Золушка Романова. И это не сказка

Великая княгиня Мария Павловна Романова Последние пару месяцев многих из нас, сидельцев, с разной степенью силы накрывает кризис в многообразии проявлений: кого-то – социальный, других – финансовый, третьих – экзистенциальный (состояние тревоги и чувство глубокого психологического дискомфорта при вопросе о смысле существования – О.Л.). Слышу жалобы от знакомых на тему «скучно уже сидеть дома, деньги заканчиваются, всё раздражает, за границу не выехать» и тому подобные. Отношусь к ним с пониманием и искренним сочувствием. Все мы сейчас поставлены в режим ограничения и ожидания. Когда человек впадает в отчаяние, потеряв близких, веру в себя, или бизнес, в который вкладывал последние силы и средства, сердце сжимается от боли. Сказать: «Держись, и это пройдет» – аргумент, конечно, но всего лишь вербальный и потому не вполне убедительный.

В качестве примера мне вспомнилась история «Золушки Романовой» – так называли в эмигрантских кругах Великую княгиню Марию Павловну. Пережив тяжелейшие времена, потеряв родных и Родину, она находила силы жить и радоваться каждому Божьему дню.

Великая княжна Мария Павловна, 1901 год 19 апреля 1890 года в Санкт-Петербурге, в семье Великого князя Павла Александровича и греческой принцессы Александры Георгиевны родилась дочь. Крестной матерью малышки стала Императрица Мария Федоровна, супруга Александра III. В ее честь и в честь бабушки – супруги Императора Александра II – девочку назвали Марией. Ей не суждено было в полной мере узнать тепло материнской любви, поскольку, когда Марии было всего полтора года, мать скончалась во время преждевременных родов. Это случилось в подмосковной усадьбе Ильинское, где семья гостила у Великого князя Сергея Александровича и его жены Елизаветы Федоровны. Горе Павла Александровича было столь велико, что несколько месяцев он не желал видеть новорожденного сына Дмитрия, который едва не умер вместе с матерью. Спустя 6 лет, оттаяв сердцем, Павел Александрович увлекся женой гвардейского полковника, императорского адъютанта – Ольгой Валериановной. У них родился сын, вследствие чего Ольга с громким скандалом развелась с мужем и пошла под венец с Павлом Александровичем. Этот морганатический брак стоил ему лишения всех титулов, званий и чинов, а приговором стала высылка из России. Спустя много лет, получив монаршее прощение, он с семьей вернется на Родину.

Великая княгиня Елизавета Федоровна с племянницей Марией на руках, ее супруг Великий князь Сергей Александрович и Великий князь Павел Александрович с сыном Дмитрием Мария и Дмитрий росли под опекой Сергея Александровича и Елизаветы Федоровны, тети Эллы, как называли ее племянники. Дети воспитывалась английскими нянями, и до шести лет Мария не говорила по-русски. Позже она напишет в мемуарах:

«Меня преднамеренно держали в неведении относительно высокого положения, принадлежащего мне по рождению. В противовес тому великолепию и роскоши, которые меня окружали, со мной обращались достаточно просто. Такая же простота требовалась от меня в отношениях с другими людьми, особенно низшими по положению».

Дважды в неделю приходил священник обучать Закону Божьему, а в 7 лет на первой Исповеди она покаялась в воровстве нескольких шоколадных конфет и пролила много слез. До февраля 1905 года жизнь Марии и Дмитрия текла спокойно и размеренно. Тетя Элла не отпускала их от себя ни на шаг, ездила с ними за границу, прихватив полный штат бонн, гувернанток и прислуги. Став постарше, племянники обязательно сопровождали Елизавету Федоровну на праздничных церковных службах. В то время шла Русско-японская война, Елизавета Федоровна занималась организацией госпиталей в Москве: отправляла полевые госпитали и перевязочные пункты на фронт; создавала комитеты для вдов и сирот войны. В Кремле устроили склад, куда со всей Москвы собирали белье и перевязочные средства. Мария приходила работать на склад по воскресеньям. Когда в Москву начали прибывать раненые, Елизавета Федоровна часто навещала их, брала с собой племянницу, и целые дни они проводили в госпиталях.

