Плоды Константинопольского сада

Нет ничего более изменчивого, чем привычное (стоит выглянуть в окно и увидеть, как неповторимо, всегда по-разному шумят листья на соседнем дереве), и так же очевидно, что всё подлинное стремится к повторению. По мнению писателя Хорхе Луиса Борхеса, во всей мировой литературе насчитывается всего четыре главных, подлинных истории, которые, сколько бы времени нам ни осталось, мы будем пересказывать — в том или ином виде. Первая из таких историй, самая старая, — «об укреплённом городе, который штурмуют и обороняют герои». Защитники знают, что город обречён огню и мечу, а сопротивление бесполезно — однако всё равно вступают в сражение. И сдавшиеся, и даже выстоявшие города почему-то отодвигаются в тень исторической памяти, а на первом плане оказываются павшие — от Трои до Севастополя, от разорённого татарами крошечного Козельска, прозванного «злым городом», до Константинополя, падение которого 29 мая 1453 года многие современники посчитали предвестием конца света.

Думая о Константинополе, хочется представить прекрасный белый мост (шершавый, тёплый, отнюдь не маниловский): дома, аллеи, проспекты, отражённые морем, протянувшиеся к облакам. Тем не менее, в своём начале Константинополь был городом-подобием: подражанием и переложением того Рима, старого Рима Капитолийских холмов, который пришёл в запустение — не человеческое (в нём к моменту основания Константинополя проживало около полутора миллионов горожан), нет, — Рим пришёл в пустоту измельчания, безмыслия, болтания в тёплом житейском мелководье сотен тысяч человек. Типичный римлянин того времени — Шалтай-Болтай на стене: «дело было вечером, делать было нечего...». Как отмечает российский историк Владимир Махнач, «Рим был гигантским городом, и чем далее, тем более оказывался населён неимущими римлянами, которые обладали всеми гражданскими правами. Именно эти люди требовали хлеба и зрелищ. Таким было времяпрепровождение римской толпы: из амфитеатра — в термы, из терм — в лупанар, из лупанара — опять в термы». И император Константин, равноапостольный государь, как позднее русский император Пётр Первый (так и хочется представить его идущим широким шагом по берегу Босфора, загребающим сандалиями песок, с посохом в руках, впереди свиты: «Здесь будет город заложен!»), — так вот, Константин вырывает столицу из тёплого окоёма дедовских могил, к ужасу весталок и пенатов переносит её в продуваемую ветрами горловину дальних земель, на проливы между Европой и Азией, недалеко от тех мест, которые сосланный поэт Овидий называл краем мира. Он творит столицу, которую именуют Новым Римом, наполняет её планировочными решениями Рима Первого: его семь холмов, его проспекты, статуи, позаимствованные у старой столицы, однако город всё больше прорастает через изначальные формы, становится чем-то совсем другим: это не мегаполис Древнего Рима, это город-сад, с парками и просторными зданиями, там на центральной площади высится храм Святой Софии, о котором потом, после захвата Константинополя войсками османов, будет звучать плач православных, подобный плачу иудеев о потерянном Иерусалиме на вавилонских берегах.

Не будем углубляться в различия и сопоставления, однако копия оказалась неверна: Новый Рим не стал городом военных триумфов (хотя и таковые были, в особенности в первые века существования), он не стал городом юридического права, крепкой руки и веского слова прежних правителей мира — нет, это был город-богослов, город-дипломат, плавильный котёл империи, создававший общность «ромеев», — и одновременно коммунальная квартира, где колотили друг друга чем ни попадя. (При этом императорское достоинство уважали больше, нежели жизнь человека, это достоинство носившего. Так, например, по словам историка Геннадия Литаврина, «Накануне решительной борьбы с императорским войском один из двух мятежников Мелиссинов, горячих приверженцев мятежника Варды Фоки, всячески поносил издали порфирородного Василия II, а другой умолял брата прекратить брань и, наконец, ударил святотатца, заплакав от сознания братнего греха».)

***

Впрочем, первый Рим, хоть и павший (как гласит легенда, после взятия его варварами римские граждане в первую очередь стали восстанавливать не разрушенные стены, а цирк — знакомая картина, не правда ли?), так вот, этот первый Рим помнил и всё регулярнее напоминал о своём «первенстве». Сначала это было неинтересно, даже скучно — какой-то приставший репей, какие-то варвары, о чём с ними говорить — и на самом деле византийцы были недалеки от истины, тогдашний Рим представлял собой большую пустошь, где «меж великолепных мраморных обломков паслись козы, а кое-где стояли грубые мрачные толстые башни римских феодалов, неграмотных, злобных, агрессивных и нищих, периодически воюющих друг с другом» (Владимир Махнач). Заметим кстати, что в русской культуре первый Рим вообще долгое время не занимал никакого места, интересны были Иерусалим, Афон и Константинополь, а «русский Рим» — это уже художественный образ девятнадцатого века, «Арабесок» Гоголя, Академии художеств с её «итальянской практикой», а позже — «Образов Италии» Павла Муратова, стихов Блока, Вячеслава Иванова...

