Путь моей жизни. В миру

Выпускные экзамены окончились в  июне, затем последовало представление в  Петербурге (в Учебный комитет при Святейшем Синоде) списков кандидатов и  — томительное ожидание вакансий. Многих из нас тревожила мысль: скоро ли найдется подходящая вакансия? Протекция имела большое значение, но у  меня никакой протекции не было. А чем жить до поступления на службу? Неужели бедному отцу сесть на шею? Я  уехал в  Тулу и  решил найти уроки. Мне помог знакомый учитель  — указал, что в  семье товарища прокурора Сергея Алексеевича Лопухина есть место живущего учителя. Я  должность эту и  принял. Семья Лопухина была дворянская, родовитая, богатая, культурная семья либерального уклона типа «Вестника Европы» или «Русской мысли». Круг знакомств и  родственных связей был сановный, но в  доме бывала и  интеллигенция.

Жили Лопухины широко, по-барски, жизнью привольной и  беспечальной. Семья была большая (десять человек детей), крепкая, с  устоями  — прекрасная семья. Дети учились дома. Гувернеры, гувернантки, учителя, учительницы… — целое учебное заведение. С  утра во всех комнатах шли уроки. Я преподавал старшим детям Закон Божий, географию и  историю, с  младшими готовил вечером уроки, гулял, читал им вслух (помню, мы вместе читали «Каштанку»), укладывал их спать. Свои обязанности я исполнял с увлечением, с  желанием быть добросовестным. Дети ко мне привязались.

Мы стали приятелями. О судьбе моих учеников мне известно, что Рафаил, доблестный мальчик, был убит на войне, а  Мишу поймали большевики. «Дайте нам слово, что вы не будете против нас, и  мы вас выпустим», — сказали они. «Не могу…» И  Мишу расстреляли…У Лопухиных меня любили, в  семье я  прижился. Житейски мне было у  них очень хорошо.

С  детьми не трудно, а  к жизни взрослых я  присматривался не без интереса. Пребывание у  Лопухиных, несомненно, дало мне некоторое общественное развитие, равно как и расширило круг моего познания русского общества. Я попал в новый, неведомый мне мир.

Как на барских «хлебах» после академических «харчей» мне приятно ни было, но душа тревожилась, чуя в новых условиях жизни опасность — незаметно растерять все духовные стремления, обмирщиться, стать любителем бифштексов, уклониться от намеченного пути… Удобная, благополучная жизнь, культ земного я воспринял как искушение: стал бояться, что окружающее довольство меня засосет и я пропаду. О своих опасениях я писал архимандриту Антонию.

Долгожданное извещение о назначении в город Ефремов на должность помощника смотрителя духовного училища я принял с большой радостью. Лопухины удерживали меня, уговаривали остаться в Туле, обещая использовать связи и устроить меня либо в суде, либо в гимназии преподавателем литературы. Я с благодарностью их предложение отклонил и стал собираться в Ефремов: заказал вицмундир с серебряными пуговицами, приобрел фуражку с кокардой… Лопухинские мальчики, увидав на мне впервые этот наряд, приветствовали меня веселым «ура».

Пребывание в Ефремовском духовном училище в должности помощника смотрителя— …время напряженной борьбы двух начал, двух стремлений в моей душе: к Богу и к миру. Моя мысль о том, что, прежде чем стать монахом, надо посмотреть мир, получила решительное опровержение. Я опытно пришел к убеждению, что молодым людям, призванным к монашеству, надо постригаться, в мир не уходя, а по окончании образования.

Курс духовного училища был пятилетний (четыре класса и приготовительный). Дети поступали — крошки, девятилетние мальчики. Их привозили из теплого семейного гнезда — в казарму. Какую бурю они, бедные, переживали! Их распределяли по койкам (в одном дортуаре человек по сорок). Иной малыш и с хозяйством-то своим — с бельем, тетрадками, книжками — не умеет управляться, и спать не умеет, не чувствуя под боком стенки, и среди ночи вываливается с криком «Мама!»… Старшие ученики проходу ему потом не дают: «Девчонка! Девчонка!» Где же такому малышу дать отпор насмешке! Приезжали они нежные, сентиментальные, доверчивые — и переживали, каждый по-своему, настоящую драму. Смятение их испуганных детских сердец я понимал, и мне хотелось их приласкать.