Мария Павловна в детские годы. Царское село С тревожной частотой в Москве вспыхивали забастовки и студенческие демонстрации, активизировались бомбисты. Однажды ночью, через несколько дней после Рождества, Марию и Дмитрия разбудили по приказу дяди и велели быстро одеваться, чтобы покинуть Нескучный дворец. «Мы переезжаем в Кремль», – сказал Сергей Александрович, встретив детей в вестибюле.

«Лошади на полной скорости рванулись в ночь. Занавески в карете были опущены. Взрослые молчали, и мы не осмеливались задавать вопросы. Мы хорошо знали дорогу до Кремля, и хотя ничего не видели, догадывались, что едем туда окольным путем. За нами в тишине улиц раздавался галопирующий цокот копыт эскорта», – вспоминала Мария Павловна.

Потрясением для нее, тогда 15-летней, стало убийство дяди – Великого князя Сергея Александровича. Февральским днем, когда оглушительный взрыв потряс окрестности настолько, что во дворце все дрожало, Мария с тревожным любопытством прильнула к окну.

Великий князь Сергей Александрович с женой и племянниками

Потрясением для нее, 15-летней, стало убийство дяди – Великого князя Сергея Александровича

«…Сани тети Эллы, которые ожидали ее внизу, чтобы отвезти на склад Красного Креста, подъехали ближе к ступеням. Тетя выбежала из дома в наброшенном на плечи манто. За ней бежала мадемуазель Элен в мужском пальто. Обе были без шляп. Они забрались в сани, которые тут же рванули с места», – будет вспоминать она спустя годы.

Страшное событие, повлиявшее не только на жизнь близких ей людей, но и на ход истории в целом, навсегда осталось в памяти:

«Тетя Элла, как мы видели, спешила к трупу на снегу. Она собрала части тела мужа и положила их на армейские носилки, которые спешно доставили с ее склада. Солдаты из казармы напротив покрыли тело своими шинелями, подняли носилки на плечи, принесли под кров Чудова монастыря и поставили в церкви, примыкавшей к дворцу, в котором мы жили. Только тогда было позволено привести нас. Мы спустились на первый этаж и по маленькому коридору дошли до внутренней двери, ведущей в монастырь. Церковь была заполнена людьми, все стояли на коленях, многие плакали. Близ ступеней алтаря, прямо на камнях, лежали носилки. Они казались почти пустыми, то, что прикрывали шинели, представляло собой небольшую груду. С одного края из-под покрывала высовывался сапог. Капли крови медленно капали на пол, образуя маленькую темную лужицу. Тетя на коленях стояла около носилок. Я не осмеливалась взглянуть на нее».

Мария с братом Дмитрием Самообладание, с которым Елизавета Федоровна пережила те дни, поразило юную Мари и послужило примером на всю жизнь.

«Несколько раз тетя спрашивала о кучере дяди. Он лежал в госпитале, состояние его было безнадежным, он был ранен той же бомбой, которая убила дядю. Около шести вечера тетя Элла отправилась навестить раненого и, чтобы не тревожить его трауром, надела в госпиталь то же самое нарядное голубое платье, в котором была днем. Мало того! Когда кучер спросил ее о муже, она нашла в себе мужество с улыбкой ответить ему, что именно Великий князь послал ее справиться о нем. Бедняга спокойно умер той же ночью», – вспоминала Мария Павловна.

И еще:

«В день после убийства она, одевшись в траур, уехала в карете и долго не возвращалась. Оказалось, она ездила в тюрьму увидеться с убийцей! Меня и брата отчасти восхищал ее столь благородный поступок».

Великая княгиня Елизавета Федоровна с племянниками Марией и Дмитрием Елизавета Федоровна передала убийце Евангелие, сказав, что от имени Сергея Александровича прощает его. Позже она подала прошение Императору Николаю II о помиловании террориста, но оно не было удовлетворено. Елизавета Федоровна уже никогда не снимала траур и редко куда-то выезжала.

