Шапка Мономаха в Оружейной палате
Месяц назад в интернете была опубликована примечательная статья одного из самых тонких и умных современных аналитиков Александра Халдея «Нужна ли России монархия?». В отличие от других его публикаций, эта статья произвела удручающее впечатление, и не только потому, что у автора настоящей заметки иной взгляд по теме, обозначенной в ее заглавии, но и ввиду содержащихся в ней фактических ошибок, неадекватных обобщающих оценок, основанных на распространенных клише, таких утверждений, для обоснования которых приводятся сомнительные аргументы.
Не те союзы?
Так, А. Халдей обвиняет российское дворянство в том, что оно «было насквозь компрадорским». До сих пор «компрадорской» (от португальского comprador, что значит «покупатель», из латинского comparare – покупать) принято было называть буржуазию колоний и полуколоний, занимающуюся посреднической торговлей с метрополией. Но не будем придираться к словам – А. Халдей, как и ряд других публицистов, под «компрадорством» подразумевает, очевидно, не специфический характер экономических и финансовых связей колоний с метрополиями, а предательство национальных интересов. Заслуживает ли этого обвинения российское дворянство и российское правительство императорской эпохи? В обоснование своей инвективы автор обсуждаемой статьи обращается к событиям, связанным с войнами против наполеоновской Франции, и пишет, что
Александр I стал тогда «заложником английских внешнеполитических интересов. Он вернул войска из Индии, не пошел на союз с Наполеоном против Пруссии, в результате чего возникла единая Германия… Кутузов предлагал не добивать Наполеона, остановив армию на границе России. Это сохраняло бы главного врага Англии и ставило Россию в чрезвычайно выгодное положение. Но царь отверг это предложение».
Заметим, между прочим, что и М.И. Кутузов, чью позицию автор одобряет, был тоже из старинного, хотя и не знатного дворянского рода. Что же касается военных союзов, то по прошествии времени вольно рассуждать о возможности иных комбинаций, чем они сложились не только во времена Александра I, Кутузова и Наполеона, но и в канун и в ходе Второй мировой войны, но ведь такие рассуждения применительно к Великой Отечественной войне для слуха многих будут звучать уже прямо кощунственно. Подобно тому как в 1941 году под Москвой стояла не британская армия, а вермахт, так и в 1812-м не британцы вторглись в пределы Российского государства, но Наполеон приказал своей армии форсировать Неман, не оставив императору Александру выбора. С Наполеоном и пришлось воевать, как позже с Гитлером, какие бы выгодные комбинации умозрительно ни строились задним числом. Чтобы защитить Россию и спасти ее независимость, свои головы сложили вместе с нижними чинами тысячи российских офицеров, которые по преимуществу были из потомственных дворян: после той Отечественной войны едва ли остались дворянские семьи, которые не потеряли бы в ней своих близких или дальних родственников. Было бы крайне несправедливо аттестовать компрадорами убитых и раненных на Бородинском поле офицеров.
По-русски, а не по-французски
По словам автора статьи о ненужности монархии, российские дворяне «даже не говорили по-русски, с детства зная французский лучше русского и думая на французском». В XVIII и XIX веках существовал узкий круг придворной аристократии, в котором свободное знание французского языка считалось нормой, но он составлял ничтожную часть всего дворянского сословия. В XVIII столетии состоятельные помещики и в провинции нанимали для своих детей гувернерами приезжих из-за рубежа, которые у себя на родине часто бывали кучерами, сапожниками или парикмахерами. Такие педагоги научали своих воспитанников худо-бедно говорить по-французски, но чтобы те знали этот язык лучше родного – это, конечно, курьезная выдумка, которая, впрочем, часто встречается в современных публикациях.
А. Халдей в обоснование своего утверждения о незнании дворянами родного языка ссылается на «Войну и мир», напоминая:
«Когда Пьер Безухов попадает во французский плен, то француз не верит, что Пьер – русский. Так безупречен его французский язык».
Но, во-первых, из его безукоризненного французского еще не следует, что он плохо говорил по-русски, а во-вторых, в романе Пьер хотя и побочный, но сын и наследник богатейшего в России помещика, прототипом которого, как считают, послужил высокопоставленный сановник светлейший князь А.А. Безбородко – совсем не чета заурядным российским дворянам. И если уж аргументировать от беллетристики, то обратимся к другому литературному шедевру – «Мертвым душам» – и посмотрим на то, сколь свободно владели французским гоголевские помещики: Собакевич, Коробочка, Ноздрев, Плюшкин. По-французски из этих персонажей умел выражаться, и то далеко не совершенно, как кажется, только Манилов. Для полноты картины можно припомнить из «Евгения Онегина» собравшихся на бал в усадьбе Лариных их соседей или степных помещиков «на водах» в лермонтовском «Герое нашего времени». Может быть, они и умели выразиться по-французски, но свободно изъясняться на этом языке они точно не могли.
