«Не будь гордись, а будь смирись, и спасешься»

Монахиня Магдалина (Некрасова), насельница Покровского монастыря в Бюсси-ан-От (Бургундия, Франция), с 1957 года духовно окормлявшаяся у игумена Никона (Воробьева), вспоминает о своей жизни в Вологде и о встрече с монахиней Капитолиной (Кашиной), рассказавшей ей об архиепископе Варлааме (Ряшенцеве).

И вот однажды владыка Михаил (Чуб) направил меня в город Гжатск, где жил игумен Никон (Воробьев). Он сказал мне два слова о нем, и сердце мое вспыхнуло: неужели это правда? Я не буду сейчас рассказывать о том, что произошло, потому что это совершенно особая тема, наверное, самая большая в моей жизни. Но все-таки работать там было нельзя. Ни прописки, ни денег у меня не было, и отец Никон все время повторял: «Попробуйте в Вологду». Я спрашивала: «А Вы там были, Вы знаете?» Он никого там не знал и никогда не был. А это еще дальше от Москвы и еще холоднее. Уже стоял декабрь, я была в туфельках и холодном пальто из Ташкента.

И все же в Вологду я попала. После того, как в Калуге меня огорошил владыка Онисифор, выгнавший меня из церкви: «Зачем Вы приходите? Нам не надо никакого делопроизводителя. Я сам печатаю свои письма». Он, видимо, просто испугался – какая-то комсомолка, вид у меня был совсем не церковный, платочков я не носила. От него я ушла в слезах и на привокзальной площади увидела вывеску «Трудоустройство». Поскольку я советского языка не знала совсем, то стала размышлять, что же может обозначать такое длинное слово? И подумала, что это могло быть «устройство на работу». Решила зайти. Зашла и в одном из кабинетов увидела объявление о наборе рабочих на Крайний Север на три года и на пять лет на Дальний Восток – лес рубить, еще что-то делать, уже не помню. По возвращении обещали большую зарплату. И я поняла, что нашла выход. А на мне держалась семья, которую надо было вытаскивать из жутких условий: разбитый, больной отчим, больная мама и младшие сестра и братья. Решила поехать туда, где брали на три года. И уже, было, записалась на это дело. Но тут мне сказали: «Давайте ваш чемодан», а в нем у меня были книга и икона, которые я ни за что не сдала бы на дезинфекцию от насекомых. Я спросила: «Можно мне послезавтра приехать?» «Пожалуйста, у нас 2 января есть отъезжающая партия». А был конец декабря.

Я тут же отправилась к отцу Никону. С воодушевлением рассказала, что нашла работу, попросила разрешения оставить у него святыни. Он так обрадовался: «Ну, слава Богу, нашли! Где?» Когда я рассказала, он посмотрел на меня удивленно, не понимая моей радости, и сказал: «Да нет, туда не надо ехать». Я удивилась: «Как?!» Перечислила все, как мне представлялось, положительные стороны. Он снова сказал: «Поезжайте в Вологду». Твердо так сказал.

И я поехала в Вологду, прямо с чемоданами пришла в собор. Это было 2 января. А для меня 2 января – совершенно особенный, святой день: это день кончины отца Иоанна Кронштадтского и день ангела епископа Игнатия (Брянчанинова). И вот я прихожу, конец службы, священник стоит с крестом, а рядом благословляет архиепископ Гавриил (Огородников), которому мне и нужно было передать письмо, написанное митрополитом Николаем. Я очень боялась этого момента, потому что последний раз в Калуге на меня прямо в церкви обрушился архиепископ. Я подошла к архиерею и сказала: «Владыка, вот у меня к Вам письмо от митрополита Николая». И он на всю церковь: «О-о-о! От владыки Николая! Пойдем-пойдем! Вот сейчас попьем чайку, прочитаем письмо. Пойдем со мной». Я не поверила своему счастью, но сразу подумала, что тем тяжелее будет, когда и он скажет: «Нам не надо». Я слышала это «не надо» уже десятки раз.

