаться на их авторитет.

У нас, слава Богу, совсем другие инстинкты и требования, нуждающиеся в удовлетворении; наши убеждения менее ис­порчены и более бескорыстны, и они могли бы отозваться на призыв Власти.

В самом деле, несмотря на настигающие нас недуги и ка­лечащие пороки, в наших душах еще сохраняются (нельзя не повторять это неустанно) сокровища разумной доброй воли и самоотверженного деятельного духа, которые только и ожидают сочувствующего руководства, способного их при­нять и признать. Одним словом, если правда, о чем часто го­ворят, будто Государство так же много печется о душах, как и Церковь, то нигде эта истина не является столь очевидной, нежели в России, и нигде (нельзя не признаться) это госу­дарственное призвание не могло быть столь легко исполни­мым. Вот почему у нас встретили бы с единодушным одобре­нием и удовлетворением намерение Власти, в ее отношениях с печатью, взять на себя серьезно и честно понимаемое управление общественным сознанием и отстаивать свое пра­во руководить умами.

Но, дорогой князь, сейчас я пишу не полуофициальную статью, а доверительное и откровенное письмо, в котором оговорки и недомолвки выглядели бы смешно и неуместно.

Посему я постараюсь точнее объяснить, на каких условиях, по моему мнению, Власть могла бы считать себя вправе воз­действовать таким образом на умы.

Прежде всего необходимо рассмотреть положение страны в настоящее время, когда она озабочена весьма тягостными, но законными духовными интересами, находится между про­шлым, богатым поучительными уроками (это так), и вместе с тем обескураживающими опытами и чреватым проблемами будущим.

Затем следовало бы во взгляде на нашу страну решить­ся признать то, что родители, видящие вырастающих на их глазах детей, с таким трудом осознают: наступает зрелый возраст, когда мысль тоже взрослеет и требует к себе соот­ветствующего отношения. А для завоевания нравственного влияния на достигшие зрелости умы, без чего нельзя помы­шлять о возможности руководить ими, следовало бы преж­де всего вселить в них уверенность, что по всем значитель­ным вопросам, заботящим и волнующим сейчас страну, в высших сферах Власти имеются если и не совсем готовые решения, то, по крайней мере, твердые убеждения и це­лостное воззрение, связное во всех своих частях и последо­вательное.

Конечно, речь идет не о дозволении публике вмешиваться в совещания Государственного совета или определять совместно с печатью правительственные меры. Существен­ная задача заключается в том, чтобы Власть сама в доста­точной степени удостоверилась в своих идеях, прониклась собственными убеждениями, испытала потребность распро­странять их влияние и внедрять как элемент возрождения, как новую жизнь в сердцевину народного сознания. Власти надо понять как весьма существенную задачу, что в услови­ях тяготящих нас непосильных трудностей правительство как таковое ничего не сможет сделать ни во внутренней, ни во внешней политике, ни для своего блага, ни для нашего без сокровенной связи с самой душой страны, без полного и повсеместного пробуждения всех ее нравственных и умст­венных сил, без их искреннего и единодушного содействия общему делу.

Одним словом, следовало бы всем — и обществу, и прави­тельству — постоянно говорить и повторять, что судьбу Рос­сии можно сравнить с севшим на мель кораблем, который ни­какими усилиями команды нельзя сдвинуть с места, и только приливная волна народной жизни способна снять его с мели и пустить вплавь.

По моему мнению, вот во имя такого начала и чувства Власть могла бы теперь овладеть сердцами и умами, взять их, так сказать, в свои руки и вести куда ей угодно. С этим зна­менем они пошли бы за ней всюду.

Излишне говорить, что я совсем не стремлюсь для этого превратить правительство в проповедника, возвести его на кафедру для поучений перед безмолвным собранием. Ему следовало бы внести свой дух, а не свое слово в ту честную пропаганду, которая осуществлялась бы под его покрови­тельством.

И поскольку первым условием успеха при желании убе­дить людей является умение привлечь внимание слушателей к собственным словам, то, разумеется, для успеха этой спаси­тельной пропаганды необходимо не только не стеснять сво­боду прений, но, напротив, делать их настолько серьезными и открытыми, насколько позволяют складывающиеся в стра­не обстоятельства.

Ибо надо ли в тысячный раз настаивать на факте, очевид­ность которого бросается в глаза: в наши дни везде, где свобо­ды прений нет в достаточной мере, нельзя, совсем невозмож­но достичь чего-либо ни в нравственном, ни в умственном отношении.

Я знаю, как трудно (если не сказать невероятно) в по­добных вопросах с должной степенью точности выразить свою мысль. Например, как определить, что следует разу­меть под достаточной мерой свободы прений? Эта мера, по сути подвижная и произвольная, весьма часто может определяться лишь самыми сокровенными и индивидуальными сторонами наших убеждений, и надлежало бы, так сказать, знать всего человека, чтобы верно понимать смысл, вкладываемый им в слова при обсуждении таких проблем. Что касается меня, то я, как и многие, более тридцати лет следил за этим неразрешимым вопросом о печати во всех превратностях его изменчивой судьбы. И вы меня обяжете, дорогой князь, если поверите, что после столь длительного изучения и наблюдения сей вопрос не мог бы не стать для меня не чем иным, как предметом самой беспристрастной и самой холодной оценки. Поэтому у меня нет ни предвзятости, ни предубеждений против всего того, что к нему относится; я даже не испытываю особой враждебности к цензуре, хотя она в последние годы тяготила Россию как истинное общественное бедствие. Полностью признавая ее своевременность и относительную пользу, я в основном упрекаю ее за то, что в настоящее время она глубоко недостаточна для удовлетворения наших действительных нужд и подлинных интересов. Впрочем, вопрос не в том, он не заключается в мертвой букве уставов и предписаний, обретающих ценность лишь от оживляющего их духа. Весь вопрос состоит в том, как само правительство, в собственном сознании, рассматривает свои отношения с печатью; он, добавим, заключается в большей или меньшей доле законности, признаваемой за правом индивидуальной мысли.