Если же иметь в виду литературные примеры другого рода, а именно знание французского не вымышленными персонажами, а классиками отечественной литературы из дворян, то вот что обнаружится: А.С. Пушкин, принадлежа по происхождению к дворянской аристократии, к старинному, хотя и обедневшему боярскому роду, знал по-французски с детства и, как пишут его биографы, свое первое стихотворение сочинил на этом языке, но и он, писавший своей невесте Н. Гончаровой письма по-французски, как было принято в его кругу – не дворянства вообще, а столичной аристократии, – тотчас после женитьбы перешел в переписке с нею на родной язык. Всякому, кто читал французские письма Пушкина в оригинале, очевидно, что лексика их беднее той, что в книгах французских писателей, при исключительном богатстве словаря его поэзии и прозы, так что вопроса о том, какой язык он знал лучше – родной или французский, – говоря всерьез, не существует.
Блестящее знание чужого языка вовсе не свидетельствует об отсутствии патриотизма
А. Халдей, рассуждая на эту тему, оказался в плену расхожих заблуждений, основанных на отождествлении круга придворной аристократии – столь узкого, что в нем все знали друг друга, – со стократно превосходившей этот круг массой провинциального дворянства. Ошибку такого рода можно уподобить тому, как если бы применительно к недавнему советскому прошлому образ жизни заводского парторга в глуши отождествляли с образом жизни секретаря Центрального комитета правящей партии. К тому же прямого отношения к оценке патриотизма русского дворянства знание им французского языка не имеет. Ф.И. Тютчев, раз уж с легкой руки А. Халдея мы стали черпать примеры из литературного мира, будучи профессиональным дипломатом и проведя значительную часть жизни за границей, французский язык знал блестяще, но от этого он вовсе не был плохим патриотом. Можно привести также имена российских государственных деятелей и полководцев, для которых русский не был даже их родным языком и которые послужили России как мало кто другой: взять к примеру генерал-фельдмаршала М.Б. Барклая-де-Толли.
Скажем более, наши рассуждения о степени патриотизма российского дворянства имеют лишь косвенное отношение к монархической теме. Дворяне были в императорской России слугами престола, исполнителями воли монарха, из их среды выбирались советники единоличного правителя, но власть он с ними не разделял.
Дворяне были слугами престола, и самодержец власть с ними не разделял
Самая суть монархии, если она подлинная, абсолютная или – как это было у нас – самодержавная, что не одно и то же, заключается в том, что высшее сословие выполняло роль служителей власти, а не ее соучастников.
В этом контексте уместно сослаться на официальный церковный документ «Основы социальной концепции Русской Православной Церкви». В нем монархии противопоставляется не республика, как можно было бы ожидать в русле традиционных школьных руководств по государственному праву, а демократия, поскольку при представительном правлении в современных конституционных монархиях от монархии остается лишь антураж, декорация, греющая сердце пассеистически настроенным особам, но лишенная адекватного юридического и политического содержания. Альтернатива «демократии» в «Основах» – это монархия подлинная, иными словами – единовластие: по Аристотелю и уточнившему его схему Гоббсу, такой государственный строй, когда власть неделима и принадлежит одному лицу, поэтому он и именуется лингвистически корректно монархом (единоначальником в переводе с греческого на русский язык).
Самодержцы, не масоны!
А. Халдей инкриминирует не только российской аристократии, но и российским монархам принадлежность к масонским ложам:
«Многие цари, – пишет он, – сами были масонами».
В масонские ложи в разное время действительно входили знатные и нередко даже влиятельные особы, а вот относительно «многих царей» сказано ошибочно. Посчитаем их число. Легенда приписывает вступление в ложу Петру Великому, но нет документов, которые бы это обвинение подтверждали. К тому же в пору его правления масонские ложи только появились на свет, и произошло это их рождение не в нашем Отечестве, а в далекой Великобритании. Российские императрицы XVIII столетия в ложах состоять не могли по, как это ныне называют, «гендерной» причине. Несчастный младенец Иоанн VI, равно как и подросток Петр II, также вне подозрений. Остается лишь теоретическая возможность вступления в ложи незадачливых, свергнутых с престола Петра III и его сына Павла. Никто никогда не подозревал в принадлежности к ложам императоров Николая I, Александра II, Александра III и святого царя Николая II. При Александре I масоны пользовались терпимостью со стороны верховной власти, но лишь до поры до времени: 1 августа 1822 года последовал императорский рескрипт на имя министра внутренних дел графа В.П. Кочубея «Об уничтожении масонских лож и всяких тайных обществ»:
«Все тайные общества, под какими бы они наименованиями не существовали, как то: масонские ложи или другими, – закрыть и учреждения их впредь не дозволять».
