В тени монастырских яблонь

Мы отдыхали в тени монастырских яблонь. Брат Сергий, с которым я познакомилась на огороде, и сестра Ирина, с трапезной. Когда-то Ирина работала судьей значительного суда. Сергий и Ирина что-то обсуждали. Стояла теплая погода, я думала о скором возвращении в привычный быт из православной сказки, и, хотелось, чтобы минуты настоящего стали часами. Вокруг бегали детишки из многодетных образцовых семей, листали изумрудом листья сада после доброго июльского дождя.

Сергий и Ирина были людьми разных поколений, ему около тридцати пяти, Ирине за шестьдесят — но их общение выглядело слаженным, я любовалась дивными случаями православной мудрости. Оба ревностные, повидавшие многое и имеющие суждение о многом. Сергий, брат независимый и сильный, способный на серьезные поступки, притягивающий к себе, несмотря на первоначальную внешнюю некрасивость, посетовал Ирине на то, как сложно сейчас найти хорошую жену. Ирина ответила немедля: «Да, брат. Жен сейчас хороших очень мало, и, попробуй, женись, одна часть наших женщин о Западе мечтает, каждая шестая живет с турком, читала на днях в уважаемом издании, а третья категория — болящие вредными привычками. Я, когда судьей работала, такого насмотрелась, такое вытворяют при разводах, именно женщины! Ужас охватывал от того, как жены над мужьями при разводах издевались. Да, тяжело мужчине теперь жениться».

Ирина сама того не подозревая, снова направила мои мысли по кругу, с которого я так хотела сойти в прохладе простого жития. Всю эту неделю я переживала о подруге юности, с которой недавно прощалась: она выходила замуж за араба, в спешке покидала Россию, а я уезжала в монастырь на богомолье. На дорогом джипе, подарке отца из чиновников, она привезла меня к храму, описывая достоинства мужчин-мусульман. Как же хотелось ей прокричать: «Родная сестричка, ты бы братьев Карамазовых прочла, Лескова и Платонова, как же так, почему это всё тебе не интересно, ведь ты же крещеная?». Но я должна была радоваться ее счастью, мою церковность она категорически не принимала по предыдущим попыткам. Я жалела ее, помня наши юные годы, ее тогдашнее стремление к справедливости и чистой любви, множественные неудачные встречи, сожительства, сделали ее другой.

К этому примешивался вчерашний разговор братьев на церковном крыльце, заявивших, что мир сейчас рушится, потому что мало настоящих женщин. Они использовали при этом презрительное «бабы», хотя все были как бы из «образованных». Я оказалась незамеченной в притворе, от услышанного стало горьковато, даже в святой праздник.

Итак, уныние о мире проникло в мою душу в прекрасной тени монастырских яблонь. Настолько углубилось там, что даже биться с ней молитвой не было напора. Так и горевала я, до тех пор, пока кто-то тихо не сел рядом. Это оказалась Людмила.

С Людмилой я была знакома уже четыре года. Как и моей маме, ей было пятьдесят восемь, каждый год она приезжала в обитель на пару недель из деревушки северного района. Женщин ее возраста приезжает много в монастырь, однако, Людмила с первого взгляда захватила меня. Трудно пропустить огромные синие глаза, скорбящие по чему-то, по-настоящему познавшие острую душевную боль. Среднего роста, худая, с быстрыми движениями. Продолговатое лицо в морщинах — будто бы девушка с износившейся кожей. Все четыре года Людмила приезжала в коричневой юбке чуть ниже колен и красной бабушкиной кофте, белый платок — никаких потуг приукраситься. Но все это лишь детали. Главное, Людмила лечила всех вокруг своим смирением, иногда с оттенком убогости, излишка в соответствии со светскими стандартами.

