Отречься от мира и… руководить государством

Пётр Геллер. Патриарх Ермоген отказывается подписывать грамоту о роспуске ополчения. Конец XIX — начало XX века. Патриаршая резиденция в Чистом переулке

12/25 мая Церковь праздновала память двух святых, которых можно назвать значительнейшими политиками Смутного времени. Не будь их, не выжила бы Россия; причем не только молитвой своей спасли они Отечество, но и прямой деятельностью, через принятие важных стратегических решений, через координацию действий ополчений и прочее подобное, совершенно не укладывающееся в привычную картину святости, тем более святости монашеской — а оба святых этих были монахами. Это священномученик патриарх Ермоген и преподобный Дионисий Радонежский. Им удалось соблюсти монашеский обет отречения от мира, даже стоя во главе громадных политических сил; они не искали власти, а приняли ее по послушанию и несли столько, сколько судил Бог, не прилагая сердца к славе и высокому положению, несли их как крест ради Бога и родного народа, оставляя покой, уединение, которого так глубоко желали, занимаясь совсем не тем, к чему лежала душа, и принимая ради этого нелюбимого, но необходимого дела власти поношения, скорби, голод, смерть. Это в самом деле был подвиг самоотречения — отречения даже от избранного и желанного пути.

Им удалось соблюсти монашеский обет отречения от мира, даже стоя во главе громадных политических сил

Но давайте все по порядку; разберемся, кто были описываемые нами знаменитые лица Смутного времени, какие пути прошли они в земной жизни, как решали одни и те же вопросы бытия — внешнего и внутреннего.

Священномученик Ермоген, Патриарх Московский и всея Руси, родился около 1530 года. По разным источникам, он происходил или из донских казаков, или из посадских людей, или из какого-то другого небогатого сословия; мирское имя его было Ермолай. Достоверно нам известна жизнь его с той поры, как он стал клириком в Казани, «в церкви свт. Николая Гостиного, по-видимому расположенной близ торговых рядов и являвшейся важным центром городской жизни»^[1]. Вскоре Ермолаю, уже рукоположенному во священники, выпала честь обрести после пожара в Казани икону Божией Матери, по имени города названную Казанской. Это удивительное чудо, совершившееся, к тому же, в сложной межрелигиозной ситуации — во время пожара пострадали в основном дома христиан, и казанцы-мусульмане стали говорить, будто это гнев Божий на христиан, произвело сильное впечатление на о. Ермолая; впоследствии он составил сказание о Казанской иконе и молитвы ей, собирал свидетельства о совершавшихся от нее чудесах. Придет время, и в тяжкие годы Смуты именно Казанская икона станет символом надежды на помощь Божией Матери в избавлении от пришедших на Русь бед, именно с нею пойдут русские люди освобождать Москву и победят. С тех пор, кроме летнего праздника в честь Казанской иконы, мы имеем и осенний, день народного единства — день освобождения Москвы от захватчиков в 1612 году…

Через восемь лет после обретения иконы Божией Матери священник Ермолай овдовел и вскоре принял монашество с именем Ермоген. Очевидно, в Казани очень любили ревностного и строгого, но удивительно глубокого и молитвенного священника, поскольку иеромонах Ермоген сразу становится архимандритом казанского Спасского монастыря, а всего через два года — и Казанским митрополитом. В этом достоинстве он пробыл семнадцать лет, с 1589-го по 1606 год, всеми силами заботясь о молодой своей епархии, «где русские жили вместе с татарами, чувашами и марийцами и где христианство не имело крепких корней»^[2]. Митрополит Ермоген лично беседовал с народом, наставляя новокрещеных в вере, ходатайствовал о прославлении местных Казанских святых (мчч. Иоанна, Петра и Стефана, свтт. Германа, Гурия и Варсонофия Казанских), составлял их жития — сам и при помощи способных помощников, даже устроил в Казани собственную типографию, что по меркам того времени — спустя неполных полвека после появления первой печатной книги на Руси! — было делом почти невероятным.