А теперь, чтобы оставить наконец в стороне общие сооб­ражения и ближе коснуться нынешнего положения дел, поз­вольте мне, дорогой князь, сказать вам со всей откровен­ностью сугубо конфиденциального письма, что до тех пор, пока наше правительство существенно не изменит всего склада своих привычных мыслей на отношение к нему печати, так сказать не порвет с ним, у нас невозможно предпринять ничего серьезного и действительно полезного с надеждой на какой-то успех; и ожидание приобрести влияние на умы с помощью таким образом управляемой печати всегда оставалось бы лишь заблуждением.

А между тем надо бы иметь мужество взглянуть на во­прос в его подлинном виде, созданном обстоятельствами. Невозможно, чтобы правительство всерьез не озаботилось бы явлением, возникшим несколько лет назад и приобрета­ющим такие масштабы, значение и последствия которых ныне никто не смог бы предвидеть. Вы понимаете, дорогой князь, что я разумею учреждение русских изданий за грани­цей вне всякого контроля нашего правительства. Факт этот, бесспорно, важен, очень важен и заслуживает самого при­стального внимания. Бесполезно пытаться скрывать расту­щий успех сей литературной пропаганды. Нам известно, что сейчас Россия наводнена изданиями такого рода, их жадно ищут, они с необыкновенной легкостью переходят из рук в руки и уже проникли если и не в неграмотные народные массы, то, по крайней мере, в достаточно низкие слои обще­ства. С другой стороны, надо обязательно признаться, что, не прибегая к положительно притесняющим и тираниче­ским мерам, весьма трудно на самом деле воспрепятство­вать как ввозу и сбыту этих изданий, так и вывозу за грани­цу предназначенных для печати рукописей. Ну что же, на­беремся смелости и дадим себе отчет в истинном значении и важности рассматриваемого факта; это просто-напросто отмена цензуры, но ее отмена в пользу вредного и враждеб­ного влияния; и, чтобы быть в состоянии бороться с ним, постараемся понять, что составляет его силу и приносит ему успех.

До сих пор, когда речь заходит о русской печати за грани­цей, имеется в виду, как правило, лишь издание Герцена. Ка­кое значение имеет Герцен для России? Кто его читает? Слу­чайно ли его социалистические утопии и революционные происки привлекают к себе внимание? Но среди читающих его мало-мальски думающих людей найдутся ли двое из ста, кто вполне серьезно отнесся бы к его идеям и не счел бы их проявлением более или менее бессознательной мономании, им овладевшей? На днях меня даже уверяли, что люди, заин­тересованные в успехе и сохранении влияния издания Герце­на, весьма основательно убеждали его подальше отбросить весь революционный хлам. Не доказывает ли это, что его га­зета представляет для России нечто совершенно иное, неже­ли проповедуемые им идеи. И как же скрыть от себя, что его сила и влияние определяются в нашем представлении сво­бодными прениями, пусть и на предосудительных основани­ях (это так), на основаниях ненависти и пристрастия, но тем не менее достаточно свободных (к чему отрицать?) для включения в состязание и других мнений, более продуман­ных и умеренных, а отчасти и вовсе разумных. И теперь, ког­да мы удостоверились, где кроется секрет его силы и влия­ния, нам не составит труда определить свойства того оружия, которое необходимо для победы над ним. Очевидно, что газе­та, готовая возложить на себя подобную миссию, могла бы рассчитывать на какой-то успех лишь в условиях, хотя бы не­много сходных с условиями противника. Вам, дорогой князь, с вашей благожелательной мудростью, решать, как и в какой мере осуществимы подобные условия в нынешнем положе­нии, лучше меня вам известном. Разумеется, издатели не ис­пытывали бы недостатка ни в талантах, ни в усердии, ни в ис­кренних убеждениях. Но, откликаясь на обращенный к ним призыв, они прежде всего хотели бы увериться, что присо­единяются не к полицейскому труду, а к делу совести, и посе­му сочли бы себя вправе требовать всей необходимой свобо­ды, которую предполагает по-настоящему серьезная и плодо­творная полемика.

Соблаговолите взвесить, дорогой князь, захотят ли влия­тельные лица, которые возглавили бы учреждение такого издания и поддерживали бы его существование, предоста­вить ему необходимую степень свободы; не внушат ли, воз­можно, они себе, что из признательности за оказанное по­кровительство и в знак почтительной благодарности за свое привилегированное положение это издание, которое могло бы отчасти рассматриваться ими как их собственное, долж­но соблюдать еще большую сдержанность и осторожность, чем все другие в стране.

Но письмо слишком растянулось, и я спешу его закон­чить. Позвольте только, дорогой князь, добавить в заключе­ние несколько слов, коротко выражающих всю мою мысль. Осуществление замысла, который вы любезно мне сообщи­ли, кажется хотя и не легким, но, по крайней мере, возмож­ным, если бы все мнения, все честные и просвещенные убеждения имели право открыто и свободно составить мыс­лящее ополчение, преданное личным устремлениям Импе­ратора.

Примите уверения и проч.

Ноябрь, 1857