«Чтобы первый раз подготовиться к Причастию, я уволилась из мастерской»

Юлия Трукшина

Я родилась в окрестностях Санкт-Петербурга (тогда — Ленинграда), в поселке на северном побережье Финского залива. Наша семья жила в частном доме, что оказалось для меня очень важным. Там жило несколько поколений людей. Прабабушки были людьми верующими. Особенно большое влияние оказывала на меня сестра моего прадедушки Любовь Никитична, которая занималась воспитанием всех детей, что росли в доме. Сама она была незамужней, в детстве жила в Кронштадте и ходила на Исповедь и Причастие к батюшке Иоанну Кронштадтскому. Когда он скончался, ей было лет двенадцать, то есть она его помнила хорошо и успела его узнать не только в младенческом, но и в сознательном, отроческом возрасте. Потом она работала всю жизнь воспитателем в детском саду. Своей семьи у нее не было, но всех детей, которые в нашем доме рождались, она воспитывала. Для своих родственников она была нянькой и, кроме того, у многих — крестной. Крестили меня тайком, дома, хотя у нас в поселке была действующая церковь… Она и сейчас есть.

Поколение моей мамы, ее братьев и сестер в вере особенно не воспитывали, и религиозность была, скорее, бытовая. Бабушки ходили в церковь, но специально православным воспитанием детей не занимались. Детей причащали в дошкольном возрасте. Церковного сознания не было, хотя знали, что следует ходить в церковь, когда что-то нужно, когда скорби. У меня с детства жило понятие, что когда человеку совсем плохо и идти больше некуда, тогда он приходит в церковь, и это нормально.

Это семья моей мамы, а отец мой из совершенно неверующей семьи, из Сибири, а его отец, мой дедушка, был вообще откровенным атеистом.

Ты можешь вспомнить свои первые религиозные впечатления?

Вспоминается, как моя прабабушка к слову часто говорила: «Не макай хлеб в солонку. Иуда обмакнул вместе со Спасителем в солило, а потом предал Его». Это было купеческое: у них евангельские истины входили в бытовые привычки, то есть нельзя макать в солонку, потому что Иуда так сделал. В разных обстоятельствах она вспоминала Евангелие, какие-то события церковной жизни. И она же познакомила меня с церковнославянским языком. Потом, конечно, я не возвращалась к этому, но когда уже сама пришла в церковь и открыла книгу на церковнославянском, то совершенно спокойно стала читать. Так что она мне очень многое дала и заложила.

Как обычный ребенок, я училась в школе, была октябренком, пионером, комсомольцем. Религией я интересовалась на общекультурном уровне, потому что занималась рисованием и увлекалась историей искусства, сюжетами картин на религиозные темы. Евангелие я прочитала, по-моему, в девятом классе, оно на меня произвело впечатление, конечно, но жизнь мою тогда не изменило. Это было как что-то ценное, как интересная и немножко запрещенная литература. Как «Мастера и Маргариту» читали, Солженицына, так и Евангелие, на этом же уровне. Оно произвело на меня большое впечатление, но не было рядом со мной людей, которые могли бы рассказать о духовной жизни, поэтому семя было посеяно, а плодов оно не принесло.

А как складывалась твоя жизнь дальше?

Я окончила школу, поступила в Ленинградский инженерно-строительный институт — ЛИСИ (это было в 1984 году) на архитектурный факультет. Получилось так, что я любила рисовать, но быть художником не решалась, потому что мои родственники это не очень приветствовали, это казалось непрактичным, эфемерным. Это еще сейчас можно как-то зарабатывать, а в советские годы — или ты вписываешься в систему, или ты маргинал и работаешь оператором котельной. И потом может оказаться, что у тебя мало способностей и тогда, в общем-то, жизнь, получается, прожита зря. То есть человек надеется, прилагает усилия, а потом оказывается, что он не может реализоваться, потому что ему чего-то не хватает, и он становится неудачником.

Тогда более остро стоял вопрос, меньше было возможностей заработать, найти свою нишу, сейчас с этим проще. Поэтому я думала, что мне нужно получить специальность, которая будет связана с рисованием и в то же время будет иметь какое-то практическое приложение. Вообще, мне очень хотелось стать книжным иллюстратором. Но я понимала, что в Академию художеств (институт им. Репина) не поступлю, и думала, что пойду в какое-нибудь художественное заведение, а потом, может, переведусь в Москву в полиграфический институт.

