Орден русской интеллигенции - очаг духовной болезни

Понятие “интеллигенция” определяется: 1) через социальный статус, 2) через признак культурно-творческий, 3) через идеологическое единство. Интеллигенция как социальная группа – это все образованные слои общества, люди умственного туда. В этом широком смысле в интеллигенцию входят хозяйственные, технические, научные, культурные кадры, бюрократия, аристократия, духовные сословия. В образованных слоях общества по культурному творческому признаку выделяется сословие собственно интеллигентских, творческих либо свободных профессий: литераторы, художники, музыканты, артисты, адвокаты, ученые, врачи, инженеры... Образованное общество за вычетом аристократии, бюрократии, технократии, духовных сословий и есть интеллигенция как таковая.

И в европейских странах существует культурные сословия, которые подпадают под определения интеллигенции в первом и втором смысле. И в Европе они тоже отчуждены от простонародья. Но только в России со времен Петра I между культурно ведущим слоем и народом разверзлась пропасть, которая разделила культуру на две различные, а затем во многом и противоположные части: одна культура создавалась для переделки другой по чуждым образцам. В Европе между интеллектуальными слоями и народными массами существовало расслоение по социальному статусу и степени образованности, окультуренности. В России же, помимо этого, образованные слои были оторваны он народа и культурно - являлись носителями инородной культуры, и религиозно - относились враждебно к народной вере - Православию, и национально воспитывались на других языках и во многом имели антинациональные установки. Таким образом, уже дворянская интеллигенция представляла собой нечто совершенно иное, чем интеллектуальные слои Запада. Но негативные генетические качества интеллигенции в России резко усугубляются со времени формирования социального слоя на совершенно новых началах - на основе идеологических принципов. Такой интеллигенции не было нигде в мире - это специфически русское явление.

Уже в тридцатые годы XIX века оформляется наиболее радикальный слой интеллигенции, - выходцы из разных сословий, в котором можно было заметить общие черты психологии и взаимоотношения, сродни европейским орденам: «Интеллигенция представляет собою как бы воюющий орден, который не имел никакого письменного устава, но знал всех своих членов, рассеянных по лицу пространной земли нашей, и который все-таки стоял по какому-то соглашению, никем, в сущности, не возбужденному, поперек всего течения современной ему жизни, мешая ей вполне разгуляться, ненавидимый одними и страстно любимый другими» (П.В. Анненков). С самого начала идеологическое сообщество было неформальным и направленным против всех традиционных жизненных устоев и принципов. «Сознание интеллигенции ощущает себя почти как некий орден, хотя и не знающий внешних форм, но имеющий свой неписанный кодекс - чести, нравственности, - свое призвание, свои обеты» (Г.П. Федотов) «Интеллигенция скорее напоминала монашеский орден или религиозную секту со своей особой моралью, очень нетерпимой, со своим обязательным миросозерцанием, со своими особыми нравами и обычаями, и даже со своеобразным физическим обликом, по которому всегда можно было узнать интеллигента и отличить его от других социальных групп. Интеллигенция была у нас идеологической, а не профессиональной и экономической группировкой, образовавшейся из разных социальных классов» (Н.А. Бердяев). О революционном ордене русской интеллигенции писал Ф.А. Степун.

