Литература о духовных семинариях, их учащихся и учащих до сих пор остается мало известной даже в православной читающей аудитории. Между тем художественные произведения, мемуарные записки и публицистически очерки, которые, являясь весьма специфическим историческим свидетельством, посвящены внутреннему и внешнему описанию духовных школ, позволяют узнать много интересного об учебном процессе, досуге, быте, фольклоре семинаристов.
Живые, искренние повествования, авторами которых обычно выступают люди, уже умудренные богатым жизненным опытом – прежде всего религиозным (архиереи, священники, преподаватели, выпускники семинарий и др.) дают уникальную возможность исподволь проследить этапы духовного роста, глубже понять причины, побуждающие к беззаветному, жертвенному служению Христу.
Именно поэтому вниманию читателей нашего сайта, впервые предлагается «Антология семинарской жизни», в которой будет представлена – в намерено мозаичном порядке – широкая панорама семинаристского житья–бытья XVIII – начала XXI вв.
 |
| Святой праведный Иоанн Кронштадский |
Митр Вениамин Федченков: из рассказа видно, что чудо просветления его разума произошло не дома, когда он учился грамоте; а позднее, когда его привезли в Архангельское приходское училище: «вот тут–то... во мне произошла перемена». И слова «все улеглись спать» относятся не к родным в доме, а к товарищам в школе. В школу же его «повезли на десятом году»; следовательно, чудо просветления ума отрока произошло в 1838–м. Всего о. Иоанн, по его собственным словам, учился 17 лет. Будучи впоследствии уже законоучителем в Кронштадтской гимназии, он однажды говорил детям: «Корень учения горек, но плоды его сладки», – говорит русская пословица. Никакое дело вдруг не дается. Впрочем, время скоро пройдет. Я учился 17 лет – и они прошли, как сон. Но я благодарю Бога, что так долго учился».
Из этих 17 лет ученье распределялось по школам таким образом: на духовную академию – 4 года (1851–1855); на семинарию 6 лет (1845– 1851); на духовное училище – 4 года (1841–1845). Итого 14 лет. Следовательно, на приходскую школу остается из 17 лет – еще 3 года (1838– 1841)…
На учебу не хватало средств. Школяры ходили по разным учреждениям и в канцеляриях выпрашивали себе бумаги.
«Вместе с другими, такими же бедняками, ходил и я, – рассказывал после о. Иоанн, – собирать бумаг по «присутственным» местам. Помню, каким богачом я чувствовал себя, когда экзекутор консистории дал мне, кажется, чуть ли не две дести». Потом, 16–17–летним юношей, он начинает учиться в семинарии. В его биографиях упоминается в это время какой–то опасный момент. Его, видимо, как серьезного ученика, назначили «старшим над архиерейскими певчими». Певчих брали тогда из «бурсы», то есть из духовного училища. Память о ней, как известно, сохранилась плохая. А выделенные в певчих мальчики распускались еще больше. И вот с ними как–то ослабел и сам «старший» их. Мне неизвестны подробности искушений. Но только сильный юноша победил опасность, как он потом будет побеждать врагов во всю свою жизнь. И отдался серьезнее своему учению, кончив в 1851 году семинарию первым[1]…
При окончании семинарского курса, на публичном акте, молодой богослов сказал благодарственную речь. Можно сказать, это было первым общественным выступлением будущего всероссийского пастыря и учителя:
«Преосвященнейший Владыка и вы достопочтеннейшие посетители!
Немного бывает для нас таких дней, каков нынешний, когда для поощрения образующегося здесь духовного юношества сделано все, что только может действовать особенным приятным образом на молодой ум и сердце юноши, возбуждать, поддерживать и усиливать в нем стремление ко всему доброму и полезному. Вызванные сюда от скромной, безмолвной жизни ученика, мы считаем для себя счастливыми и драгоценными эти часы, в которые столь несоответственно нашему прежнему состоянию так ярко, разнообразно украсили вы ныне это важное для нас поприще испытания. Редки в нашей жизни дни, столько торжественные для нас; но чем они реже, тем более увеличивают силу впечатлений на наши умы и сердца; тем сильнее пробуждают в нас сознание собственного благополучия; тем более возбуждают в нас чувства живейшей признательности к виновникам этого торжества. Нет нужды говорить, что ваше присутствие здесь, ваше внимание к нам составляют теперь нашу радость, наше удовольствие, наше торжество.