Он повел меня к себе (жил он в маленьком домике около храма), и так я осталась в Вологде. Это было чудо. Хотя я и тогда не поняла, что отец Никон, повторявший «езжайте в Вологду», не просто так это говорил. Он всегда тщательно скрывал свою прозорливость, посмеиваясь, говаривал: «Прожорливые? Да, таких знаю».

Оказавшись в Вологде, я застала там монахов и монахинь, переживших страшные годы гонений. В те времена не принято, да и опасно было рассказывать про все ужасы этих лет. А теперь я понимаю, что Господь сподобил меня близкого общения с исповедниками веры. Жаль, что так и не пришлось записать их рассказы.

Самый глубокий след в моей душе оставила монахиня Анна (Рогозина). Когда мы познакомились, ей было уже около восьмидесяти лет. Пострижена она была до революции. Я запомнила один из ее рассказов о том, как в Патриархии в эти тяжелые годы, в конце 1920-х – начале 1930-х, ей дали письмо для епископа, кажется, Стефана. И нужно было ему доставить это письмо в один из страшных лагерей за Полярным кругом. О пересылке письма почтой не могло быть и речи. Для мужчин, священников все это было очень и очень опасно. Наилучшим образом для такого дела подходила монахиня. Теперь все знают, что в эти годы Церковь во многом держалась на подвиге женщин, и особенно верных монахинь! Мать Анна отправилась с этим письмом.

Она рассказывала: «Ох, Оленька, знаешь, как страшно было через лес ночью идти! Там какие-то звери были, а еще страшнее люди. Я так боялась их!» Она всю жизнь прожила в вологодском Успенском монастыре, а тут !!!

Еще она говорила: «А ты знаешь, я сейчас вспоминаю: ночь та прошла как мгновение. Словно Господь перенес». Она не одну ночь, конечно, шла. И дошла, донесла письмо. А там стала искать. Действовать ведь нужно было с большой осторожностью. Спрашивать и узнавать было нельзя, вот тут и проверялась сила веры и преданность в волю Божию. Только и просила: «Господи, помоги!». И вот, когда она добралась до нужного места, выяснилось, что за неделю до этого владыку расстреляли. Пришлось ей с письмом возвращаться в Москву. Но мне не хватает слов передать ее рассказ!

Однажды, когда я решилась рассказать ей о чудесной помощи Матери Божией нашей семье, явленной через почитаемую древнюю семейную Тихвинскую икону, которую при последнем аресте моего отчима забрали чекисты, она сняла с груди серебряную иконку Тихвинской Божией Матери и подарила ее мне.

У нее была духовная дочь – Капитолина (Кашина). В народе ее звали мать Капитолина. Одевалась она в платочек, длинную юбку, но мало кто знал, что она пострижена с именем Серафима. (В Вологде постриженных в мантию называли «манатейными монахинями», я долго не могла понять, что это значит.) Очень скоро мы сблизились. Замечательный человек! Умная, деликатная, с каким-то врожденным благородством. В школу она ни одного дня не ходила, а с детства была отдана в этот самый монастырь в Вологде. Там она и росла, там научилась грамоте, хорошо пела, читала, прекрасно знала устав. После революции, когда монастырь разорили, многие монахини были арестованы, сосланы. Из уцелевших многие пошли работать уборщицами в разные места; конечно, старались устроиться при церкви, но в Вологдеочень скоро осталось всего две действующие церкви. Молоденькую Капушку взяли в храм Рождества Пресвятой Богородицы, который потом стал кафедральным собором. Она работала сначала уборщицей, а впоследствии алтарницей, жила в маленькой каморке под колокольней, куда я часто приходила, и она много-много-много мне рассказывала. В частности, она мне рассказала про замечательного владыку Варлаама[1].