Так из образованных сословий России с первой половины XIX века выделяются кадры, приверженные определенным идеологическим догмам. Из них складывается неформальный “орден” единомышленников, мировоззрение которых подчинено идеологическому “символу веры”: атеизму, материализму, социализму. Идеологическое единство образует радикальную, или революционную, интеллигенцию, поскольку идеология и есть то, что призывает к радикальному революционному переустройству мира. Идеологизированное сознание - это ущербное, ограниченное сознание, подверженное мании - болезненной сосредоточенности на частных идеях. Интеллигентский «идеал коренится в «идее», в теоретическом мировоззрении, построенном рассудочно и властно прилагаемом к жизни, как ее норма и канон. Эта «идея» не вырастает из самой жизни, из ее иррациональных глубин, как высшее ее рациональное выражение. Она как бы спускается с неба, рождаясь из головы Зевса, во всеоружии, с копьем, направленным против чудовищ, порождаемых матерью-землей. Афина против Геи - в этом мифе (отрывок гигантомахии) смысл русской трагедии, то есть трагедии русской интеллигенции» (Г.П. Федотов). В борьбе идеологий (как набора ложных идей) с органичным традиционным мировоззрением (с почвой) и состоит основной пафос времени, и интеллигенция создается как передовой отряд этой эпохальной брани: “Русская интеллигенция есть группа, движение и традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей” (Г.П. Федотов). Маниакальная идея интеллигентского сообщества - европеизация России, переделка огромного материка и тысячелетней цивилизации по диктующим фикциям «русского Запада» - и была идеей тотальной беспочвенности. Это выражало и одно из первых в России употреблений термина «интеллигенция» - статья И.С. Аксакова в газете «День» в 1861 году имела название «Отчужденность интеллигенции от народной стихии».

Консолидация на идеологической основе – это вырождение интеллектуального слоя. Радикальная интеллигенция теряет многие положительные черты культурного сословия и приобретает отрицательные. Этот динамичный слой становится негативным “ферментом” образованного общества – закваской, направляющей, регулирующей и многократно ускоряющей процессы духовной деградации. Орден русской интеллигенции - очаг духовной болезни, из которого духовная зараза распространяется по всему национальному организму. Орден “послушников” – бескорыстных служителей “идее” – являлся центром атеистической религиозности. Радикальное ядро задает тон, формирует мнение и вкус, устанавливает общеинтеллигентские идеалы и нормы. Культурное общество России с середины XIX века старательно равнялось на радикальный авангард. Герои–революционеры в глазах общественного мнения были как бы апостолами новой интеллигентской веры. Орден русской интеллигенции начал складываться с приливом волны разночинцев. Но затем отбор происходил по идеологическому признаку, и потому в ряды революционной интеллигенции попадают представители всех сословий.

Каждое поколение интеллигенции мыслило себя “по-новому”; отрекаясь от отцов, новые люди открывали собой новую эпоху, которая оказывалась очередной ступенью духовного падения. «Столетие самосознания русской интеллигенции является ее непрерывным саморазрушением... За идеалистами - «реалисты», за «реалистами» - «критически мыслящие личности» - «народники» тож, за народниками - марксисты - это лишь один основной ряд братоубийственных могил» (Г.П. Федотов). Так русское дворянство и интеллигенция фаланга за фалангой воспитывали в России кадры небытийной идеологии.

Логическим итогом деятельности образованных сословий на протяжении полутора столетий была катастрофа 1917 года. Как писал И.Л. Солоневич, “русская гуманитарная наука оказалась аптекой, где все наклейки были перепутаны. И наши ученые аптекари снабжали нас микстурами, в которых вместо аспирина оказался стрихнин... Русская “наука” брала очень неясные европейские этикетки, безграмотно переводила их на смесь французского с нижегородским – и получался круг понятий, не соответствовавший, следовательно, никакой действительности в мире, круг болотных огоньков, зовущих нас в трясину... Русскую кое-как читающую публику столетия подряд натаскивали на ненависть к явлениям, которых у нас вовсе не было, и к борьбе за идеалы, с которыми нам вовсе нечего было делать. Был издан ряд “путеводителей в невыразимо прекрасное будущее”, в которых всякий реальный ухаб был прикрыт идеалом, и всякий призрачный идеал был объявлен путеводной звездой. Одними и теми же словами были названы совершенно различные явления. Было названо “прогрессом” то, что на практике было совершеннейшей реакцией, – например, реформы Петра, – и было названо “реакцией” то, что гарантировало нам реальный прогресс – например, монархия. Была “научно” установлена полная несовместимость “монархии” с “самоуправлением”, “абсолютизма” с “политической активностью масс”, “самодержавия” со “свободой” религии, с демократией и проч. и проч. – до бесконечности полных собраний сочинений... В силу всего этого мы, нынешнее поколение России, не знаем, в сущности, решительно ничего нужного. Мы потеряли свои пути и не нашли никаких чужих. Мы потеряли даже и часть своего языка – и объясняемся переводами с французского на нижегородский – переводами, которые в оригиналах обозначают неизвестно что. Мы заблудились в трех пошехонских соснах и разбиваем свою голову о каждую из них”.