Тем не менее, Рим, а точнее, западная цивилизация заявляла о себе всё громче — Карл Великий становится первым императором Запада по «римскому обычаю», византийцы-ромеи признают его — нехотя, но с этим уже приходится считаться, генуэзцы и венецианцы бороздят моря и «перехватывают» восточную торговлю; а тут происходит трагическое разделение Церквей, история, поначалу казавшаяся частным конфликтом, чем-то, что можно исправить — только надо собраться и спокойно всё обсудить — просто нужно найти время, его вечно не хватает, да вообще-то с кем придётся общаться, с этими лукавыми греками, с этими грубыми варварами-латинянами?.. И вот, «помогая византийцам», крестоносцы приходят на Восток; увязают в бесконечной войне, в понедельник Светлой Седмицы 1204 года, во время четвёртого крестового похода, они берут штурмом Константинополь. После этого город по существу уже никогда не возродится.

Историк Фёдор Успенский приводит слова одного из участников похода: «С тех пор как стоит свет, никогда не было взято столько добычи ни в одном завоёванном городе». По существу, грабёж продолжался и потом; в последние годы правления обнищавшего латинского императора, перед освобождением города Михаилом Палеологом в 1261 году «снимали медные крыши с церквей или дворцов и переплавляли в монету. Ломали потолки и полы ценных построек на дрова. Украшения церквей распродавали открыто».

Город был освобождён, почти без жертв. Но этот Константинополь уже освещён «закатным светом» истории: жизнь в нём, восставшая было жарким огоньком, постепенно гаснет, прогорает. К моменту последней турецкой осады Константинополь — уже не великий город, центр мира. По существу, это большой сад — яблоки, груши, абрикосы, — веет морской бриз, и, может быть, сейчас город святого Константина становится на самом деле похож на тот, первый, сельский Рим, где Цинциннат слагал с себя диктаторские полномочия и возвращался на поле, к своему плугу. Британский историк Стивен Рансимен пишет: «Многие кварталы фактически исчезли, и засеянные поля и сады разделяли лишь то, что от них осталось. В отдельных его районах казалось, что вы находитесь в сельской местности с цветущими по весне зарослями диких роз и поющими в рощах соловьями. Строения Старого императорского дворца стояли заброшенными. Ни у Михаила Палеолога, ни у его наследников не нашлось достаточно средств, чтобы их восстановить. Поблизости постепенно разрушался ипподром; молодые люди из благородных семей использовали его арену для игры в поло. В стоящем напротив патриаршем дворце ещё находилась канцелярия патриарха, однако сам он уже давно не осмеливался жить в нём. Только величественный собор Святой Софии был по-прежнему великолепен, поскольку на его содержание шли средства, получаемые по специальной статье государственных сборов».

***

Показательно, что в эти последние годы Константинополь теряет представление о своём «универсальном характере», о римской имперской миссии, которая оживляла идеологию Византии. Рансимен отмечает: «До сих пор византийцы употребляли слово „эллин“ только в применении к греку-язычнику в противоположность греку-христианину. Теперь же, когда империя сократилась почти до горстки городов-государств, в то время как Западный мир был полон восхищения перед Древней Грецией, гуманисты стали охотно называть себя эллинами. Официально империя всё ещё была Римской, однако слово „ромеи“, которым византийцы раньше всегда называли себя, начало выходить из употребления в образованных кругах, пока наконец термином „ромейский“ не стали называть лишь язык простонародья в противоположность литературному. В последние десятилетия своего существования Константинополь был осознанно греческим городом».

Что было невозможно для ромеев, стало возможно для греков — и, наверное, в этой потере ощущения элитой империи своего «вселенского» призвания можно увидеть одну из причин Флорентийской унии с Католической Церковью, которая должна была помочь Византии в борьбе с турками, но по существу внесла раскол в её и так уже отнюдь не крепкое общественное сознание. И в последние годы существования Византии словно слышно, как неустанно, скорбно, виновато шаркает обувь «эллинских императоров» по приёмным глав европейских государств с просьбой о помощи — никто не отказывает, но «ведь вы понимаете, у нас, французов, война с англичанами, негодяями, каких свет не видывал»; а римский папа, хоть и помогает, чем может (а может он не так много), упрекает, что уния (отвергаемая подавляющим большинством византийцев) проводится в жизнь вяло, и императоры, не солоно хлебавши, возвращаются в свою столицу, площадь которой чуть меньше, чем территория всего государства.