Ложи были запрещены, и их деятельность прекратилась надолго.
Вновь они стали открываться в России лишь в 1905 году, во время революции, когда были легализованы даже политические партии, открыто призывавшие к смене государственного строя, к упразднению самодержавия и замене его на представительное правление в виде конституционной монархии или республики. Когда подкоп под устои российского государства удалось успешно завершить, к февралю 1917 года в России насчитывались уже десятки лож, но в них состояло лишь несколько сот масонов, правда, как это ни удивительно, во Временном правительстве масоны составили большинство, однако правительство это оказалось, как оно и называлось, недолговечным: февральский режим продержался до октября того же зловещего года, так что разделяемое многими представление о всесилии масонских лож оказалось, мягко говоря, преувеличенным.
О наследовании власти
«При наследуемой монархии, – пишет А. Халдей, – мы попадаем во власть случая, случайности рождения. Если монарх окажется умным – повезло, а если глупым – не повезло».
Опасения относительно риска наследования престола неумным монархом заслуживают внимания: благополучие монархического государства, несомненно, зависит от качеств монарха, которые могут быть разными. Нельзя отрицать, что при неукоснительном действии династического принципа передачи верховной власти она может отойти к лицу, не обладающему надлежащими способностями. Такое в истории случалось. И все же… Разве с монархами России везло меньше, чем с такими демократическими лидерами, как А.Ф. Керенский и подобные ему политики? Разве в числе российских правителей от Ивана III до святого императора Николая II было так уж мало великих и выдающихся государственных деятелей, разве не превосходят они масштабом своих деяний лидеров, выдвинувшихся в демократические антракты нашей истории? Для объяснения этого их превосходства могут быть приведены разные аргументы; например, можно сослаться на пользу заблаговременной, с детства, подготовки к предстоящему высокому служению, но для человека религиозного очевидно, что тут действует и всесильный Промысл Божий, что миропомазание, совершаемое при восшествии на престол, не может оставаться без благих последствий.
Ущербность демократического правления в сравнении с монархией обозначена в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви» так:
«При монархии власть остается богоданной… Современные демократии, в том числе монархические по форме, не ищут Божественной санкции власти».
При монархии власть – богоданная: тут действует Промысл Божий
У наследственной монархии есть свои преимущества и свои риски, неизбежные во всех делах человеческих. Но наследование престола по родству вовсе не является непременным атрибутом монархического строя. Автор обсуждаемой статьи и сам указывает на существование монархий выборных. Если при этом подразумевать поразительный до карикатурности государственный строй Речи Посполитой с его шляхетским правом вето («не позволям») на сеймах, с формированием конфедераций, силой оружия решавших свои споры, то его дефективность сомнений не вызывает. Но ведь и в Империи ромеев, просуществовавшей тысячелетие, наследование верховной власти юридически не предусматривалось, а лишь по факту имело место во многих случаях. Императора, иными словами, своего верховного главнокомандующего, избирала армия – генералы при поддержке столичного гарнизона, затем сенат это избрание утверждал, после чего император получал церковное благословение – с конца X века чрез миропомазание; актом народного избрания было присутствие императора на ипподроме, где участники скачек и зрители приветствовали нового автократора – самодержца – тысячеустыми приветственными аккламациями.
За исключением церковного благословения, такой порядок поставления императора был унаследован христианской империей у языческого Рима. Не лишена интереса, а может быть, и поучительна практика выбора преемника, которая применялась в Риме в разные периоды, но была особенно характерна для эпохи Антонинов (II век от Р.Х.). Преемник подбирался императором либо из числа способных к правлению своих хотя бы и дальних родственников, либо он вводился в семью императора чрез брак на его дочери или иной близкой родственнице или усыновлялся правящим императором без брака. Следует ли считать такую монархию выборной или наследственной, династической – вопрос схоластический. Важно, что она, хотя и не во всех случаях, обеспечивала преемство политической традиции. Негативной стороной подобного порядка был риск государственных переворотов, которые многократно случались в истории и Ветхого, и Нового Рима. Не будет лишним напомнить, что и у нас в России от Петра Великого до императора Павла с его «Актом о престолонаследии» действовал не наследственный принцип преемства верховной власти, а она юридически передавалась по завещанию, как это предусмотрено было в составленном епископом Феофаном (Прокоповичем) трактате «О правде воли монаршей».
Монархия ≠ феодализм
«Монархия, – пишет А. Халдей, – соответствует феодальному укладу».