Но при этих, столько отрадных для сердца, чувствованиях нас тревожит одна мысль, что плоды образования, нами полученного, может быть, далеко не соответствуют нашим ожиданиям; даже, может быть, кажутся очень скудными, мало вознаграждающими труды и заботы попечительного начальства. Вполне предоставляя вашему суду наши успехи на поприще образования, мы утешаемся с другой стороны тою мыслью, что ваша глубокая опытность не будет судить об нас по сравнению с собою. Нужно было только нам самим содействовать в ваших трудах для полного успеха в деле. Ваши заботы, ваши старания о доставлении нам полезных сведений были очевидны для всякого из нас. Сколько сокровищ учености раскрыто было перед нами, чтобы каждый брал из них, что хотел, для обогащения своего ума. Как при наставлении вы старались доставить речи своей разнообразие и приятность, чтобы истины, нам сообщаемые легче и удобнее были воспринимаемы умом и сердцем! Мы ощущали в сердце сладость ваших наставлений, старались запечатлеть их в памяти, чтобы потом, в свое время, употребить их с пользою для себя и для других. Но всего более вы заботились, как добрые отцы, о сохранении между нами доброй нравственности; для чего с одной стороны отнимаема была возможность для совершения пороков, могущих закрасться в душу извне; с другой постоянно внушаема была необходимость чистоты жизни, как самого верного и надежного средства быть счастливыми во всяком состоянии и возрасте. И мы убедились, как всегда опасен порок и как надежна и драгоценна добродетель. После таких деятельных забот об нас попечительного начальства, остается только, при уменье пользоваться полученным образованием, быть довольными и счастливыми в жизни, тем из нас, которые уже совершали теперь трудное поприще просвещения и оканчивают курс семинарских наук. Сколько раз мы будем обязаны вам некогда самыми драгоценными минутами счастья и восторгов при познании тех благ, какие доставило, и будет доставлять нам просвещение! Науки, говорит Цицерон, составляют утешение и счастье наше во всех состояниях и возрастах. Да, многократные опыты подтверждают эту истину. Но что всего приятнее и драгоценнее для нас в науках, это – мысль, что они всегда составят нашу неотъемлемую собственность, что они достались нам вследствие долговременных, усиленных трудов: а что добыто трудами, то всегда приятно и сладко. Для исполнения с нашей стороны долга справедливости в отношении к вам, для засвидетельствования вами глубочайшей благодарности за ваши благодеяния, у нас есть только сердце и язык. Примите же хотя этот плод сердечной к вам признательности; вы сами знаете, что воспитанники не могут воздать другой благодарности: как любящие отцы, вы считаете себя довольными, если ваши труды воспитания не остались напрасными, но принесли хоть сколько–нибудь плода.
Благослови, преосвященнейший владыка, питомца, который по силам старался выполнить священный долг справедливости, в отношении к благодетелям, и архипастырским благословением запечатлей и освяти конец образования двадцати двух человек...»[2]
Митр Вениамин Федченков: с первого впечатления его речь – пред архиереем, почетными гостями, начальством, учителями и духовенством – кажется читателю простою, обыкновенною. И это отчасти верно; но ведь и последующие его проповеди до самой смерти – были по содержанию и изложению простыми: ни Златоустовского ораторства, ни стремления пускаться в углубление тем – мы и сейчас не видим там. Но сила их действия на слушателя была потрясающей, особенно впоследствии, когда народ стал чтить его. Дух истины и сила веры о. Иоанна оживляли и зажигали самые общеизвестные слова и истины, как увидим дальше. А сама истина проста. Так и на этот раз: речь была действительно простая; но в ней уже виден будущий человек «опыта», а не только знаний; уже наметился пастырь–молитвенник. Нередко мы в юности склонны бываем критиковать наших отцов. Не так было у Ивана Сергиева. Наоборот, он в своей речи радуется и «торжествует», что на его долю выпала честь говорить; он «счастлив» в эти «драгоценные часы» выразить «признательность к виновникам этого торжества» – начальствующим и учащим.
Так отрадно слышать эти слова, особенно во времена непочтения старших! Но одно беспокоит юношу: что знания учащихся пока еще «теоретичны», не «опытны»; а «опыт» всегда «имеет большой перевес над одною теорией». Поэтому он просит от слушателей «благородной снисходительности» и к его начинающемуся «скудному» слову – «сердечной благодарности».
Благодарит сначала архиерея как «высокого отца», не имея ничего большего принести ему, как «благодарное сердце». И благодарит юноша за «неоцененные блага образования». Кто читал творения о. Иоанна, особенно его Дневник, тот знает, как высоко отзывался он о богословском образовании; никогда он не унижал его. А если и жалел иногда, то – лишь о том, что, уча многим наукам, школа не давала достаточно духовного опыта, этой науки из наук!
Конечно, это верно по существу. Но мы видим, что во всякой школе, при лучших условиях, легче давать знания; а опыт приходит потом, и – непременно от собственного, индивидуального подвига каждого, и в меру его.
Школа есть лишь школа; а опыт дается потом жизнью. Но юноша уже тогда знал разницу теории и опыта; этого, по моему мнению, нельзя было ожидать от двадцатилетнего ученика семинарии. Правда, как молодой богослов своего времени, Иван Ильич немного преувеличивал ценность умственного богословия; но этому была повинна вся наша школа XIX столетия. Однако пользу ее никак нельзя отрицать. Юноша благодарит за нее.
А потом будущий всероссийский молитвенник и чудотворец обещает – от лица всех кончивших курс – молиться «пред престолом Божиим» за архипастыря своего; зная, что «почти все» они, хоть не все в одно время, имеют быть служителями алтарей». Не всем известно, что в мои годы, на что служение уходили от 10 до 20% – и в академии даже и менее: во время же о. Иоанна «почти все»... И – Правдою Божиею – были наши школы закрыты потом, как «малоплодные смоковницы».