***

...Многие жители имперской столицы были настроены скептически — полагали, что добровольное (и, видимо, неизбежное) подчинение султану лучше, чем лукавый, бесплодный «союз» с латинянами; кроме того, жители столицы уже стали обывателями, «шляпами» (византийское войско давно комплектовалось за счёт наёмников). Да и каково им было, бородатым, горбоносым, в массе своей не очень молодым обитателям «константинопольского сада», обременённым семьями: вот среди лопухов копается внучка, а вот сын залез на развалины императорского дворца, и вниз сыпется песок, — каково было им представлять, что их семьи после взятия города будут проданы в рабство... В особенности у покупателей популярны отроки, мальчики и девочки, — это и есть настоящее сокровище умирающей империи, которое потом разойдётся по гаремам, потому что обитатели павшего города (сдавшегося — нет) по праву становятся добычей победителя...

Союзные итальянцы перевезли семьи в защищённую «нейтральную» генуэзскую колонию Перу на другом берегу залива Золотой Рог, они рассчитывали «в случае чего» уйти на кораблях в море, грекам же оставалась только «холодная отвага отчаяния» (о которой, в своё время, применительно к «старым римлянам», воевавшим с Карфагеном, писал Честертон), но не было тут никакой «холодной отваги», а был трагизм последних дней смертельно больного человека... Так в стылом ноябре умирал «русский византиец» Константин Леонтьев (в монашестве Климент), об этом писал Георгий Иванов: «„Надо покориться“, — в жару, в полубреду уговаривает он себя и сейчас же сам себе возражает: „Ещё поборемся“, — опять: „Надо покориться“, — и снова: „Ещё поборемся“ ...» И, возможно, именно с монгольскими погромами Руси, победой турок на Косовом поле, с взятием Константинополя наши церкви, православные люди словно бы выучились плакать, «печаловаться», как будто принимая в свой исторический опыт, в своё сердечное чувство слова Господа Иисуса Христа в одном из самых трагических мест Евангелия: «Теперь веруете?..» — в своей скорби, в своём рассеянии, в поражении...

Однако Константинополь не сдаётся, его обороняет настоящая «интербригада», то ли сборище проходимцев, то ли дружина героев. Вот православные монахи стоят на одной стене вместе с турецким принцем Орханом, претендентом на султанский престол, и его приближёнными — принц будет драться отчаянно, ничего, кроме смерти, от соплеменников он не ждёт и не получит. На главных направлениях обороны — генуэзцы под управлением известного «рыцаря удачи» Джустиниани, молодые красавцы в кованых доспехах. Вот стоят греческие воины и ополченцы (всего в городе оказалось 4973 мужчины, способных носить оружие, — для защиты стен требовалось в десять раз больше); а тут критские моряки, венецианские стрелки, каталонцы, дружина Димитрия Кантакузина, Никифора и Феофила Палеологов, то ли немецкий, то ли шотландский инженер Грант с добровольческим отрядом, испанский рыцарь дон Франсиско Толедский, Иоанн Далмат... И всем этим пёстрым, смешанным (даже смешным) войском руководит последний император Византии Константин XI. Сын Елены, да ещё и Константин — понятно, что исторический «круг» должен замкнуться именно сейчас, — об этом перешёптываются все горожане — Второй Рим повторяет судьбу Первого, где последним императором стал Ромул Август — тёзка основателя Вечного города.

Императору 45 лет, он прославился как храбрый воин ещё когда был деспотом Мореи. Он вдовец, единственная дочь родилась мёртвой, а грузинская царевна, к которой Константин сватался, не успела приехать к нему: когда она собралась в дорогу, пришла весть, что уже поздно. Его мать, по происхождению сербская княжна, умерла в 1450 году. В отличие от Ромула Августа, коротавшего дни в изгнании, то ли с пенсией, то ли нет — в этом историки не сходятся, — Константин не хочет становиться бесплотным призраком, болтающимся по коридорам чужих домов; как Фридрих Великий в Семилетнюю войну, как Нахимов в Севастополе, он решает разделить судьбу своего войска и города, ведь Родину, даже такую маленькую, не унесёшь на подошвах сапог. «Он был благородным мужем и покровителем своего народа, однако несчастным на протяжении всей своей жизни, в конце же её — несчастнейшим», — так пишет об императоре его современник Михаил Критовул.