Я старался хоть чем-нибудь скрасить детям их пребывание в училище, войти в их положение, отдавался им всей душой. Когда вспыхнула скарлатина (она была в тяжелой форме и скосила многих), я постоянно навещал их в больнице, забросил свою личную жизнь совершенно. Отношения у нас были прекрасные. Смотритель нередко упрекал меня, что я «нарушаю дисциплину». Может быть, я ее иногда и нарушал… Смотритель в наказание оставлял учеников на неделю без обеда; все — за столом, а провинившийся — у стенки: стоит, плачет, слюнки у него текут… Товарищи ему откладывали от своих порций и потихоньку подкармливали. Я смотрел на это сквозь пальцы, а про себя думал: «Молодцы! Доброе в них товарищеское чувство…» Дети ко мне привязались, а родители приходили благодарить.

О монашестве в ту пору я забыл, но мысль о нем все же иногда просыпалась. Вне службы я ходил в гости, на вечера, играл в карты, вел жизнь рассеянную, безотчетную. Мне казалось, что я живу как надо, но бывали минуты, когда сжималось сердце… Так вот к чему свелась моя мысль о пребывании до пострига в миру! К обывательщине… Я шел к детям. Пойду, бывало, к ним, посижу сними, рассказываю что-нибудь из истории или на религиозные темы. Дети, наши чудные отношения были в то время моим верным утешением. Забыть о монашестве начисто я все же не мог. Весной меня потянуло на богомолье к святому Тихону Задонскому.

Отправились мы вдвоем — мой приятель, студент Речкин, и я. Доехали поездом до Ельца, а оттуда сорок верст пешком. Шли весенней ночью, на заре завернули передохнуть в какую-то избу; здесь нам дали молока; в избе роились тучи мух — и хозяйка препроводила нас в погреб, но тут был такой пронизывающий холод, что мы выскочили и пошли дальше. Поспели в монастырь к вечерне. Собор… монастырское пение… мощи святителя… Дорогое, заветное воскресло в душе. И тут же укор совести: я — изменник, предатель…(потом я еще несколько раз сюда ездил).

По возвращении из Задонска жизнь, однако, потекла по-старому. У меня было много знакомых. Семьи священников в уезде полюбили меня и приглашали в гости. У некоторых были дочери-девицы. Снова вставал вопрос: не жениться ли? Но он уже был неотделим от чувства неловкости, греха и измены… Семья профессора Кудрявцева оказалась в уезде. Отец его был прекрасный, идеальный сельский священник, но не допускавший мысли, чтобы кто-нибудь из его сыновей последовал его примеру и принял священство, — так тяжела была в его сознании доля священника. Я возобновил знакомство и несколько раз ездил к ним. Повеселишься, бывало, развлечешься, а домой вернешься— и опять разлад, раздвоение, сознание, что погрязаю в  провинциальном болоте все глубже и  глубже… Удивительно, что даже во время одного из моих паломничеств в  Задонск одна женщина едва не увлекла меня в  свои сети, но Господь меня хранил среди всех искушений и  козней дьявольских…Так длилось с марта 1893 по октябрь 1894  го- да. В  ту осень, в  год смерти Александра III, пришло в  училище письмо от местного архиерея: в  Тульскую семинарию требуется преподаватель греческого языка при условии, чтобы он был монах. Смотритель принес письмо в  учительскую, мы должны были расписаться, что его прочли. Я прочел письмо  — и  стрела пронзила мне сердце… Письмо  — для меня! Это  — зов… Бог меня не забыл, хотя я  закопал уже глубоко мысль о  монашестве. Божий глас! Довольно глупостей! Колебания бесчестны… С  Богом шутить нельзя… Я  был потрясен, был сам не свой. Моя жизнь представилась мне в  столь неприглядном виде, что показались пошлыми даже вицмундир и  фуражка с  кокардой. Не сказав никому ни слова, я  написал архиерею ответ о  своем согласии на его предложение и  21  сентября, в  день святого Димитрия Ростовского, опустил его в  почтовый ящик. Проходит месяц, второй…   — никакого ответа.

Я  недоумевал. Значит, я  ошибся, зова Божьего не было. Я-то готов, а  Господь не хочет… Указ о  моем назначении в  Тульскую семинарию пришел в  декабре. Все были изумлены, выражали сожаленье. Прощание было трогательно.

Подношения, речи… Ученики  — каждый класс отдельно  — поднесли мне иконы. Расставаться было тяжело. Плакал и  я, и  дети…Перед праздником Рождества я  покинул Ефремов и  направился в  Тулу. Дорогой заехал к  родителям. Отец принял известие молча, но после моего отъезда плакал. Мать верила, что Господь руководит моей судьбой по молитвам старца отца Амвросия, и  отпускала меня в  монашество точно провожала в  некий светлый край…Я приехал в  Тулу на второй день праздника и  явился к  архиерею. Начиналась новая глава моей еще молодой жизни: мне шел двадцать седьмой год.

Купить эту книгу можно в розничном магазине «Сретение»   в оптовом интернет магазине