После архиерея юноша благодарит «достопочтеннейших посетителей»: высоких почетных представителей города, «добрых и благонамеренных» великих людей. Обещает «радоваться и благодарить Бога», если они будут «наслаждаться внешним счастьем и миром душевным». А если с ними «случатся неприятности», то юноша (опять напомним) как будущий молитвенник обещает «сочувствовать» в их горестях и опять молиться «об отвращении скорбей». Если же кто из семинаристов окажется подчиненным у них, то будет «со всею точностью исполнять поручения», но – добавил смело и проникновенно – «не противные долгу веры и чести». Незаурядные мысли!
А «в заключение» «отдает» «долг» учащим: «Сколько сокровищ учености раскрыто было перед нами, чтобы каждый брал из них, что хотел для обогащения своего ума!.. Мы ощущали в сердце сладость ваших наставлений – и старались запечатлеть их с пользою для себя и для других. Но всего более вы заботились... о сохранении между нами доброй нравственности. И мы убедились, как всегда опасен порок и как надежна и драгоценна добродетель».
Читая это сейчас, подумаешь, что это говорит не юноша перед архиереем и не ученик о наставниках; а наоборот: будто поучает святитель молодых, неопытных юнцов! «Сколько раз мы будем обязаны вам иногда самыми драгоценными минутами счастья и восторгов при сознании тех благ, какие доставило, и будет доставлять нам просвещение!»
Так благодарил юноша отцов. И лишь в конце речи он не забыл себя и товарищей; и им принес ветвь лаврового венца, и притом очень оригинально и умело. Он отметил одну заслугу у них: труды учения. «Но, – говорит он в конце, – и что всего приятнее и драгоценнее для нас при изучении наук, – это мысль, что они достались нам вследствие долговременных (10–11 лет!) усиленных трудов; а что добыто трудами, то всегда приятно и сладко...»
И кончает просьбою о благословении: «Благослови, Преосвященнейший Владыка, питомца, который по силам старался выполнить священный долг справедливости в отношении к благодетелям; и архипастырским благословением запечатлей и освяти конец образования двадцати двух человек».
Выписывающий с охотою все эти слова юноши, я, уже почти 70–летний старик, – едва ли бы я или другой почтенный священнослужитель сказали бы лучше! Главное же – в том, что из этой речи виден уже совсем зрелый человек, которого безопасно можно было бы поставить на любое священническое место. А ему тогда шел лишь 22–й год. Еще же важнее, – мы видим уже в нем, – куда склонится его дух и жизнь: он готов, он хочет и будет пастырем; он будет «служителем алтаря», он будет «воздевать пред престолом Божиим руки и сердце», «испрашивая от Господа... всяких благ» для чад своих и чужих! Как окрепший к полетам орел, он, еще сидя в гнезде, уже пробует свои сильные крылья. И вот–вот взлетит…
Много–много лет спустя, в 1903 году, о. Иоанн посетил свою родину, как он это делал и прежде. Отец Иоанн, все время стоявший на носовой части парохода и не сводивший восторженного взгляда с приближавшегося города, при виде монастыря, с которым мы поравнялись, обнажил голову и осенил себя крестным знамением.
– Вот здесь прошли мои юношеские годы, – обратился он ко мне, указывая на сад и здание семинарии, показавшееся невдалеке от Архангельского монастыря. Батюшка с любовью всматривался в город и давал мне подробные объяснения.
– Эта обитель во имя Архангела Михаила построена еще за 400 лет до основания города, – говорил он... – А вот деревянный дом – это епархиальное женское училище; за ним виднеется большой каменный дом – это дом архиерея. Теперь смотрите далее – это наше Сурское подворье...
В день нашего приезда в Архангельск о. Иоанн направился к архиерею, заехал в несколько храмов; а после вечерни в соборе отправился с визитом к ректору семинарии, живущему в здании, в котором когда–то учился сам батюшка. Это был длинный двухэтажный белый дом, огороженный простым деревянным забором, с садом позади. Дорогой батюшка, в сопровождении ректора и его семьи, прошел в семинарский сад, где много лет тому назад, еще юношей, сидел он с книгами, готовясь к экзаменам. Пройдя в самый глухой конец сада, отец Иоанн вдруг остановился перед высоким, стройным и крепким деревом, ветви которого разрослись широко и нависли над дорожкой и соседними кустами. Отец Иоанн снял шляпу, и как бы здороваясь со старым товарищем, потрогал дерево руками:
– Вот мой сверстник, – сказал он, обращаясь к нам. – Здесь было мое любимое местечко в саду; под этим деревцем я чаще всего проводил свой досуг и читал книги».
Художник Животовский в своих записках об этой поездке о. Иоанна зарисовал даже этот момент: у ствола какого–то дерева стоит Батюшка без шляпы и ласково гладит его, как живое. И конечно, вспоминает свое далекое детство и юность. Более 50 лет, как протекли они... Больше не сохранилось фактов из семинарской жизни. Одно лишь можно утверждать, что он был добросовестным учеником и не случайно закончил курс первым.