«Она словно переродилась. Сильная духом, она преодолела кризис и вернулась к жизни, став тверже душой, деятельной, более мудрой и терпимой к людям», – спустя много лет напишет Мария Павловна.

Вскоре после пережитого потрясения ее с братом отправили в Санкт-Петербург, где члены императорской семьи окружили их целительной атмосферой спокойствия и уюта. Их приглашали на домашние спектакли, в оперу, на пикники, конные прогулки и балы. Однако шумным увеселениям Мария предпочитала занятие вышивкой. Больше всего ей нравилось сидеть за пяльцами в гостиной Александровского дворца, где вечерами собиралась семья, чтобы послушать главы из романа «Война и мир», которые вслух читал Император. О политике говорить считалось дурным тоном. За чаем обычно рассказывали истории, девочки подтрунивали друг над другом, а, рассматривая вышивки Марии, хвалили их и сокрушались, что не так терпеливы и искусны в этом деле. Императрица, баюкая на руках новорожденного Цесаревича Алексея, с улыбкой шептала дочерям по-английски: «Я вам всегда говорю, больше терпения и усидчивости».

В 1906-м году было объявлено о помолвке 16-летней Марии Павловны с наследником шведского престола принцем Вильгельмом, герцогом Сёдерманландским, сыном короля Густава V. Свадьбу решили сыграть через 2 года. Тем временем Мария штудировала шведский язык, а неподалеку от Стокгольма началось строительство замка в английском стиле – свадебный подарок от тети Эллы. На церемонию бракосочетания, состоявшуюся в сентябре 1908 года в Павловске, прибыл весь шведский Двор во главе с королем Густавом V и цвет монархической Европы. На невесте был комплект драгоценностей, принадлежавших в свое время Екатерине II: бриллиантовые диадема, ожерелье и серьги. Серьги оказались настолько тяжелыми, что их закрепляли специальной золотой проволокой, аккуратно обмотав вокруг ушей. Мария, не выдержав сущей экзекуции, сняла серьги во время свадебного обеда и повесила их на край своего фужера.

Свадьба Марии Павловы и шведского принца Вильгельма, 1908 год

Ни для кого вокруг, и для самих молодоженов в том числе, не было секретом, что брак заключался по политическим и династическим соображениям. Трепетных чувств Мария и Вильгельм друг к другу не питали. Они пытались быть образцовой семьей, но получалось это с натяжкой, и даже рождение в мае 1909 года сына Леннарта не укрепило союз. Спустя 4 года Мария покинула мужа. Решение далось ей непросто, поскольку сын, как наследник престола, остался в Швеции. Забегая далеко вперед, следует отметить, что, повзрослев и, в свою очередь, встав перед выбором «корона или любовь», Леннарт сделает выбор в пользу любви: он женится на дочери фабриканта, потеряв право стать шведским королем.

«Я была счастлива, что вернулась в Россию», – вспоминала о том времени Мария Павловна. В 1914-м году она получила официальные бумаги о разводе. Следующей страницей в ее жизни стала Первая мировая война.

Она приняла решение ехать на фронт сестрой милосердия, для чего прошла специальное обучение

Она приняла решение ехать на фронт сестрой милосердия, для чего прошла специальное обучение в одной из городских больниц. «Отправление на фронт назначено на девятое августа», – написала она тете Элле. Та, в свою очередь, сообщила, что обязательно приедет в Петербург, чтобы проводить племянницу.

Мария Павловна с мужем и сыном Леннартом «В то утро я впервые надела на себя форменную одежду; помню, в каком смущении я вышла на улицу. После завтрака тетя повезла меня в часовню домика Петра Великого, где находилась очень почитаемая икона Спасителя. Пока мы были там, лакей, должно быть, сказал прохожим, кто мы такие, и когда мы вышли, то оказались в окружении толпы. ‟Ох, дорогая наша, и ты тоже отправляешься на войну. Благослови тебя Бог”, – запричитала одна старушка. Другие, в слезах, присоединились к ней с добрыми пожеланиями: ‟Спасибо тебе… Будешь заботиться о наших солдатах… Бог в помощь!.. Спаси и сохрани тебя Господь… Дай нам силы, Боже, одолеть врага!..” …Тетя Элла, Великая княгиня Мария и Володя Палей, мой сводный брат, отправились вечером провожать меня на вокзал. Поезд тронулся, прозвучали последние пожелания и напутствия. Мы видели, что на платформе многие плакали. Но у меня на душе было легко, даже радостно. В ту ночь я впервые в жизни сама вынула постельные принадлежности из небольшой дорожной сумки. Я редко путешествовала без горничной. Когда я повесила свой черный передник и серое хлопчатобумажное платье на стену купе, подумала, как легко и просто изменилась моя жизнь и как легко и естественно я себя чувствую. Размышляя об этом, я погрузилась в сон, и мне грезились героические свершения», – вспоминала Мария Павловна.