Те качества, которые присущи революционному ядру, являются нормой для интеллигенции в целом. Если ее ряды не соответствуют заданному радикалами идеалу, то они равняются на него, насколько это позволяют остатки связей с традиционным жизненным укладом.

Попытаемся в свете вышесказанного синтезировать характеристики интеллигенции, которые давались, начиная со сборника “Вехи”. Интеллигентское мировоззрение коренится в ряде родовых душевных комплексов, которые порождены ложным экзистенциальным состоянием и которые наиболее выражены среди радикалов. Формация интеллигенции выделялась и объединялась, прежде всего, общей духовной болезнью - комплексами искусственности происхождения и неорганичности существования, - которые были унаследованы от дворянства и усиливались в каждом поколении. Отсюда не всегда осознаваемое чувство социального греха и комплекс вины и покаяния. Экзальтированное и ложно ориентированное чувство социальной ответственности в реальности оборачивалось исторической безответственностью. Затем следует комплекс “прогрессивности”: слепое стремление ко всему передовому и служение прогрессу. Русская интеллигенция разделяла европейские предрассудки безрелигиозного гуманизма: веру в естественное совершенство человека, что было следствием своего рода культурной “беспризорности” интеллигенции. Отсюда – агрессивное отторжение всего русского, склонность к интернационализму, болезненное тяготение ко всему европейскому, западному. В этих комплексах подсознания и маниакальной ориентации сознания на фикцию «русского Запада» и коренились воспаленные идеи интеллигенции, ее пристрастия и антипатии.

Таким образом, доминантой – господствующей идеей и основным признаком интеллигентской позиции - была экзистенциальная беспочвенность: беспочвенность происхождения, положения и собственного выбора. Но невозможно согласиться с Бердяевым, что в этом проявлялся национальный характер интеллигенции. Русский народ один из наиболее укорененных в традиции, укладе, предании. Беспочвенность – это отрыв интеллигенции от национальной природы. Интеллигенция обрекала себя на “раскол, отщепенство, скитальчество, невозможность примирения с настоящим, устремленность к грядущему” (Н.А. Бердяев) не потому, что это было свойственно русскому народу, как утверждал Бердяев, а из–за отрыва от народа. И стремление интеллигенции к так называемой справедливой жизни выражало отторжение от национальной судьбы, от реальной истории, от необходимости совершить в ней органичные действия. Утопия лучшей жизни вытесняла обязанности перед жизнью реальной, иллюзия грядущего избавляла от мучительного чувства “первородного греха”. Выразители самосознания интеллигенции не хотели понять причины и следствия “грехопадения”, исторической вины сословия, без чего невозможно подлинное искупление и свободный выбор судьбы.

Следствием экзистенциальной беспочвенности был нигилизм интеллигенции - «жизнь в расколе с окружающей действительностью» (С.Л. Франк). Раскольничья мораль диктует идейную нетерпимость и фанатизм. Нигилистический морализм делал русского интеллигента «воинствующим монахом нигилистической религии земного благополучия» (С.Л. Франк). Конечно же, идеалы земного благополучия по природе вещей не могут быть религиозными, то есть абсолютными и вселенскими, поэтому интеллигентский псевдорелигиозный пафос был обращен на реализацию социальной утопии.

Духовное отщепенство от народа, борьба с властью и обществом формировали подпольную психологию. Беспочвенность существования воспитывала неуравновешенный и раздвоенный психологический тип. Неорганичные жизненные идеалы ограничивают сознание, которое склонно к мономании – вере в болезненно навязчивые идеи. При нравственной неустойчивости человек скатывается к экстремизму, без духовного стержня – склонен к идейной одержимости и фанатизму. “Символ веры” интеллигенции включает крайние идеологические доктрины, которые фокусируются в марксизме.