Как уже известно, из рассказов о. Иоанна, отец его, «нежно–любимый» им, скончался в последний год семинарского обучения (1850–1851), в возрасте 48–49 лет. Мать о. Иоанна, раба Божия Феодора, осталась вдовою с двумя дочерьми. Молодой семинарист естественно думал об оставшихся сиротах и – как мы видели – хотел сразу поступить на приход хоть бы псаломщиком, лишь бы содержать семью. Но решительная мать воспротивилась этому и настояла, чтобы сын, первый ученик, ехал в предназначенную ему Петербургскую академию…
Учёба в академии.
Кончалось лето 1851 года. Юноша прибыл в столицу. Ему шел к концу 22–й год.
...Здесь тогда никто не думал, что среди академических молодых побегов растет гигантский дуб церковный. А как студент он не выделялся научными дарованиями среди таких же первых учеников из других семинарий. Студент средней богословской меры. Но обстоятельный, серьезный, трудолюбивый, занимающийся лекциями добросовестно. Отец Иоанн Сергиев отличался особым прилежанием. До меня, между прочим, дошел учебник по философии, по которому проходил эту науку усердный студент. Книга сохранилась в удивительной чистоте; и только кое–где его красивым почерком были сделаны примечания к читанному; видно, что он усваивал все серьезно, глубоко. Но кроме обязательных предметов, Иван Ильич читал и святых отцов. Особенно любил он творения св. Иоанна Златоуста...
Читая теперь (1948) Златоуста и о. Иоанна, ясно видишь, как близки они, – и в особенности – в вопросах о богатстве, бедности, любви, причащении, покаянии…
Но сейчас я хочу отметить и оттенить и еще одно наблюдение над опытом святых людей. Нередко у них бывали особые духовные руководители: в виде проповедников, учителей, настоятелей монастырей, духовников, старцев. Был ли такой у о. Иоанна? Мы знаем, что такого живого лица не было! Это довольно редкое явление! И совершенно нет оснований связывать имя о. Иоанна с кем–либо из его предшественников или современников. Да и самый путь его, как увидим дальше, особый, отличный от других подвижников; так что многие будут даже соблазняться о нем. Отец Иоанн – совершенно особое детище, воспитанное Церковью, – без старцев, самобытно. И это весьма поучительно; особенно для тех, кто слышал о протоптанных и более безопасных путях руководства опытными отцами.
Однако «Дух дышит, идеже хощет», – говорится в Евангелии. Есть пути разные у Господа.
И, однако же, при всей самобытности и духовной оригинальности воспитания и жития о. Иоанна, мы можем и должны остановиться на руководителе его.
Я разумею великого святителя Вселенской Церкви, – тоже Иоанна, но Златоустого.
В академической жизни его рассказывается следующая, по–видимому, якобы случайная и незначительная подробность. Он заработал от переписки чьего–то профессорского сочинения деньги. И на этот первый заработок купил толкование св. Иоанна Златоуста на Евангелие от Матфея. И принесши книгу в академию, радовался своей покупке, как «сокровищу из сокровищ», по его собственным словам. И после он говорил: «Особенно любил я читать Библию и толкование Златоуста на Евангелие».
Хотя биографы всегда отмечают этот факт из студенческой жизни о. Иоанна, но они, кажется, смотрят на это как на проходящий простой случай. Я же полагаю, что Златоуст имел на него огромное, исключительное влияние, – после Церкви и Слова Божия. Могу сказать: Златоуст стал его духовным руководителем, наставником, – как бы «старцем» на всю последующую идеологию и деятельность. Когда одновременно читаешь творения того и другого, то это сходство их чувствуется ясно. А если станешь отыскивать конкретные общие принципы, то увидишь поразительное согласие их, даже – почти тождество. Возьму сейчас для примера основные идеи обоих. Каковы они у о. Кронштадтского: всё – Бог и от Бога; «Слово Божие – Бог»; высота священства; тождество Христа во плоти и в Св. Тайнах Причащения; похвалы милостыне и царице добродетелей – любви; защита бедных и упреки немилосердным богачам; единственная важность греха и необходимость искупительной Жертвы; всепобеждающая любовь Бога; сила молитвы. Но из всего этого – особенно выделяются два пункта: Причащение и милостыня; или Евхаристия и любовь; или Св. Тайны и богатство. А всякий, кто хоть раз читал Златоуста, знает, что именно эти два пункта являются господствующими и у него. Если бы кто взял на себя труд провести эти параллели между обоими Иоаннами, то нашел бы между ними не только единство в идеях, но и часто – буквальное тождество даже в формулировках.
Чем это объяснить? Конечно, единая и та же благодать Св. Духа, живущего в Церкви, и учит всех единообразно внутри душ наших. Это явление и нам, обыкновенным людям, приходится наблюдать подчас: как христиане, живущие на разных материках, и думают и говорят одно и то же.