Архиепископ Варлаам (Ряшенцев) с неизвестным иеромонахом

Он прошел через многие ссылки и аресты, с 1919 по 1940 год он практически все время был в заключении или ссылке. Жуткие условия, Соловки – он через все это прошел. После окончания очередного срока его сослали в Вологду под домашний арест. Он не имел права выходить из кельи. Жил напротив Лазаревской Горбачевской церкви, что на кладбище, у самого выезда из города. Ему разрешали приходить в церковь, но не служить. Мать Капитолина говорила: «Владыченька прислуживал, со свечой выходил, Апостол читал, а служить не мог».

Владыка вел переписку. А поскольку за ним следили, то он пользовался услугами Капитолины, которую он ласково называл Капушкой, ее неграмотным почерком и неумением писать. И он «писал» отдельным лицам фразы в иносказательном смысле, очень значимые, которые другому человеку понять было бы нельзя; то есть писала Капушка, она же писала и адрес и посылала из Вологды или из ближайших вологодских деревень.

Владыка был прозорливый. Я расскажу вам один факт. Это были 1930-е годы, но еще не 1937-й. В Вологде арестовали почти всех уцелевших монахинь Успенского монастыря. А мать Капитолина была по возрасту самая молодая. Начался суд, присудили длительные сроки, было очень тяжело. Ее не тронули. Она рассказывала, что сетовала владыке: «Вот, меня Господь не удостоил», и владыка, утешая, отвечал ей что-то духовное. И вот проходит несколько месяцев. Однажды летом, в разгар летней жары, она как всегда берет благословение, собираясь уходить к себе, а владыка ей говорит: «Подожди, Капушка, посиди еще немножко». – «Владыка, да темно, я боюсь». – «Ну, немножко посиди». И он стал ей говорить, не открывая своей прозорливости: «Ты знаешь, да время сейчас такое, что угодно может быть. Мало ли. Если тебя тоже арестуют, имей в виду: опасайся… таких, как ты, обыкновенно в медпункт отправляют уборщицей, ну на что ты еще способна? Главное, опасайся… а врачи всякие ведь бывают, особенно евреи. Будь осторожна, будь осторожна! Всякое может быть… ну ладно, иди с Богом теперь». Благословил, потом опять говорит: «Ну, подожди, подожди минутку», – и достал ей теплую шаль. А она говорит, она простая такая была: «Да жарко, Владыка, зачем?» – «Ну, не сейчас, так потом наденешь, что она у меня валяется? Возьми-возьми». Она взяла, пришла домой. Ночью останавливается грузовик: пришли ее арестовывать.

Помню, она рассказывала мне: «Они пришли, представляешь, а я и говорю им: ой, а я все сухарики свои съела». Оказывается, когда были повальные аресты, она приготовила себе сухарики. Разрешили взять с собой белье; она в слезах и растерянности собрала вещи, а когда в тюрьме открыла мешок, то увидела, что взяла одни наволочки.

А потом был суд. Она вспоминала интересный такой момент. Судили одну из паломниц монастыря. Ее спросили: «Вы антисоветскую агитацию вели?» А та старушка плохо слышала и говорит: «Так темный человек, как же не вести? Конечно, вела». Темными в Вологде называли слепых, а у нее как раз жила слепая старушка, по имени Афанасия. «Подпольной работой занимались?» «Так все у нас под полом. А как же? И огурчики, и капуста, и все остальное». Матушка Капитолина рассказывала мне эту историю как анекдот. И вот остававшимся на свободе монахиням, послушницам и паломницам – всем дали по пять лет. А ей – три. Или, не помню… или всем дали по семь, а ей – пять. Когда приговор зачитали, она удивилась вслух: «А почему мне только три?» И те все рассмеялись; она еще совсем молоденькая была.