Мировоззрение интеллигенции представляет собой идеологический отлет от действительности, утопическую мечтательность, социальный самогипноз, преобладание догматизма и демагогии. «Интеллигенцию не интересует вопрос, истинна или ложна, например, теория знания Маха, ее интересует лишь то, благоприятна или нет эта теория идее социализма, послужит ли она благу и интересам пролетариата; ее интересует не то, возможна ли метафизика и существуют ли метафизические истины, а то лишь, не повредит ли метафизика интересам народа, не отвлечет ли он от борьбы с самодержавием и от служения пролетариату. Интеллигенция готова принять на веру всякую философию под тем условием, чтобы она санкционировала ее социальные идеалы, и без критики отвергнет всякую, самую глубокую и истинную философию, если она будет заподозрена в неблагоприятном или просто критическом отношении к этим традиционным настроениям и идеалам... Любовь к уравнительной справедливости, общественному добру, к народному благу парализовала любовь к истине, почти что уничтожила интерес к истине» (Н.А. Бердяев). Так называемые традиционные настроения и идеалы, то есть набор догм, исключающих здравое восприятие реальности и плодотворную ориентацию в жизни, - это признаки прогрессирующей идеологизации сознания. Понятно, что в ложном мировоззрении, в котором отсутствуют критерии истины, не может быть и подлинных представлений о справедливости, общественном добре и народном благе, которые являются лишь рационализированными идеологемами.

Вместе с тем, однобокий рационализм сочетается с эмоциональными, аффективными реакциями. Без органичного жизнеощущения мышление интеллигенции несамостоятельно и ограниченно, а воля – непрактична и неумела. Революционная интеллигенция не способна целенаправленно трудиться, хотя всегда декларировала необходимость созидательной деятельности. Духовно-нравственная инфантильность интеллигенции сказывается в категоричности и ригоризме, социальном потребительстве, исторической безответственности, а также проявляется в культе молодости, студенчества, где неведомы обязанности, но требуются неотъемлемые права. Понижение общего духовного уровня диктует ненависть к культуре, антиметафизичность.

Идеологическая групповщина воспитывает стадную волю, тоталитарное сознание, уравнительную утилитарную мораль. Дурной коллективизм не позволяет раскрыться подлинной индивидуальности. При демагогическом провозглашении индивидуальных свобод господствует антиперсонализм – подчинение личного общеидеологическому, полное непризнание и отрицание свободы и суверенности – независимости, самостоятельности личности. Культивируется фанатическая преданность набору догм, экзальтированное чувство посвященности в общее дело. Ощущение мистического единства и гордыня идеологически посвященных воспитывают высокомерное и надменное отношение к непосвященному мещанству и обывателям. Это выражается в типично интеллигентской позе, претензии, ханжестве, максимализме, чувстве своей непогрешимости, пренебрежении к инакомыслящим. Все несогласные обвиняются в нарушении ценностей и преступлении моральных законов. По отношению к политическим оппонентам снимаются все моральные ограничения: не наш – значит, аморален, считается вне закона и заслуживает отношения как с не-человеком. Орден интеллигенции превратился в замкнутую и агрессивную общность, стремящуюся подчинить все вокруг собственной догме и сеющую гражданскую распрю.