Тогда, четыре года назад, Людмила вдруг подошла после всенощной и села рядом со мной на пороге храма. Я удивилась, потому как наблюдала — эта нераспространенная паломница из деревни сторонится многочисленных городских дам, уж очень она от них отличалась. Она достала нитку с иголкой и принялась зашивать котомку, с которой никогда не расставалась. Не глядя на меня необычная женщина начала разговор:

— Вот бы так, остаться тут навсегда, да? — спросила она и потом снова продолжила своим северным выговором на «о» с поднятой интонацией в конце фразы. — Только представлю, как теперь домой возвращаться, аж тошно. Муж бьет, пьет, дерется. В Бога не верит, матерится. Вот сейчас приеду, придется любовниц его выгонять. А знаешь, они какие, еще и не уходят. Накурено, все разбросано, буду убираться, — она говорила не жалобно, не злобно, не гордясь, а в согласии с ходом времени, из глубины своего понимания мира, будто для самой себя описывала свою жизнь.

— Почему же вы от него не уйдете?

— А куда идти? Дом-то один. Вот думаю, в Дивеево, молюсь, да говорят, таких, как я, туда уж не берут. Правда? — беззащитно и необычайно чисто посмотрела Людмила на меня. А я смутилась от того, что женщина, испытавшая много, ищет знания у такого неокрепшего человека, как я.

— Думаю, там разные нужны. А зачем вы за него пошли замуж?

— Учились мы в школе, за одной партой сидели когда-то. А потом стал пить, да гулять. Меня ни за что не считает. Я для него убогая. А ведь он у меня видный до сих пор. Детей Господь нам не дал. Нету у меня никого, кроме скотинки. К ней и тороплюсь обратно.

Она достала из кармана зеленую православную брошюру и сказала:

— Возьми, пожалуйста, это тебе. Я сейчас в лавке здесь две взяла. Одну тебе хочу подарить.

Серафим Вырицкий «От меня это было». Я растерялась: простая деревенская паломница, окончившая только среднюю школу, живущая на скудную пенсию, тратит немалые деньги на дорогу, чтобы добраться до монастыря, и вот покупает городской жительнице с возможностями книгу в подарок. Рядом было много образованных городских, явно обеспеченных, мы общались, но такого с их стороны никогда не было, сама я так никогда не поступала. У меня выступили слезы. После этого случая я научилась дарить малознакомым людям православные книги.

В следующий день на вечерней службе под открытым небом Людмила оказалась рядом со мною. За Богородичной молитвой полил дождь. Дождик во время службы, не грех и помокнуть. Но нам предстояла долгая дорога с пронизывающим ветром, а сушиться было негде. Молящиеся достали дождевики или зонты. И только Людмила по-прежнему стояла, опустив голову вниз. «Людмила, вам нечем укрыться?» — «Сейчас дождь пройдет». Однако я предложила дождевик, и она поддалась моему призыву. Огромное безусловное счастье отразилось на ее лице. А дождь разбушевался.

Последующие четыре лета Людмила приезжала в обитель на две недели. Она появлялась, как всегда молчаливая и смиренная в своей красной кофте и белом платке, с котомкой. Каждое лето я слышала на прощание — опять придется выгонять любовниц, собирать окурки, пустые бутылки. По-прежнему муж ее жил безбожно, бил. А она ездила из далекого районного центра — мира лесопилок и тайги — чтобы прикоснуться к святынькам, двухнедельная поездка была для нее всем.

Всякий раз глядя на Людмилу и в труде, и на молитве, я дивилась подаренной Господом с избытком доброте, исходящей не от ума, а скромности и трогательной неученой интеллигентности, что так отличало ее от других женщин и городских, и провинции. За все эти годы я не слышала от Людмилы, чтобы она говорила о муже со злом, а о мужчинах в целом с осуждением.

Я сидела под монастырскими яблонями и думала о том, как плодовита наша страна при всем ее гнетущем материальном неравенстве, все ее внутреннее духовное наполнение — почва сада, на которой рождаются столь разные люди. Судья, моя подруга, Людмила, и я — мы все сотворены из чего-то, созданного опытом прошлых поколений, эта субстанция постоянно перемешивается, комбинируется — и иногда из этой бурой массы получаются женщины-спасительницы. Я смотрела на брата Сергия, такого идейного и честного в своей попытке понять женщин и для себя поняла: «Господь ему поможет».