Отправили ее в лагерь вместе с блатными. Контингент страшный, женщины-преступницы, грубые, развратные. Она говорила: «Я, Оленька, вначале ничего не понимала, что они говорят, да не по-русски-то говорили да надо мной смеялись. А видела я там такое… еще в дороге». Привезли их на Север и стали распределять на работу. Капушку поставили в какой-то больничный уголок. Она даже и не сопоставила это с тем, что ей владыка говорил. Она вспоминала: «Ты только не говори никому, я акафисты Спасителю и Божией Матери наизусть знала, как я была рада! Когда можно было, уходила на берег речки и там, на берегу, молилась со слезами». Еще она говорила: «Ты знаешь, что такое Иисусова молитва? Это только там можно узнать. Нигде и никогда я больше так не молилась». Конечно, я не знала того, что знала она, но, безусловно, молитва «там» совсем другая, чем молитва на свободе.

«А доктор-еврей, с которым я работала, очень хороший был. Он мне часто кусочки хлеба приносил, сахару, помогал. А как-то раз пришел с улыбкой, что-то принес. И смотрю: запер дверь за собой на ключ. Я-то и не подумала ничего. Подошел ко мне, стал что-то говорить, а потом вот так встал… тут я все поняла – сразу вспомнила слова владыки! Если бы я его слов не вспомнила, то уже бы ничего не успела. Я сразу кинулась к двери, он ключ-то оставил в дверях, открыла и с криком выскочила».

А дальше она продолжала жить в лагере, получала раз в месяц письма, и всегда было какое-то слово от владыки. Однажды, уже за полгода до конца срока, где-то весной получила она посылку. В посылке было что-то необходимое и хлеб. Там же была записка, что в хлебе – Святые Дары. Написано было иносказательно, не рукой владыки, но им продиктовано, что «посылаю тебе хлеб, а в хлебе Сам Хлеб».

«Я как прочла это, так стала плакать, так плакать, ничего читать больше не могла. Думаю: мне так бы надо исповедоваться! Ты знаешь, я одно просила у Господа: «Дай мне перед смертью поисповедоваться, я через такое прошла…» Она ведь раньше не знала всей этой грязи. «Долго я не могла снова читать. А когда смогла, то прочла, что дальше владыка пишет: что же ты плачешь? Ты пойди в четверг – а четверг-то был Великий, перед Пасхой – куда-нибудь в рощицу, там водичка течет (прямо, как видел все!), встань и поисповедуйся, все-все скажи мне, а я в этот час прочитаю тебе разрешительную молитву. И я никогда в жизни не причащалась так, как в тот день…»

Мне кажется, что кроме святости и духовной заботы владыки Варлаама, это еще и свидетельство о реальности такого духовного окормления в те страшные годы. Он кончил свое письмо словами: «Мы с тобой уже не увидимся здесь. Но, если даст Бог, увидимся потом, и тогда всегда будем вместе. Только не будь гордись, а будь смирись, и спасешься». Она мне потом часто напоминала эти его слова.

Когда через полгода она освободилась, первый вопрос ее по возвращении был: «Владыка жив?» – «Да-да, слава Богу, жив, но его посадили. Он в тюрьме, в Вологде. Но бывают свидания». Она кинулась хлопотать о свидании, но выяснилось, что его расстреляли.

Я хочу зачитать несколько строк, написанных племянницей владыки Варлаама Г.Л. Солоповой о жизни семьи Ряшенцевых: «В отдалении от большого дома, примерно в полукилометре от него, среди поля, был построен маленький деревянный домик для монашествующих Варлаама и Германа. Там они жили, когда приезжали на дачу. Этот домик назывался “скит”. Мы, дети (а нас было семь человек), сами понимали, что здесь особый мир, и не бегали, не шумели около него. Отец Варлаам был необыкновенно добр и кроток, глаза его так и сияли лаской. Никогда нельзя было услышать от него повышенного, сердитого тона. Всегда ровный, спокойный, самоуглубленный, удивительный… Недаром в семье его называли “кроткий ангел”, “тихий ангел”. Он был какой-то неземной! К отцу Варлааму мы относились с невольной почтительностью, удивлением и даже страхом. Мы считали его святым, хотя никто не говорил нам этого». Вот такой образ владыки Варлаама.

Воспоминания монахини Магдалины (Некрасовой)
подготовила Александра Никифорова