Два с половиной года проведет она в псковском военном госпитале, и всю оставшуюся жизнь будет считать это время самым счастливым, поскольку «с радостью делала нужную и полезную работу». Она всегда была, что называется, «на подъеме», во время обходов смеялась и шутила, вызывая ответную реакцию раненых, за что получила прозвище «веселая сестра». В госпитальных стенах существовал свой, особый мир, куда часто наведывалась смерть, где всегда мучились и страдали, а врачи и медсестры воспринимались как люди, приближенные к Богу.

Она всегда была «на подъеме», во время обходов смеялась и шутила, за что получила прозвище «веселая сестра»

«Я была старшей медсестрой. То есть в моем подчинении находились 25 женщин, и я должна была следить, чтобы они хорошо выполняли свою работу, защищать их интересы и заботиться о них. А мне никогда раньше не доводилось отдавать приказы, – вспоминала Мария Павловна. – Напротив, с детства меня приучали к покорности и послушанию. Для меня было естественно исполнять чужие приказы, но сама я приказывать не могла и не умела. Во мне воспитывали скромность и смирение, и я всегда считала, что другие знают лучше меня».

Мария Павловна перед отправкой на фронт, 1914 год Распоряжения она обычно передавала через помощницу – сестру Зандину. Эта простая русская женщины вызывала в ней неподдельный интерес и чувство глубокого уважения:

«Она относилась ко мне с почтением и опекала меня. По утрам, во время завтрака, она приходила ко мне с отчетом. Она никогда не садилась в моем присутствии, хотя я каждый раз предлагала ей стул».

Персонала в госпитале не хватало, и потому Марии Павловне приходилось работать в операционной и перевязочной, а по необходимости выполнять несложные операции – извлечь пулю или ампутировать палец.

«Раненые прибывали с фронта в ужасном состоянии – только после двух или трех ванн удавалось смыть с них грязь, накопленную за долгие месяцы пребывания в окопах. Приходилось сбривать им волосы, сжигать одежду. Линия фронта проходила всего в 250 километрах от Пскова, но раненые, как правило, добирались до нас несколько суток, в товарных вагонах, без всякой медицинской помощи. Повязки на них затвердевали, словно каменные, пропитывались запекшейся кровью и гноем. Снимать такие повязки было одинаково мучительно как для пациента, так и для медсестры», – писала Мария Павловна.

Ее руки огрубели, лицо привыкло к холодной воде, крем и пудра казались атрибутами далекой сказочной жизни

Ее руки огрубели от постоянной работы с дезинфицирующими средствами, лицо привыкло к холодной воде, крем и пудра казались атрибутами далекой сказочной жизни. Она вставала очень рано, чтобы до работы в госпитале успеть на утреннюю службу в близлежащем женском монастыре. А в начале декабря 1915 года, когда руководство госпиталя уговорило взять двухнедельный отпуск, отправилась повидаться с родней – сначала в Петербург, а потом в Москву, к любимой тете Элле.

«Она хотела отшельнической жизни и втайне надеялась, что я заменю ее и возглавлю ее детище. Если бы не революция, может быть, сейчас я была бы настоятельницей Марфо-Мариинской обители милосердия», – вспоминала Мария Павловна.