***

...Не буду детально описывать осаду и штурм города — тем, кто заинтересуется темой, порекомендую книги Стивена Рансимена «Взятие Константинополя в 1453 году», заключительный том «Истории Византийской империи» Фёдора Успенского, сборник «Византийские историки о падении Константинополя в 1453 году». Там можно прочесть, как день и ночь осадные орудия османов громили тысячелетние стены, о том, как редкие корабли итальянцев и греков прорывали блокаду; о том, как защитники отбивали штурмы и пытались удержать почти бесплотную надежду, даже облачко надежды, её тень, скользящую по земле. Как в день перед решительным штурмом уцелевшие христиане в последний раз собрались на богослужение в храме Святой Софии. Как причастился Святых Тайн в ночь перед боем император. И когда через маленькую калитку для вылазок, Керкопорту, которую забыли закрыть, как из Троянского коня, хлынули в город турки, когда унесли раненого Джустиниани и за ним побежали в гавань генуэзцы; тогда Константин сделал то, что навсегда оставило его в истории, — не былые шарканья по европейским приёмным, не управление огрызком империи, даже не нелепое совпадение имени с Константином Великим — он, главный садовник «константинопольского сада», незадачливый жених, император-бобыль, император-рыцарь, обнажил меч и ринулся в гущу схватки.

Византийский автор Сфрандзи так пишет об этих последних минутах существования империи: «Раздался крик: „Крепость взята, флаги и знамёна подняты на всех башнях“. И этот голос обратил наших в бегство, а врагов воодушевил, и все они с криками и без страха стали карабкаться на стену. Едва несчастный император и господин мой увидел это, он принялся со слезами молить Господа и убеждать воинов собраться с духом; но не оставалось уже никакой надежды на содействие и помощь. Затем он, пришпорив коня, во весь опор въехал в самую гущу нечестивцев и, как Самсон, принялся расправляться с иноплеменниками. В первом натиске он сбросил нечестивцев со стены, и было это необыкновенное чудо, которое могли наблюдать очевидцы. С львиным рыком, сжимая меч в правой руке, он рубил многих, а кровь рекой текла с его рук и ног».

...После штурма изрубленное тело Константина было опознано по вышитым на одежде имперским гербам — двуглавым орлам. Настоящее место его захоронения неизвестно, и ходили легенды, что императора спас Ангел, и он вернётся, чтобы восстановить царство, — как король Артур с чудесного острова Авалон.

Султан Магомет, нравом напоминавший одновременно порочного эстета лорда Генри (из романа Оскара Уайльда) и героического Салах ад-Дина, приобрёл титул «царь Рима» и быстро восстановил город. Он снова стал центром торговли и ремёсел, правда, без своей «константинопольской души»: плотный, телесный Стамбул, сладостный, как мёд, выбранный из опустевшего улья.

***

В мире многие ужасались падению Константинополя, многие грустили — искренне или притворно. Московская Русь, оставшаяся единственным свободным православным государством, свыкалась с этим наследием, своей миссией — впрочем, она уже привыкла жить «в кольце фронтов». Греческие интеллектуалы-эмигранты фактически везде подняли культурный уровень, а потом растворились в принявших их странах и культурах. С падением Константинополя уния утратила основную «точку приложения» сил и временно потеряла актуальность. С подачи папы европейские правители много говорили о новом крестовом походе, но как-то не сложилось. Зато не чуждый иронии герцог Бургундский Филипп Добрый устроил маленькое представление: «В феврале 1454 года в Льеже к столу герцога был подан живой фазан в ожерелье из драгоценных камней, в то время как человек огромного роста в одежде сарацина грозил гостям игрушечным слоном, а юный Оливье де ла Марш, переодетый девицей, изображал горести Матери-Церкви. Вся компания торжественно поклялась пойти на священную войну. Однако эта премилая пантомима не имела никаких последствий. „Клятва фазана“, как её прозвали, так никогда и не была выполнена» (Стивен Рансимен). И где-то в грядущей истории, как крошечное яблочное семечко, зрел замысел создания другой «придуманной» столицы, брата-отражения Константинополя — Санкт-Петербурга, Святопетровска, Петрополя, созданного на самом краю света; в этом городе воздвижение креста на Святой Софии в Царьграде станет мечтой, идеей, почти реальностью, надвигающимся, близким, тёплым огоньком станции, которую поезд пройдёт без остановки.

Впрочем, это совсем другая история.