Одна знакомая девочка поступила в ЛИСИ, ей там очень понравилось. И я тоже по ее примеру стала туда поступать, и поступила, о чем не жалею. Я ездила на втором курсе в Москву и пыталась перевестись в полиграфический институт, учиться на художника книги, но там были определенные сложности, нужно было почти все заново сдавать. Потом в том институте, где я училась, у меня появились учителя, которые очень заинтересовали меня архитектурой. Наверное, благодаря им я стала архитектором. Один человек (уже покойный) мне очень помог в жизни. Это был Виктор Федорович Шаповалов, который много лет преподавал на нашем факультете. Он мог с каждым студентом возиться очень долго и самоотверженно. Причем он не только отличникам помогал, но и людям, у которых что-то не получалось. Бывает, у человека есть способности, но он не может себя проявить, как-то боится раскрыться, вот он таким очень помогал, а также иностранным студентам, у которых языковые трудности были. Сам он из казаков был, хороший человек.

Как ты работаешь, как происходит рождение образа?

Это всегда по-разному бывает, но дело в том, что отличительной чертой удачной мысли или решения является цельность, законченность, то есть бывает, что рождается цельный образ, он приходит целиком, и потом в итоге ты к этой цельности стремишься. Мой учитель Виктор Федорович меня этому научил — стремиться к цельности образа, который появляется на самых первых эскизах. Но бывает, что не появляется, бывает, что проект выстраивается логически от начала до конца.

То есть тебе дали задание, проект какой-то. Ты начинаешь думать, и первые мысли оказываются правильными?

Не всегда. Дело в том, что всегда интуитивно ясно — правильно или неправильно. Когда тебе уже понятно, что это правильно, то отступать от этого не следует.

А как твоя жизнь сложилась после института?

После института несколько лет не удавалось найти место, где я могла бы трудиться, реализовать себя. Некоторое время работала с моим учителем, подрабатывала в разных частных архитектурных мастерских. Года полтора работала как художник, никакой архитектурой не занималась. И тогда я уже начала воцерковляться.

Тогда было тяжелое время для архитекторов (начало и середина 90-х). Многие из моего поколения ушли в другие области деятельности. У меня были мысли работать как художник-иллюстратор. Единственное, что меня тогда интересовало в архитектуре, — это восстановление храмов, потому что я стала воцерковляться.

Как произошло твое воцерковление?

Еще с детства у меня была мысль, что когда человеку некуда идти, ему нужно идти в церковь. И вот у меня настал такой момент. Мне стало некуда идти — и я пошла в храм. Ты понимаешь, что все пути тебе уже не интересны. Так я пришла в Церковь.

Какими были твои первые шаги в Церкви? Как это отразилось на работе?

Конфликт у меня возник сразу, потому что среда, где я трудилась, была богемная. Я понимала, что от этих людей, с которыми я общаюсь каждый день, мне нужно отойти, потому что это мешает мне. И чтобы первый раз подготовиться к Причастию, я уволилась из мастерской, в которой тогда работала, потому что понимала, что либо я готовлюсь к Исповеди и Причастию (начинался Великий пост), либо остаюсь на своей работе, но там опять же: выпивка, курево, гулянки и все остальное. Люди хорошие и архитекторы талантливые, но просто тогда была ситуация внутренне конфликтная. Поэтому я думала, что на некоторое время отойду хотя бы для того, чтобы причаститься. Мне было уже 27 лет, а я в жизни никогда не исповедовалась. Я чувствовала очень сильную душевную тяжесть. Единственное, о чем я думала, это как мне освободиться от этой чудовищной тяжести, которая у меня была в душе. И, слава Богу, я пошла на Исповедь.

И что изменилось после этого?

Первый год был годом ужасной внутренней борьбы. Я даже, собственно, не понимала, что со мной происходит, но чувствовала очень странные душевные состояния. Я же с работы уволилась, устроиться снова тогда было тяжело, но я рисовала и работала как художник-иллюстратор.