Избрание Бориса Годунова на царство Но наступала новая эпоха — лихолетье, Смутное время, когда сложно и почти невозможно понять, где правда, где ложь, что делать, чтобы не погрешить против совести и спасти Православие в России и саму страну. После кончины царя Феодора Иоанновича, последнего из династии Рюриковичей, со всей остротой встал вопрос о дальнейшей судьбе Отечества. Законной властью могла быть только власть наследственная; в крайнем случае, законно выбранная, но подобного прецедента на Руси не было (в отношении государственной власти) практически никогда. По всему казалось, что наиболее достойным кандидатом на трон является Борис Годунов, шурин (брат жены) покойного государя Феодора, уже довольно долго бывший фактическим правителем страны, поскольку болезненный царь не мог достаточно времени и сил уделять управлению государством. Но Борис отказывался принять царский титул; к нему от Земского собора, избравшего Годунова на царство, была отправлена делегация, в составе которой присутствовал и Казанский владыка Ермоген. Борис наконец согласился и стал русским государем.

Но не было его царство счастливым. То голод, то болезни обрушивались на Русь, и, хотя царь Борис всеми силами старался противостоять бедствиям, положение не улучшалось. По стране (видно, с чьей-то нарочной подачи) поползли слухи, что Борис-де убил младшего брата царя Феодора, царевича Димитрия Иоанновича, и власть получил незаконно… И тут, среди бедствий, недовольства и тоски, как спичка подле пороха, сверкнуло известие: царевич Димитрий жив, находится в соседней Речи Посполитой (Польше) и скоро вернется на Русь, чтобы занять отеческий престол!..

Было ли ошибкой избрание Годунова на царство, не ошибся ли, в числе прочих, и владыка Ермоген? Сложно сказать. С одной стороны, именно при царе Борисе началась подлинная Смута, и он не смог ее остановить. Но, с другой стороны, его ли это вина (тем более что, по почти единодушному мнению историков, он не убивал царевича Димитрия)? Или что-то накопилось неправедное во всем народе, что только страшная волна Смуты могла смыть и очистить, через страдания спасти людей для Царствия Божия? Не знаем.

Но Смута настала. Под знамена еще не увиденного никем самозванца переходил город за городом; царь Борис, в отчаянии бросив боярам: «Это ваших рук дело!» — тщетно пытался остановить мятеж, доказывая, что подлинный Димитрий давно умер, а появившийся смутьян — Гришка Отрепьев, беглый монах. Чутье государственного деятеля (а Борис Годунов и в самом деле был очень незаурядным политиком), похоже, не подвело его: Лжедмитрий почти наверняка был затеей бояр, недовольных неродовитым, да к тому же и самостоятельным Годуновым. Однако слишком желанной была эта ложь: всем, даже искренним и умным русским людям, так хотелось верить, что где-то жив подлинный наследник великих князей, правивших Русью всю ее историю; что можно исправить все, лишь переменив «незаконного» государя на «природного». Не нужно удивляться такой наивности наших предков: наше далекое от монархических идеалов сознание с трудом может вместить это, но по сути — вдумаемся: разве не хочется нам самим так часто, исправив что-то абсолютно внешнее, надеяться, что только это-то и нужно, чтобы Господь переменил наши скорбные обстоятельства на счастливые? А ведь Бог ждет нашего собственного, а не «за царя Бориса», покаяния и чистой жизни. При том что «царь»-то и не виноват, может быть…

Борис Годунов не дожил до сдачи Москвы мятежникам; он умер за несколько дней до того. В Кремле остались его жена, юный сын Феодор, нареченный новым царем, и дочь. Москвичи открыли ворота самозванцу, он вошел в город. Начались расправы: над царской семьей, над патриархом, свт. Иовом (его все же не убили, но с бесчестием сослали в далекий Старицкий монастырь). В столице появились и стали очень уверенно орудовать поляки-католики…

Казанский владыка решительно поставил условие: либо Марина примет Православие, либо не станет русской царицей