Но сверх этого, справедливо будет предполагать, что на нас имеют влияние не только живые люди, но и их книги, их мысли…
Потому смею утверждать, что покупка студентом Сергеевым тома Златоуста является прямым действием Божественного Промысла над будущим священником, проповедником, исключительным чтителем и защитником важности Св. Тайн в жизни христиан. Как апостол Павел наставлял Златоуста в толковании «Посланий», так Златоуст направлял о. Иоанна в его священствовании. Подтверждение этого взгляда находится во всех биографиях Батюшки. Беру выдержку из одной: «За этим чтением – Библии и Златоуста – Иван Ильич проводил длинные зимние часы. Иногда глубокая мысль Иоанна Златоуста до такой степени захватывала его своей возвышенной красотой, что он плакал в порыве духовного восторга и рукоплескал Златоустому витии, как рукоплескали Иоанну Златоусту когда–то его антиохийские и цареградские слушатели. Целые дни, недели и месяцы проходили в этом учении; и на Златоусте и Библии воспитывалась душа будущего пастыря доброго». А такому углублению в творения Златоуста содействовала удачно и внешняя обстановка: студент Сергиев получил возможность читать любимые книги в уединении. Ему – вероятно, за его красивый почерк, унаследованный от отца – дали работы в канцелярии академии с маленьким жалованием в 10 рублей за месяц. Эти деньги он сразу посылал своей матери–вдове на жизнь; но важнее было то, что он получил возможность заниматься в канцелярском уединении после прекращения там официальных работ. Вот тут уже никто – даже и товарищи – не только не мешали студенту читать Златоуста, но и плакать от восторгов и хлопать в ладоши вселенскому Златоусту...
Иоанн Сергиев и академисты.
С товарищами, по–видимому, у него не было каких–либо особо близких отношений и дружбы, а тем более – веселых товарищеских пирушек.
Подобно древнему св. Василию Великому, и он пользовался уважением и даже боязнью со стороны студентов: не до веселья и не до празднословия было ему. Учение, канцелярия и самообразование отнимали у него все время и внимание.
Зато в такой тишине и занятиях в нем рос дух родительской веры, укрепленной Словом Божиим, просвещенный к тому же православной наукой и св. отцами, а вообще и в особенности воспитанной Святой Православною Церковью. Гораздо позже, когда о. Иоанн был уже прославленным чудотворцем и проповедником пламенной веры, он сам сказал мне, что эту веру в нем воспитала Церковь.
Отец Иоанн ценил то время и ту постановку учебы. И потому он, посетив однажды Петербургскую академию и обходя «занятные» комнаты, говорил студентам: «Учитесь, занимайтесь! Другого такого удобного для приобретения познаний времени уже не найдете!» Так слышал я от предшественников своих по академии. И, несомненно, он добросовестно занимался. Да и не могло быть иначе при его твердом характере, при его крепкой привычке к труду, при бедности его родителей, что обычно толкает на серьезность и в школе. А еще важнее – религиозность его побуждала относиться и к учебным обязанностям, как и ко всякой добродетели: это был для него – святой долг! Лень же – преступление, грех!
А, кроме того, молодому студенту и нечем было заниматься иным, как просвещением, лекциями. Как в семинарии, так еще более в академии, он не посещал никаких увеселений и не любил ходить в гости, – как это делали в наше время товарищи. Он и после хранил недобрую память об этом вредном времяпрепровождении, когда ему приходилось поневоле бывать где–либо: «Вот светский кружок: говорят, большею частью переливая из пустого в порожнее; и нет речи о Боге, о Христе Спасителе... в кругу своих семейств и в кругу светских людей; а проводят часто время в пустых разговорах, играх и занятиях!.. Боятся наскучить или опасаются, что сами не выдержат, не будут сердечно вести речь о духовных предметах. О мир, прелюбодейный и грешный! Горе тебе в день суда от общего всех, нелицеприятного Судии! «Во своя прииде, и свои Его не прияша» (Ин. 1, 11), да! Не принят у нас Господь и Зиждитель всех! Не принят в домах наших, в разговорах наших. О бедные, бедные мы люди!
А «пустые» речи с гостями уносят из сердца живую веру, страх Божий и любовь к Богу. Гости – язва для благочестивого сердца. Я разумею именно таких гостей, которые могут только переливать из пустого в порожнее. Но иное дело – гости солидные, религиозные».
Последнее общество о. Иоанн любил и говорил, что если так отрадно и блаженно провести время среди благочестивых людей, то какая радость будет на небе среди святых Божиих и с Самим Богом!
Но такого святого общества религиозный юноша не мог найти среди товарищей, людей обыкновенных и несравненно менее его боголюбивых. И потому ему оставалось одно занятие – науки.
По отношению к товарищам, – как в семинарии, так и в академии, – юноша был довольно осторожным. У него не было особых друзей; скорее можно сказать, он держал себя замкнуто. И зная его природную, наследственную по матери, строгость, или серьезность, можно легко представить, как и в студенчестве он был, скорее, одиночкою, накапливая силы, а не растрачивая.
Лишь немногим открывал он мысли свои.
Ни о каких театрах он и думать не хотел; и впоследствии он определенно отрицательно отзывался о них, как об учреждениях, противных Церкви Христовой. Такого рода воспоминания сохранились об Иване Ильиче у одного из товарищей его по академии, протоиерея Н. Г. Георгиевского. Приведем их здесь: «О. Иоанн был моим близким другом в течение всей академической жизни. Мы с ним сидели рядом в аудитории и в «занятной» комнате. О. Иоанн, будучи студентом, отличался необыкновенной тихостью (я бы скорее сказал: «собранностью», «трезвенностью». – М. В.) и смиренным характером.