У меня была духовная брань на Причастие, на церковную жизнь, на церковных людей. И, кроме того, я курила еще, мне нужно было бросить, а я этого не хотела. Шла постоянная внутренняя борьба, борьба между церковностью и моим светским до мозга костей устроением, то есть мне совершенно не хотелось входить в церковную жизнь. Для меня религия была на уровне интеллектуальном, скорее всего, на уровне мировоззрения и, может быть, каких-то глубинных понятий, нравственных норм, но не на уровне образа повседневной жизни.

Потом для меня сыграла очень большую роль встреча с отцом Владимиром Цветковым, который тогда служил в храме на бывшем подворье Дивеевского монастыря под Петербургом. Моя подруга была его духовным чадом. И через год после того, как я первый раз причастилась, Великим постом, она мне предложила туда съездить пособороваться. Собственно, знакомство с этой общиной помогло мне начать более или менее церковную жизнь, воцерковление.

После соборования я бросила курить очень легко. Это было для меня такой большой препоной, потому что мне батюшка в нашей церкви сказал, чтобы я обязательно бросила, но я этим как-то пренебрегла, а потом мне было это очень трудно сделать. Когда начался Великий пост, я думала, что брошу, но это оказалось совершенно невозможно, были ужасные ломки. Я пособоровалась, и быстро как-то все это случилось.

Бывает, что приводят к Церкви вещи и не православные. Для меня это был роман Томаса Манна «Доктор Фаустус». Это книга о судьбе художника, композитора. Там есть эпизод, аналогичный знаменитому диалогу Ивана Карамазова с бесом, он даже по такому же принципу выстроен. И хотя я Достоевского читала много и давно, но именно почему-то через эту книгу мне пришло совершенно четкое понимание, что художник не может не служить никому, что художник обязательно служит либо Богу, либо дьяволу, а середины быть не может. Я это увидела благодаря этой книге. Это был ключевой момент.

Как долго ты пробыла в общине отца Владимира Цветкова?

До 2000 года я ходила к нему на лекции. Отец Владимир в то время периодически приезжал в Питер из обители Саввы Освященного, где он тогда жил. А в 2000 году он начал служить на Валаамском подворье, и я стала к нему обращаться как к духовнику. В 2001 году он уехал в Нижегородскую область, где создал монашескую общину. Я принимала участие в проектировании деревянного храма, который там построили. Но в итоге получилось так, что было очень трудно окормляться более чем за тысячу километров. Поскольку он служил в 2000 году на Валаамском подворье, я пришла туда. И там так и осталась.

Как началась твоя деятельность, связанная с храмами?

В 1996-97 годах я стала близко общаться с одной моей институтской знакомой, которая работала в строительной фирме. У них приоритетным направлением была реставрация храмов. Она пригласила меня туда поработать. И я с большой радостью откликнулась, потому что мне очень хотелось принимать участие в реставрации храмов. Так мы с ней много лет и работали, она — как главный архитектор проекта, я — как ведущий и как разработчик. Ее зовут Майя Андреевна Ридер, она очень серьезный специалист.

Какие это были храмы?

Церковь иконы Божией Матери «Знамение» (лицейская) в Царском Селе, Казанская церковь на Казанском кладбище там же. Еще я участвовала в проекте реставрации Крестовоздвиженского собора на Лиговском проспекте в Петербурге, церквей в Олонце и деревне Пидьма в Ленобласти.

Главный иконостас подворья Валаамского монастыря в Санкт-Петербурге

В чем конкретно заключалась твоя работа?

Я принимала участие в проекте реставрации. Сначала обследование, потом проект реставрации, затем рабочие чертежи, потом авторский надзор, то есть надзор за строительством, за правильностью соблюдения проекта. Бывает, возникают какие-то неожиданности в процессе реставрации.

Расскажи про свою работу в Феодоровском соборе.

Так интересно получилось, что когда я еще училась в институте, у нас были всякие стройотряды, и я работала в отряде, который трудился над осквернением Феодоровского собора в Пушкине. Это был уже 1987 год. Вроде, уже храмы не разрушали, но поскольку это здание, ранее принадлежавшее Ленфильму, передавали реставрационным мастерским, там возводились перекрытия, внутри собора. Это уже накануне тысячелетия Крещения Руси, уже готовились к всенародному празднованию. А мы занимались возведением перекрытий в Феодоровском соборе, который был построен по заказу государя Николая II. После этого у меня как-то жизнь пошла кувырком. Все как будто потеряло опору, конструкцию как будто вынули, и все стало расползаться. И так получилось, что когда я уже стала заниматься реставрацией храмов, работала в фирме, у нас было много объектов в Царском Селе, одно время я даже там жила, у одной певчей Феодоровского собора.