Святитель Ермоген поначалу пытался взаимодействовать с Лжедмитрием — может, оттого, что и сам на общей волне поверил в истинность его царского происхождения, а может, просто не видел других путей дальнейшего бытия государства, когда кроме сильного узурпатора попросту никого не было на политическом горизонте, а большинство народа считало его истинным. Но слишком быстро стало ясно, что кроме политической власти этот царь потребует и вероучительных уступок. В частности, он желал вступить в брак с католичкой Мариной Мнишек (не будем вдаваться в политические условия этого брака, по изначальному проекту Запада долженствовавшему отчленить от России чуть не половину ее западных территорий). Казалось бы — ну, католичка и католичка Марина; сам-то Димитрий православный. Но, видно, свт. Ермоген слишком хорошо знал Священное Писание и помнил, чем даже для мудрейшего царя Соломона кончились браки с иноверными женами… И Казанский владыка, на тот момент бывший членом сената (так называл Лжедмитрий Боярскую думу — тоже показательная перемена), решительно поставил условие: либо Марина примет Православие, либо не станет русской царицей. Разгневанный самозванец выслал неугодного иерарха из Москвы и попытался-таки привести католичку Марину в Кремль и сделать царицей. Но всего через несколько дней после венчания Лжедмитрия свергли и убили.

Василий IV Шуйский. Портрет из «Царского титулярника» 1672 года На престол взошел Василий Шуйский, очень неоднозначная фигура, главный зачинщик свержения Лжедмитрия I, зять Малюты Скуратова, ловкий придворный, не очень-то дороживший своим словом и менявший мнения как перчатки, если это было выгодно. Боярская дума возводит его на престол; теперь для окончательного утверждения новой власти и уничтожения остатков самозванческого управления нужно было поставить законного патриарха — в этот момент патриархом считался грек Игнатий, поставленный самозванцем вместо свергнутого им свт. Иова, который был еще жив, но очень стар и отказывался по немощи возвращаться на Патриарший престол. Выбор пал на святителя Ермогена.

И вот он в Москве. Он прекрасно понимает, кто такой Шуйский; он помнит, как тяжко было ему только что в этих самых Кремлевских стенах при Лжедмитрии, как легко ошибиться и как невыносимо трудно вопреки всему стоять за правду; а главное — понять, где она, эта правда… И все же он соглашается, и 3 июля 1606 года становится Патриархом всея Руси; может быть, как святой старец (ведь ему уже около восьмидесяти), предчувствуя, что этот славный путь принесет ему только слезы, боль и мученическую кончину; но зато Руси он даст стойкость в самые тяжелые годы и Божие благословение и силы на победу над врагом.

Но обновление могло начаться только с покаяния. И вот новый патриарх, с согласия царя Василия, приглашает в Москву прежнего первоиерарха, свт. Иова, чтобы всенародно испросить у него прощения за все совершенные клятвопреступления; тот соглашается и в феврале 1607 года приезжает в Москву. Святителя сопровождает настоятель монастыря, в котором он жил в ссылке — Старицкий архимандрит Дионисий (Зобниновский), будущий прп. Дионисий Радонежский. Святитель Ермоген сразу обратил внимание на кроткого и внимательного к духовной жизни архимандрита; чин прощения состоялся, свт. Иов, по своему желанию, вернулся в Старицкую обитель, а архимандрита Дионисия патриарх Ермоген удержал при себе.

О прп. Дионисии мы уже писали ранее, поэтому ограничимся лишь краткими сведениями о нем. Сын главы Ямской слободы города Старицы, сызмальства тихий, умный книголюб, смиренный и в то же время стойкий к внешним влияниям, он, так же как и свт. Ермоген, сначала был белым священником, а после смерти супруги принял постриг. Только характерами они были очень разные: строгий, решительный патриарх (говорят, он и на цепь мог посадить особенно жестоко провинившихся) и ласковый со всеми, добрый прп. Дионисий, готовый в прямом смысле со слезами уговаривать несогласных и терпеть любые утеснения; объединяло же их самое главное — бесконечная любовь к Богу и ближним, хоть и выражавшаяся по-разному, и готовность на любое самопожертвование, лишь бы добиться пользы для Церкви и Отечества. И, как ни удивительно, такими разными способами, но оба они достигли желанного…

Итак, Москва, 1607 год. Шаток трон под Василием Шуйским, но слишком очевидно для патриарха и его единомышленников (в числе которых в первую очередь — ближайший друг святителя, архимандрит Дионисий), что без Шуйского все рухнет окончательно, превратится в анархию и войну брата на брата. Поэтому все патриотические силы — и церковные, и государственные — направлены на то, чтобы не допустить его падения, усмирить один за другим происходящие бунты и удержать страну на краю пропасти. Троице-Сергиев монастырь, одна из самых дорогих русскому сердцу святынь, находится в осаде польско-литовских интервентов; из столицы, тоже осажденной, хотя и не так жестко (Лжедмитрием II, новым «царевичем», и поляками) пытаются посылать ей помощь. Государство все более превращается в собрание городов и областей, не очень понятно кому подчиненных…

Сергей Милорадович. Оборона Троице-Сергиевой лавры, 1894 г.