В госпитале среди раненых

Вернувшись в госпиталь, она обнаружила среди новых пациентов архимандрита Михаила, давнего знакомого ее тети Эллы: наставник отца Михаила, отец Гавриил, был духовником Елизаветы Федоровны. Отца Михаила еще в молодости назначили деканом семинарии в крупном провинциальном городе. Во время беспорядков 1905 года один из учеников выстрелил ему в спину, повредив позвоночник, и с тех пор нижняя часть его тела до пояса была парализована. Отец Михаил оказался одним из тех немногих значимых для духовного формирования Марии Павловны людей, которые «дали то, что никто не давал – возможность развиваться».

«В разговорах с ним я поняла, что Православие – часть русской души, что оно тесно связано с психологией людей, что оно отличается широтой взглядов и наполнено простой и мудрой поэзией. …Он оживил во мне веру», – вспоминала она.

Зима 1916 года выдалась необычайно суровой, начавшиеся в ноябре морозы набирали силу с каждым днем. На реке Великой пилили лед для нужд госпиталя, и вереницы крестьянских саней, нагруженные прозрачными глыбами, со скрипом взбирались на высокий берег. Госпиталь пополнялся новыми пациентами, а медикаментов не хватало настолько, что даже гангрену приходилось оперировать голыми руками из-за дефицита резиновых перчаток. «Наш дух упал. Мы работали по инерции. Наши пациенты были подавлены и с трудом переносили страдания», – вспоминала Мария Павловна. В те дни пришло известие об убийстве Григория Распутина, обернувшееся для Марии Павловны тяжким испытанием, поскольку в преступлении был замешан ее брат Дмитрий. Мария спешно выехала в Петербург. Наказанием для Дмитрия стала высылка на персидский фронт. Провожая его на вокзале, она с отчаянием вглядывалась в родные черты, пытаясь запомнить до мелочей, понимала, что, может, они никогда уже не увидятся.

Революционная ситуация росла как снежный ком. В начале марта до еще спокойного Пскова, где в госпитале продолжала трудиться Мария Павловна, стали доходить слухи о голодных бунтах и стрельбе в Петрограде. А вскоре стало известно, что Император отрекся от престола от своего имени и от имени Наследника в пользу Великого князя Михаила Александровича. «Я не могла сдвинуться с места. У меня было такое чувство, словно от меня оторвали кусок плоти», – вспоминала Мария Павловна о событиях 14 марта. А 17 марта пришло официальное подтверждение об отречении Великого князя Михаила Александровича. Вскоре был обнародован приказ № 1, изданный Советом рабочих и солдатских депутатов без ведома Временного правительства, отменявший дисциплинарную субординацию солдат перед офицерами и запрещавший офицерам обращаться к солдатам на «ты».

«На фронте солдаты начали калечить, мучить и убивать своих офицеров. Я сама была офицером, и мое положение становилось опасным», – вспоминала о том времени Мария Павловна, ставшая невольной свидетельницей того, как толпа пьяных солдат у всех на глазах избила генерала, командующего Псковским гарнизоном, и бросила его в реку. С каждым днем становилось очевидным, что оставаться в госпитале нельзя. 21 марта, прочитав манифест Временного правительства, солдаты госпиталя, как и во всех воинских частях, присягнули на верность новому режиму. «Я стала врагом для моих соотечественников, которым отдавала все свои силы», – вспоминала Мария Павловна. Накануне возвращения в Петроград она укладывала в чемодан свои вещи и, перебирая их, вдруг ясно осознала, что прошлая жизнь закончилась, и все, что собирала она с такой любовью, стало теперь попросту «дорогим хламом».

Накануне возвращения в Петроград она укладывала свои вещи и, перебирая их, вдруг ясно осознала, что прошлая жизнь закончилась

Весь персонал госпиталя пришел на вокзал проводить Марию Павловну. Прощаясь, каждая из медсестер целовала ей руку, как полагалось в прежние времена. Поезд до Петрограда являл собой пугающее зрелище: повсюду – на крышах, на платформах, даже на буферах – сидели солдаты с рюкзаками и винтовками, в проходах толпились люди. Ехать в таких условиях было небезопасно, но выбора не оставалось.