В 2006-2007 годах я участвовала в качестве ведущего архитектора в работах по декоративному убранству верхнего храма Феодоровского собора (киоты для икон, отделка столбов, разработка рисунков резьбы, столярных изделий, авторский надзор). Господь дал возможность покаяться, я эту работу воспринимала как труд покаяния.

Что тебе нравится в работе по восстановлению храмов?

Мне нравится, что всегда много неожиданностей, много интересного. Храмы восстанавливать — это как тяжелобольных лечить, ставить на ноги. Самая большая похвала реставратору — когда люди приходят уже в церковь и говорят: «А что тут сделали? Косметику сделали: тут подмазали, там подкрасили, там паркет заменили — ничего особенного». И никто не вспоминает, что там была полная разруха и все совершенно по-другому. Значит, то, что сделали, это жизненно. Когда работа не видна, это хорошо, это радует.

Что особенно трудно в твоей работе?

По-разному бывает. Я не люблю делать рабочие чертежи, потому что приходится много времени проводить за компьютером, это трудно для души и для тела. Когда руками чертили, легче было.

Какой из храмов, в восстановлении которых ты принимала участие, для тебя самый дорогой?

Каждый по-своему дорог. Самое теплое отношение к Знаменской церкви, потому что она была первой, я до этого с реставрацией не сталкивалась. И мой храм на Валаамском подворье в Петербурге.

Расскажи, чем ты сейчас занимаешься, какой твой последний проект?

Последний год я работала для Валаамского подворья. До этого я работала в фирме и последнее, что там делала, было участие в комплексных научных исследованиях и в проекте реставрации ансамбля Императорской фермы в Царском Селе. Это была большая коллективная работа, я занималась Молочным павильоном.

Какую работу ты выполняла на Валаамском подворье?

На Валаамском подворье я принимала участие в проектировании иконостаса, который сейчас уже реализован, киотов, выполнила проект парадного крыльца и воссоздания солеи в исторических формах, делала варианты рисунка пола, витражей, всякие мелкие работы.

У тебя есть какой-то определенный стиль в работе?

Нет. Я же не только храмами занимаюсь, но и другими объектами. Мне из всех стилей нравится неоклассика, а еще византийский стиль, но византийский только для храмов, естественно, однако в нем работать трудно.

Какие храмы построены в неоклассике?

Храмов в неоклассике очень мало. В моей практике это Ольгинская церковь при Железнодорожной больнице. Неоклассика — это Ливадийский дворец государя Николая II (это мой самый любимый пример). В Петербурге много всяких особняков и доходных домов, построенных в этом стиле. Этот стиль был популярен в начале ХХ века, и сейчас многие в нем работают.

Ты говоришь, что в византийском стиле работать сложно. Почему?

Для нас этот стиль привнесенный. Раньше мне казалось, что в нем работать не очень тяжело — просто берешь аналоги, которые делались, допустим, в конце XIX — начале XX века или в раннем христианстве, и можно компилировать, на основе этого что-то создавать. Но когда я познакомилась с греческими мастерами, которые делали иконостас на Валаамском подворье, то поняла, что это все ерунда, потому что компиляция, как правило, создает вещи мертвые, хотя бывают, конечно, и живые примеры, в частности, интерьер Державного храма Свято-Елисаветинского монастыря в Минске.

Дело в том, что у греков традиция практически не прерывалась. Да, там было турецкое иго, но все равно что-то создавалось, и традиция, хотя бы и пунктиром, продолжалась. Не было такого страшного провала, как у нас, — 80 лет. Современные греческие мастера эти традиции очень хорошо знают, поэтому проекты у них живые. А у нас часто на выходе получаются какие-то, простите, «саркофаги». Поэтому сделать живую вещь в византийском стиле трудно.

Кто твой любимый архитектор?

Это Василий Косяков, Джакомо Кваренги. Еще я очень люблю Ринальди.

Что бы ты посоветовала молодым архитекторам?

Я сама молодой архитектор. Это такая емкая профессия, что зрелость в ней часто наступает поздно, в прежние времена тоже так было. Могу только пожелать молодым и старым Божией помощи и не утратить любви к своей работе.