Все товарищи, в течение всего 4–летнего курса, не видели от него никакого озлобления, хотя для этого и были случаи, ввиду его отчужденности от увеселений. О. Иоанн отличался редкой набожностью. После обычной вечерней молитвы все мы, студенты, ложились спать; а он еще долго, стоя на коленях, молился пред образом у своей кровати.
Будучи не привязаны к внешней жизни, мы с о. Иоанном, в течение всего академического курса, ни одного раза не были ни на одной вечеринке, ни в одном театре; а все время проводили в чтении книг, нужных для сочинений».
Другой его товарищ, протоиерей Л. Попов, рассказывает следующее: «На втором этаже академии, рядом с «пономаркой» возле церкви, была «занятная» комната, где любил погреться около горящей печки Иван Ильич. К нему присаживался кто–либо из товарищей; и начиналась беседа... Чаще всего Сергиев беседовал со мною о смирении».
Вот тема – характерная для него. Таким образом, и в это время больше всего занимает его заповедь о всепрощении, о любви побеждающей. Он много думает об этой первой христианской добродетели; и мало–помалу приходит к убеждению, что здесь сила и центр христианства, что все побеждает смиренная любовь, что к Богу и торжеству Его правды ведет один путь – этой же любви смиренной.
«Еще чаще, чем у огня, можно было видеть Ивана Сергиева в саду.
Любил он ходить по аллее академического сада и думать. Он не скрывал от нас, в области, каких вопросов двигались его думы. Больше всего он думал о темноте – паутине зла, которая опутала мир; о Жертве, принесенной на Голгофе; о тех темных и несчастных народах, которые и доселе еще сидят во тьме и сени смертной. И ему было до слез жалко этих людей, не коснувшихся ризы Христовой. И он рвался туда, к ним, проповедовать о Христе, звать людей в светлое Христово Царство».
Теперь я, – или читатель, – спрашиваю: откуда у молодого студента такие глубокие думы и широкие планы? Академические лекции сами по себе еще не дают обычно материала для религиозных сильных переживаний: от нас требовалась больше память, заучивание, писание «сочинений» на разные темы. А жизнь души шла особым путем у каждого; и притом – сокровенно. Духовным самовоспитанием, этой «наукой из наук», по словам св. Григория Богослова и о. Иоанна, студенты не очень интересовались. Об этом вспоминает после и о. Иоанн: «Наука наук – побеждать грех, в нас живущий, или действующие в нас страсти; например, великая мудрость – ни на кого и ни за что не сердиться; мудрость – презирать корысть, сласти; мудрость – никому не льстить; мудрость – не прельщаться красотою лица, но уважать во всяком красивом и некрасивом человеке красоту образа Божия; мудрость – любить врагов; мудрость – не собирать себе богатства, но подавать милостыню бедным, да стяжаем себе сокровище неоскудеваемое на небесах.
Увы! Мы едва не всякую науку изучили; а науки удаляться греха вовсе не учили; и оказываемся часто совершенными невеждами в этой нравственной науке. И выходит, что истинно мудрыми, истинно учеными были святые, истинные ученики истинного учителя Христа; а мы все, так называемые «ученые», – невежды; и чем ученейшие, тем горшие невежды; потому что не знаем «единого на потребу», а работаем самолюбию, славолюбию, сластолюбию и корысти».
И вот, после четырех обычных школ, наступает последняя – «школа жизни», школа собственного опыта, а не книжных знаний и теорий. Это уже понял и провидел юноша в семинарии, если говорил о недостатке теорий в своей речи после конца средней духовной школы.
В таком случае тем удивительнее и любопытнее становится загадка: откуда же у этого задумчивого студента вырос глубокий интерес к вопросам о смысле искупительной Жертвы Голгофской? О любви, как центре христианской жизни, о всепобеждающей силе смирения? О всесветной паутине греха? О любви к бедным? О силе молитв? Ведь, казалось, сам он вел необычайно чистую жизнь, был смиренным. В ответ на эти вопросы, – а Сергиев выйдет из академии готовым прямо на пастырство, – я смею высказать два предположения, чтоб понять его, хоть немного.
Первое: этому незаметно, и с самых малых лет, учила его Церковь Христова, – о чем я говорил прежде. Богослужения, праздники, вся духовная жизнь православная – от детских молитв до исповеди и причащения, – все это в тишине сердца воспитывало и учило ребенка, отрока, юношу и студента. Мы так привыкли к этому, что недостаточно ценили и ценим «Мать», Воспитательницу Церковь. А в ней все время жил, уже 25 лет, о. Иоанн.
Имела большое значение и привитая еще отцом любовь его к чтению Евангелия. «Знаешь ли, – сказал он однажды в беседе с игуменьей Таисией, – что, прежде всего, положило начало моему обращению к Богу? И еще в детстве согрело мое сердце любовью к Нему? Это – Святое Евангелие.
У родителя моего было Евангелие на славяно–русском языке. Любил я читать эту чудную книгу, когда приезжал домой на вакационное время! Я читал и услаждался ею, и находил в этом чтении высокое и незаменимое утешение. Это Евангелие было со мной и в духовном училище. Могу сказать, что Евангелие было спутником моего детства, моим наставником, руководителем, утешителем, с которым я сроднился с ранних лет».