Из литературы, воспоминаний и дошедших до нас “реликтов” известен несколько иной облик интеллигента – гуманное, мягкое, доброе существо, ищущее смысл жизни и умеющее созидательно трудиться в своей области. Интеллигента как такового отличало стремление к благородному и непременно великому делу, которому можно было посвятить жизнь. Это воспитывало характер возвышенный, гордый и, в определенной степени, независимый. Особенно среди провинциального дворянства и интеллигенции было много замечательных, чистых и бескорыстных людей. Чем ближе образованные сословия к народу социально (как провинциальное мелкопоместное дворянство и земская интеллигенция) и психологически (внутренней ориентацией), тем больше сохраняли они дух органичной культуры и черты национального характера. «В Николаевские годы в поместном и служилом дворянстве, как раз накануне его социального крушения, складывается, до известной степени, национальный быт. Уродливый галлицизм преодолевается со времени Отечественной войны, и дворянство ближе подходит к быту, языку, традициям крестьянства. Отсюда возможность подлинно национальной дворянской литературы, отсюда почвенность Аксакова, Лескова, Мельникова, Толстого... О, конечно, это почвенность относительная. Исключая Лескова, сознательная национальная традиция не восходит к допетровской Руси; но допетровский быт, в котором еще живет народ, делается предметом пристального и любовного изучения. Иногда кажется, что барин и мужик снова начинают понимать друг друга. Но это самообман. Если барин может понять своего раба (Тургенев, Толстой), то раб ничего не понимает в быту и в миру господ. Да и барское понимание ограниченно: видят быт, видят психологию, но того, что за бытом и психологией, - тысячелетнюю традицию, религиозный мир крестьянства - «христианства» - еще не чувствуют» (Г.П. Федотов).

Но по целому ряду причин не национально ориентированные тенденции и не этот тип интеллигенции задавали тон. Сравнительно немногочисленный интеллигентский авангард – “орден” – захватил влияние на авансцене русской культуры. Ибо “ядро” – гораздо динамичнее и наглее. Общеинтеллигентское же мировоззрение отличалось рыхлостью и неустойчивостью вследствие все той же беспочвенности. Господствовал идеализм – увлеченность абстрактно возвышенными идеалами, но секуляризованное сознание было не способно приобщиться к духовному богатству Православия. Идеалистичность диктовала известное пренебрежение к материальному богатству, своеобразный аскетизм, моральный пафос, стремление к высшим идеалам и поиск смысла жизни, но это не исключало и приземленность большинства идеалов интеллигенции. Неопределенные общеинтеллигентские установки фокусировались в радикальном ядре интеллигенции, где из них делались последовательные выводы, которые затем распространялись в обществе в качестве авторитетных директив. “Мозговой центр” додумывал и оправдывал выводы беспочвенной общеинтеллигентской позиции.

Многие привлекательные черты в интеллигенции улетучивались по мере того, как суровая действительность заставляла определять мировоззренческую позицию. Идеалы абстрактного гуманизма легко сочетались с жестокими антигуманными акциями, особенно если они были направлены против чуждых интеллигенции сословий. Проявление положительных качеств интеллигенции зависело от диктата нигилистической установки и, в результате, могло оборачиваться во зло. Внутриинтеллигентская атмосфера культивировала то, что явно проявилось в радикальном ее ядре: “орден” определил существенные общеинтеллигентские склонности, отбросил гуманистические пережитки, обнажил основы миростояния русской интеллигенции как таковой.

Лишившись в силу исторической судьбы русского мировосприятия, поправ русскую веру и нравственные устои, интеллигенция, тем не менее, не могла полностью избавиться от своей русскости и сохраняла черты национального характера, хотя нередко и в искаженном виде. Что и было причиной ее трагической раздвоенности, но, вместе с тем, и сохраняло возможность возвращения блудного сына в отчий дом. «Беда русской интеллигенции не в том, что она недостаточно, а скорее в том, что она слишком русская, только русская» (Д.С. Мережковский). В других странах культурная элита, оторванная от народных сословий, не испытывала по этому поводу никаких мук и угрызений совести, но и не мстила за это всем вокруг. Только русский человек мог так тотально деградировать в отрыве от живительных токов национального духа. Многие пороки, которые генетически свойственны неорганичному культурному сословию, усиливались проявлениями отрицательных качеств национального характера. Русская религиозная ментальность сказывалась в религиозной экзальтации богоотступников: «Иногда кажется, что самый атеизм русской интеллигенции - какой-то особенный, мистический атеизм» (Д.С. Мережковский). А помноженное на русский максимализм богоборчество приобретало вовсе инфернальный характер (Ленин). Но главное национальное противоречие не в том, что русский народ по природе своей склонен одновременно к противоположным проявлениям, как полагал Н.А. Бердяев, а в том, что в органичном состоянии народ проявлял одни свойства, в ситуации же денационализации - прямо противоположные.