«Сестра Зандина решительно заявила, что поедет со мной до самого Петрограда. …Каким- то образом мы вошли в вагон и заняли места в купе, которое с большим трудом штаб зарезервировал для себя. Штабной офицер, закрыв за нами дверь, опечатал ее. По прибытии в Петроград печать должен был сорвать военный комендант вокзала. Эта печать была нашей единственной защитой», – вспоминала Мария Павловна.

Сергей Михайлович Путятин, второй муж Марии Павловны Они благополучно добрались до Петрограда, несмотря на то, что поезд опоздал на несколько часов. Печать взломал помощник коменданта. Никто не встречал Марию Павловну на вокзале. Императорские комнаты, через которые она обычно проходила, были закрыты. Лакей без своей привычной ливреи ждал на улице, а вместо машины стоял наемный старый экипаж, запряженный двумя замученными клячами мышастой масти. Мария Павловна устало поднялась на высокую ступеньку и села на продавленное сиденье. В нос ударил запах плесени. Тронулись. Все вокруг казалось чужим и страшным. На улицах было тихо и пустынно, а Сергиевский дворец на Невском, куда приехала Мария Павловна, теперь напоминал склеп. Жизнь города стала вялой и бесцветной: улицы почти не убирали, повсюду бесцельно слонялись толпы солдат и матросов, а хорошо одетые люди, у которых были кареты и автомобили, прятались по домам. Полиции не было видно. Кругом царил беспорядок. От ужаса, который вселял Петроград, она переехала в Царское Село. Здесь она встретила давнего знакомого Сергея Путятина, вынужденного уехать с фронта, поскольку положение стало опасным.

«В глубине моего сердца зашевелились чувства, которых я никогда прежде не испытывала. Вокруг все рушилось, мы жили в неизвестности и страхе, но молодость и умственная энергия брали свое. …Нам хотелось счастья, нам хотелось взять от жизни все, что она могла дать. Так на руинах нашего старого мира мы рискнули попытать счастья, начать новую жизнь», – вспоминала Мария Павловна.

Они обручились в августе 1917 года, а скромную свадьбу в узком кругу родных сыграли в начале сентября в Павловске, где в то время находилась Ольга Константиновна Греческая – бабушка Марии Павловны.

О своем «медовом месяце» Мария Павловна вспоминала:

«Родители мужа, которые несколько месяцев провели в Москве, были вынуждены уехать и вернуться в Петроград. Они стали жить с нами, и княгиня Путятина взяла на себя домашнее хозяйство, вести которое становилось все труднее. С начала зимы мы почти не ели мяса, на нашем столе лишь изредка появлялась конина. Белый хлеб стоил сумасшедших денег, а его продажа считалась незаконной, и покупателю грозил крупный штраф. Поэтому мы покупали гречневую муку. Черный хлеб выдавали по карточкам, с каждым разом уменьшая норму. Его пекли из муки, в которую поначалу добавляли отруби, а потом – опилки. Он был не только невкусный, но и опасный для здоровья».

Банки национализировали, частные вклады конфисковали, и, чтобы как-то прожить, приходилось продавать вещи. Старшие Путятины успели забрать бриллианты Марии Павловны из Московского банка до того, как началась конфискация частной собственности, принадлежавшей Царской семье. Свекровь сшила себе что-то вроде жакета, который носила под платьем; в него зашили большую часть драгоценностей. Тиары, которые невозможно было разогнуть, спрятали в тульи шляп. Когда возникала потребность в деньгах, приходилось что-то продавать, и это оказывалась непростая процедура, во-первых, потому, что просто не было покупателей, во-вторых, потому, что боялись привлечь к себе внимание. Продавали лишь мелкие украшения, остальные драгоценности хранили дома, что было довольно рискованно.

Для их сохранности Мария Павловна проявила изобретательность. К примеру, чтобы спрятать старинную диадему с длинными бриллиантовыми подвесками, она купила большую бутыль чернил, вылила содержимое, и, распустив подвески, уложила их на дно бутыли, залив сверху парафином, а затем налила чернила обратно. Эта бутылка чернил много месяцев стояла на столе у всех на виду, не вызывая ни малейшего подозрения. Некоторые украшения были спрятаны в пресс-папье собственного изготовления, другие – в банки из-под какао.