Семинария и академия увеличили и расширили интерес к вопросам христианского любомудрия; и школа заставляла, хотя и не так глубоко – заниматься темами о спасении, о Спасителе и проч.
«Первый учитель наш молитве есть Церковь, которая научена молиться прекрасно Самим Духом Святым»…
Вот где напитался и воспитался студент Сергиев. И напитавшись, он уже готовым вошел в жизнь и сразу же сделался пастырем.
Дальнейшая собственная школа жизни, пастырский опыт лишь довершили, укрепили и осветили все то, что уже было ему дано и им усвоено в прошедшую четверть века. В 25 лет кончились его учебные годы.
Выбор дальнейшего пути.
К концу академии у него явилось сначала желание взять на себя подвиг миссионерства в монашеском чине. Но, присмотревшись внимательнее к окружающей жизни столицы, он узрел, что пастырско–духовной работы и кругом него – непочатый край. Поэтому передумал свое первое решение и остановился на пастырстве. Как известно, священник должен был сначала обвенчаться на девице; да это в общем и правильнее и мудрее.
В это время в г. Кронштадте скончался протоиерей Андреевского собора о. Константин; и от него осталась взрослая дочь Елизавета.
По старым обычаям, особенно если после умерших оставались сироты, приход передавался кандидату, который женился на осиротевшей дочери... Обычай тоже добрый. Так Иоанн и Елизавета сочетались браком. Но с самого начала совместной жизни молодой муж упросил жену жить в девстве, как брат с сестрой. Подобные примеры, хотя и не много, знает история Церкви. Знал о них и Сергиев; но не они решили такой трудный вопрос, а чистая, целомудренная душа и твердая воля будущего пастыря.
Ему хотелось всецело отдать себя на служение Богу и ближним. Если уж отклонено было монашество, то нужно сохранить девство при браке. Всякий понимает, какую трудную задачу брал на себя молодой студент! Но он поднял ее с дерзновением! Не так легко восприняла безбрачие в браке молодая жена. Предание свидетельствует, что она даже подавала жалобу на мужа епархиальному архиерею. Но молодой священник уговаривал ее добровольно согласиться с ним: «Лиза! Счастливых семей и без нас с тобою довольно. А мы отдадим себя всецело Богу и ближним». И она, наконец, согласилась. Я лично видел ее еще в доме при жизни о. Иоанна. При одном посещении батюшки, на звонок мой вышла встретить нас глубокая седая старушка, вся в старческих морщинах. Я увидал ее впервые.
– Батюшка дома? – спросил я ее.
– Да, брат Иоанн дома, – коротко ответила она и тихо пошла доложить ему. Тут я понял, что это и есть славная «жена» – матушка знаменитого на весь свет «отца Кронштадтского».
Какая она была простая и тихая! И всегда она была в тени, при такой славе «мужа»!
Рукоположенный во иереи, о. Иоанн отдался своему делу с присущей ему энергией: богослужения, занятия в школах, посещения прихожан на дому, составление проповедей, домашние молитвы, благотворения бедным – все это занимало у него и время и силы. Скоро же он начал записывать особенные мысли свои в дневник, под заглавием: «Моя жизнь во Христе»[3]...
Преподавание Закона Божьего
С 1857 г. о. Иоанн стал давать уроки Закона Божия в Кронштадтском городском училище. В 1862 г. открылась в Кронштадте классическая гимназия. Когда о. Иоанну была предложена в этой гимназии законоучительская должность, он с радостью согласился…
Он заявлял не раз, что задача каждого преподавателя дать ученикам определенный, неисчезающий прочный фонд, на котором он сам будет строить впоследствии прочное здание разумного жизнепонимания. «Не в том сила, чтобы преподать много, а в том, чтобы преподать немногое, но существенно нужное для ученика в его положении. Закон Божий не есть предмет преподавания» – вот основное положение законоучительства о. Иоанна…
Ученик о. Иоанна впоследствии вспоминал: «Батюшка почти никогда не ставил нам дурных отметок, и иметь даже «три» по Закону Божию у нас считалось большим стыдом и позором; тем не менее, незнавшие его урока боялись или, вернее, как–то стыдились его, не смотря даже на то, что ни у одного учителя не было так легко «отделаться», под предлогом вчерашней или сегодняшней болезни, да и вообще о каких – либо дисциплинарных взысканиях, произведённых по его инициативе, мы положительно никогда не слыхали»…
Другой его ученик вспоминает: «У нас было немало казённых пансионеров иногородних, которые, по недостатку средств, должны были оставаться вдали от родных, в стенах гимназии, даже по большим праздникам. Этих–то бедняков обыкновенно выручал тот же батюшка, снабжая их на дорогу к родным и обратно.