Время шло; на русском горизонте явилась новая фигура — молодой князь Михаил Скопин-Шуйский, талантливый воевода и очень хороший человек. Его талант и личное обаяние благородства сулили Руси быстрые и благотворные перемены: осада Троице-Сергиевой лавры была снята (его новым архимандритом был назначен прп. Дионисий, вместо попросившегося на покой изможденного осадой престарелого настоятеля архим. Иоасафа), города, уставшие от беззаконий иноземных шаек, казаков и прочих «слуг царя Димитрия» охотно переходили на сторону князя Михаила; был разгромлен и Тушинский лагерь под Москвой (гнездо Лжедмитрия II), и вот столица с ликованием встретила своего избавителя; но всего через месяц он был отравлен на княжеском пиру.

Кому понадобилось всадить этот нож в спину царю Василию — неясно до конца. Было ли это преступление умышленной попыткой ввергнуть Россию в хаос, или недалекий преступник просто хотел убрать слишком яркого и любимого народом человека и не рассчитал, что это погубит все, — тоже мы не знаем, но последствия были катастрофическими. Единственный человек, который мог на тот момент спасти Россию, погиб; относительное равновесие, создававшееся более-менее легитимным правлением царя Василия, рухнуло: поползли слухи (почти наверняка недостоверные), что это он повинен в смерти князя Скопина-Шуйского, и через неполных два месяца его свергли и насильно постригли в монахи. Бояре приняли решение призвать на Российский престол сына польского короля Сигизмунда III, королевича Владислава. Патриарх Ермоген, до последнего стоявший за царя Василия, видя, что ничего уже сделать для него нельзя, согласился с кандидатурой Владислава, поставив только непременные условия: переход королевича в Православие и его последующую женитьбу на русской православной девушке, а не на католичке, и вывод польских войск с территории России. С этим наказом под Смоленск было отправлено посольство; в его составе был, к слову, и митр. Филарет (Романов), будущий патриарх и отец первого царя-Романова.

В.М. Васнецов. Архимандрит Дионисий диктует инокам патриотическую грамоту

Но король Сигизмунд совершенно не желал соглашаться на такие условия, да и вообще был не заинтересован в воцарении сына в России — ему хотелось присоединить новые территории непосредственно под свою власть. Поэтому Сигизмунд всеми силами тянул время, ставя непомерные условия (в частности, сдачу ему Смоленска), превращая прямые переговоры в бессмыслицу и параллельно пытаясь окольными путями задобрить и переманить на свою сторону именитых послов поодиночке. Отчасти это ему удалось «наградами, жалованными на поместья грамотами и многими обещаниями»^[3]; (послам из простых дворян было же просто прямо приказано Сигизмундом присягать не только королевичу, но и ему самому; большинство, услышав такое, в гневе покинули место переговоров).

Сщмч. Ермоген прекрасно понимал, что уступки королю приведут к окатоличиванию России и исчезновению ее как государства

Главные же лица в посольстве, митрополит Филарет и кн. Голицын, а с ними и другие верные Отечеству люди стояли твердо на том, что было им поручено, не смутившись даже тогда, когда из Москвы была прислана грамота, повелевающая «отдаться во всем на милость короля» — ведь на ней не было подписи патриарха, и послы без труда могли себе представить то, что происходило в Кремле, где боярин Салтыков, переметнувшийся к полякам, в прямом смысле с ножом к горлу приступал к патриарху Ермогену, пытаясь заставить его подписать ее. И сщмч. Ермоген, и верные своему делу послы прекрасно понимали, что уступки королю приведут к окатоличиванию России и, таким образом, исчезновению ее как государства, исчезновению русских как народа, и потому стояли до конца. В конце концов, так и не сумев сломить сопротивление послов, поляки, нарушив все порядки взаимодействия с послами, взяли их в плен и увезли на территорию Польши. Вернулись они оттуда благодаря усилиям царя Михаила Феодоровича только в 1618 году.