Историки вкладывают в термин «феодализм» разное содержание; в любом случае классика феодализма – политический строй Западной Европы в средневековую эпоху. Это система вассалитета, когда власть была распылена, когда сеньор нижестоящей ступени был вассалом вышестоящего сеньора, а не подданным монарха – короля или императора, реальной властью обладавших лишь в своем домене, территория которого подчас не превосходила владений его вассалов. Монархический элемент при феодальной системе правления сохранялся, но был умален и унижен, и утверждение подлинной, то есть абсолютной, монархии, например во Франции, обозначало как раз преодоление былой феодальной раздробленности, подобно тому, как у нас в России чрез утверждение самодержавия при Иоанне III, Василии III и Иоанне Грозном преодолена была удельная раздробленность. Рецидив удельных поползновений в пору первой российской смуты, случившейся в начале XVII века, с ее олигархической семибоярщиной, грозил Российскому государству гибелью, а преодолена эта угроза была восстановлением самодержавной, подлинно монархической царской власти на Земском соборе 1613 года.
Монархия, – полагает автор критикуемой статьи, – «не может жить при капитализме».
Было бы более корректно считать, что подлинная монархия, ориентированная на защиту общенациональных государственных интересов, не может сохраниться при всевластии капитала, при господстве частнособственнических – личных и групповых – интересов.
Преимущество монархии и в том, что она может подчинить капитал государству, заставить его служить общему благу
Капитализм существует издревле, банковский капитал процветал уже в древнем Вавилоне, и он будет существовать вопреки прогнозам и иллюзиям научных и ненаучных утопистов, пока не будет преодолен грех корыстолюбия и сребролюбия, а значит – до скончания века, до наступления эсхатона, но мера и характер его влияния на жизнь общества, реальные условия и законодательные рамки его бытования меняются в истории в диапазоне от загнанности в угол квазилегального и нелегального прозябания до процветания и всевластия. Преимущество подлинной, а не декоративной монархии состоит и в том в частности, что она, будучи неограниченной, в состоянии подчинить капитал государству, заставить его служить общему благу.
И еще о нравственности, идеале и реальности
Автор статьи, нумеруя свои инвективы против монархии, седьмой аргумент против нее формулирует так:
«Монархия не гарантирует высокой нравственности и защиты религии от деградации ее институтов. Напротив, монархия всемерно этой деградации способствует, торя дорогу либеральному атеизму и темным оккультным практикам».
Гарантии, как было сказано в свое время, дает исключительно Госстрах. Внешних гарантий высокой нравственности и личной религиозности быть не может по природе вещей, но ради апологии монархии сравним статус национальных церквей в разных государствах в эпоху преобладания монархического правления и в наше либеральное и псевдодемократическое время, а по поводу оккультизма припомним законы прошлого относительно колдовства и прочих подобных им практик и забав. Что же касается общественной нравственности, то люди грешили во все времена, и сами монархи не составляют исключения в роде человеческом, принадлежа потомству падшего Адама, но не в эпоху российского самодержавия или французского абсолютизма легализованы были аборты, а в наше время прогресс либерализации докатился уже до содомитских однополых браков. И что-то еще будет!
Резюмируя соображения о предпочтительности той или иной формы государственного правления, еще раз отметим такой очевидный факт: единоличный правитель, какой бы титул он ни носил, по логике вещей в своих решениях скорее способен исходить из национальных или, что то же, государственных, а не групповых интересов, чем участники всякого рода коллективных руководств или политики, представляющие противостоящие партии и фракции.
«Образ идеальной монархии, – по словам А. Халдея, – канонизирован во многих литературных и философских трудах монархистов, рисуя картину торжества царства справедливости, независимости и высокой религиозной нравственности».
Это, конечно, гротескное преувеличение наивности монархистов. Апологеты монархии способны и к более трезвому взгляду на реальную историю, тем более что, как верно замечает противник монархии, «не существует тождества между теоретической моделью и ее практическим воплощением». Призыв автора критикуемой статьи не возвращаться к практикам прошлого, потому что «покойника два раза в дом не носят», одинаково распространяется на все формы государственного строя, потому что, с одной стороны, и монархическое, и демократическое, и олигархическое правление многократно чередовались в истории разных стран и народов, а с другой – они не повторялись каждый раз в прежнем виде, но, возрождаясь и повторяясь как принципиальная модель, несли на себе черты, сообразные с характером своей эпохи.
***
В заключение заметим, что приведенные в данной заметке соображения о преимуществах монархии не содержат еще ответа на вопрос о ее актуальности. Остается непреложным сказанное на сей счет в «Основах социальной концепции Русской Православной Церкви»:
«Изменение властной формы на более религиозно укорененную без одухотворения самого общества неизбежно выродится в ложь и лицемерие, обессилит эту форму и обесценит ее в глазах людей. Однако нельзя вовсе исключать возможность такого духовного возрождения общества, когда религиозно более высокая форма государственного устроения станет естественной».