Ещё не имея в своём распоряжении больших средств – в первые годы моего пребывания в гимназии, – он делился со всеми бедняками у себя, в Кронштадте, последним; нередко обманываясь в людях, он, по–видимому, никогда не терял в них веры, а напротив, в нас, в учениках своих, возжёг яркий светильник этой самой веры»…
Отец Иоанн не ставил двоек, не «резал» на экзаменах, не задавал уроков только беседы со своими питомцами о предметах веры. Спрашивал обыкновенно сначала тех, кто сам изъявлял желание отвечать урок. С великим усердием обыкновенно старались эти «вызывающиеся». За такие ответы батюшка ставил высший балл пять с плюсом, сопровождая милостивыми и дорогими словами:
– Спасибо тебе, дорогое чадо!
Его уроки обыкновенно ожидались учениками как редкое праздничное удовольствие. Все его слушают затаив дыхание, следя за каждым выражением его ясных, голубых глаз, в которых столько света и блеска, что кажется, они всё вокруг себя озирают. Во всём классе не найдётся ни одного мальчика, который бы, не понял или не слушал его…
Случалось, директор обращал внимание о. Иоанна, на заведомо ленивого или дурного ученика, прося его заниматься особенно с этим мальчиком. И что же? О. Иоанн не узнавал у себя в классе этого аттестованного ленивца. Он был прилежен, толков и понятлив. О наказании учеников о. Иоанн не думал. Наказания для него совершенно не нужны; у него и без них идёт дело отлично. Горячо любя своего законоучителя, ученики считали самым большим для себя наказанием, если батюшка был чем–либо недоволен. Когда случалось это, они принимали все меры к тому, чтобы вызвать на лице его улыбку[4]...
Сам о. Иоанн так говорит об этом периоде: «я, уча – учился, более и более входя в себя и вдумываясь в истины евангельские, в заповеди Божии, в исторические события церковные на пространстве минувших веков и углубляясь в наше дивное, небоподобное богослужение. Не бесследно прошли для меня почти ежедневные службы в храме и 27 лет моего законоучительства, но углубляли меня в науку великого самопознания и богопознания! И я учился, – как и доселе учусь (это он говорит на 66–м году своей жизни!) служить Богу в духе и истине, объемля в моей смиренной молитве, по благодати Божией, «всех и вся», и принося Бескровную Жертву «за всех и за вся».
Мало ему было семинарии; недостаточно и академии; нужна была еще целая школа жизни, где, собственно, и приобретаются истинные знания – не в теории, а в опыте, – о чем он говорил еще в речи по окончании семинарии... Вот она – пришла это школа... И гораздо более трудная школа, чем в архангельской семинарии, которая тогда ему представлялась «долговременным трудом»: уже не 10 лет теперь он учится «духовной науке», – а целых 40... И все учится и учится…
Когда он стал законоучителем в гимназии, то в своих речах неоднократно говорил о необходимости серьезно заниматься образованием; и при этом вспоминал и о себе самом, сколько пользы вынес он из школы: «Я приобрел в школе познания, которые теперь, по благодати Божией, доставляют мне духовный свет, мир и усладу в жизни, которые научили и научают меня любить добродетель и стремиться к ней, и избегать всякого греха. Недаром все мы долго учились. Мы видим и вкушаем сладкие плоды долговременного учения».
В другой раз он в своем слове указал на источник всякого знания: «Помните, что Господь Иисус Христос и теперь с вами всегда невидимо; Сам учит вас невидимо, внутренне, если только вы внимательны. Всякою наукою дорожите, всякую науку любите, потому что каждую науку открыл человекам Господь Бог, Источник разума и премудрости».
И еще – о том же: «Все науки имеют своим центром и исходным началом Бога и Его вечную премудрость, – как души наши имеют своим первообразом Господа Бога, создавшего нас по образу и подобию Своему».
Вон куда возводит о. Иоанн «все науки»: к Богу.
Но гораздо сильнее выказывал он похвалу образованию, – и преимущественно богословско–философскому – в самых первых строках своего знаменитого Дневника: «Обильно открыл Ты мне, Господи, истину Твою и правду Твою! Через образование меня наукам открыл Ты мне все богатства веры и природы и разума человеческого. Уведал я слово Твое – слово любви (Писание); изучил законы ума человеческого (логику) и его любомудрие (философию); строение и красоту речи (словесность); проник отчасти в тайны природы, в законы ее, в бездны мироздания и законы мирообращения (физику, астрономию); знаю населенность земного шара; сведал о народах отдельных, о лицах знаменитых (историю)... отчасти познал великую науку самопознания и приближения к Тебе (психологию, аскетику) – словом, многое–многое узнал я; и доселе еще многое узнаю. Много и книг у меня многоразличного содержания, – читаю и перечитываю их. Но все еще не насытился. Все еще дух мой жаждет знаний; все еще сердце мое не удовлетворяется, не сыто. И от всех познаний, приобретенных умом, не может получить полного блаженства. Когда же оно насытится? – Насытится, «внегда явити ми ся славе Твоей» (Пс. 16, 15). А до тех пор я не насыщусь!»
Как ни высоко ценил он знания, но полное насыщение души видел не в них – а в откровении славы Божией.
После он скажет и укор просвещению: «Современное ложное просвещение удаляет от истинного Света, «просвещающего всякого человека, грядущего в мир» (Ин. 1, 9), а не приближает к Нему. А без Христа суетно всякое просвещение»[5].
Материал подготовил Пётр Михалёв
студент 2 курса