В Москве простой люд, видя засилье польско-литовских людей в столице, крайне враждебно и по-хозяйски себя ведущих, недоумевал и готовился к худшему. Вскоре мрачные предчувствия оправдались: захватчики устроили в Китай-городе настоящую резню, но москвичи сумели довольно быстро собраться с силами и дать отпор; но поляки подожгли город, и начался страшный пожар. Трудно представить себе его последствия: огромное число людей погибло, множество получили страшные ожоги, ранения, да и остались без крова и без всяких средств к существованию. И это к тому же во время лихолетья, когда помощи ждать на земле не от кого. И люди пошли к обители прп. Сергия…

Картина Эрнста Лисснера «Изгнание польских интервентов из Московского Кремля в 1612 году», начало XX века

Прп. Дионисий, видя множество оставшихся без крова, израненных людей, стекавшихся к обители, «и келаря [Авраамия Палицына] и братию всю со слезами многими начат молити, да бы во время таковыя беды всячески спострадали во всяких нуждах»^[4], на что все во главе с келарем возразили ему: «Кто, государь архимарит, в таковой беде с разумом зберется, никому невозможно стало промышляти кроме единого Бога»^[5]; и только после долгих слезных уговоров преподобного, указавшего на милость Божию — избавление от осады и опасность навлечь на себя новые большие беды, могущие быть «за леность… и за скупость»^[6], согласились помочь несчастным. Преподобный же Дионисий, прекрасно понимая, что превращает монастырь в лазарет и приют, лишает себя и братию покоя, нормальной еды (все, кроме самого простого хлеба, отдавалось теперь пострадавшим), все же считал, что полезнее всего для монастыря и монахов в таких обстоятельствах творить дела милосердия, через это лишь имея надежду пережить тяжкие времена.

А в Москве тем временем становилось все хуже. Вопреки мнению патриарха Ермогена, польский гарнизон пустили в город, хотя никакой договоренности с Владиславом достигнуто не было. Патриарх попытался наладить с поляками взаимодействие, но вскоре стало ясно окончательно, что, кроме интриг, ждать от них нечего. От первоиерарха требовали снова и снова подписать призвание Владислава без обязательного перехода его в Православие, но он был непреклонен. А вскоре, когда, видя нарастающую анархию в стране, стало собираться Первое ополчение, патриарх отказался призывать ополченцев покориться Владиславу и Сигизмунду и благословил их на освобождение страны от захватчиков. После этого разъяренные поляки заточили святителя, не допуская к нему никого из близких. Но патриарх Ермоген каким-то образом сумел наладить связь с внешним миром и пересылать тайком грамоты с призывами встать на защиту Отечества всем православным христианам. Это стало известно его врагам; тюремный режим ужесточили, святителя стали морить голодом. Поляков злило, что во всей Москве им противится, как они сами писали, один только восьмидесятилетний старец! Захватчики не остановились ни перед чем, и вскоре патриарх Ермоген принял от их рук мученическую кончину.

Поляков злило, что во всей Москве им противится, как они сами писали, один только восьмидесятилетний старец!

Но было поздно. Слово патриарха услышали, его верный соратник прп. Дионисий с кружком Троицких книжников также писал патриотические воззвания, а заодно, находясь, в отличие от сщмч. Ермогена, на свободе, вел обширную переписку с отрядами Первого ополчения и начинавшего собираться Второго ополчения, возглавленного кн. Димитрием Пожарским и Кузьмой Мининым, координируя их действия, выступая поручителем, благословляя и вымаливая.

И вот Москва была освобождена. Труды патриарха Ермогена и прп. Дионисия спасли для нас Россию; они, хоть и были монахами, не понесли ущерба для своей духовной жизни, занимаясь политикой, поскольку вели эту политику по пути правды Христовой, ничего не оставляя за скобками. И сыну донского казака или посадского человека, патриарху Ермогену, и тихому, скромному, в чем-то даже трепетному книголюбу из маленького городка Старицы прп. Дионисию удалось спасти Отечество из, казалось бы, безвыходного положения. Как? Ответ один: смирение. Это не ясное нам до конца, не вмещаемое нами, но преображающее мир слово, общее для пламенного и грозного патриарха Ермогена и кроткого архимандрита Дионисия. Слово, которое всегда спасало Россию.