Мария Павловна за работой

«Постоянный страх, нужда и лишения стали привычным, почти естественным явлением. Пассивная жизнь взаперти угнетала, действовала мне на нервы. Каждый новый день казался длиннее, невыносимее предыдущего. А эти бесконечные разговоры об одном и том же – либо о еде, которой у нас не было, либо о былой роскоши! В голодные дни, которые, признаюсь, случались все чаще, такие разговоры вызывали во мне бессильную молчаливую ярость», – писала Мария Павловна о событиях 1918 года.

В это время она ждала ребенка. Сын родился на несколько недель раньше срока. До петроградской больницы, где была договоренность с врачами, Мария Павловна добраться не смогла, и потому ребенка приняла случайная царскосельская повитуха. Благо, она не задавала лишних вопросов – время было опасное для Романовых: некоторые из членов семьи оказались в ссылке, кто-то спешно бежал за границу.

«Знала ли я, что в то самое время, когда на свет появился мой сын, любимая тетя Элла погибла в шахте Алапаевска», – много лет спустя с грустью писала Мария Павловна.

Новорожденного назвали Романом. Ему не было и месяца от роду, когда семья решила бежать за границу. Путь предстоял опасный, поскольку тех, у кого не было документов (а их не было ни у кого из членов этой семьи), имел полное право пустить в расход практически любой солдат, без суда и следствия.

Чтобы обеспечить семью деньгами на время поездки, Мария Павловна продала несколько мелких украшений и, кроме того, зашила в корсет и шляпку несколько брошей с бриллиантами – на случай непредвиденных расходов. После бегства из Петрограда в начале августа 1918 года и нескольких мучительных месяцев, проведенных в Одессе, где свирепствовала «испанка», лишь в ноябре Марии Павловне и ее мужу удалось сесть в поезд до Бухареста. Родители мужа и маленький Роман остались в Одессе, отрезанные националистами, действовавшими на линии Одесса-Киев, ждали удобного случая перейти границу.

«Когда я приехала в Румынию, я не сразу осознала, насколько мы, Романовы, нежелательны здесь. Связь с нами, а тем более поддержка компрометировали людей. Единственным исключением была королевская семья. Они не позволили мне даже заподозрить, что мое пребывание у них вызывало неудовольствие правительства. Их великодушие не исчерпывалось мною, они не боялись оказать гостеприимство и другим членам моей семьи. Только позже, вынужденная сравнивать отношение ко мне других, я в полной мере отдала им должное. …Судьба Румынии в огромной степени зависела от великих держав – Америки, Англии, Франции. Они с восторгом приветствовали революцию в России; две последние надеялись на то, что новое, демократическое правительство успешнее продолжит войну с Германией, и все три рассчитывали на установление такого режима, который исключал бы династию Романовых. Демократия боролась и теперь пожинала плоды победы. Европа подлаживалась к новым порядкам, а Румыния подлаживалась к Европе», – так понимала Мария Павловна происходящее вокруг нее.

Вскоре пришло письмо от брата: Дмитрий, бежав из России, нашел пристанище в Лондоне, жил он в отеле «Ритц», а средством к существованию были деньги, вырученные от продажи в 1917-м году дворца в Петрограде. Он настоятельно советовал сестре с семьей переезжать в Англию. Спустя несколько месяцев, когда до Бухареста добрались старшие Путятины с маленьким Романом, на семейном совете решили, что Мария Павловна с мужем поедут в Лондон осмотреться и снять приличное жилье, а бабушка и дедушка с Романом приедут в уже готовое «гнездышко». Прошло не меньше полугода, пока удалось получить визу, купить билеты, добраться до Лондона, освоиться там и снять удобную квартиру. К лету Путятин уже собирался отправиться в Румынию за родителями и малышом.

«Но вдруг пришло письмо от свекрови – наш мальчик умер. Ему едва исполнился год. В письме было мало подробностей, и как это случилось, мы узнали позже. Он отлично чувствовал себя, набирал вес и хорошо развивался, но в жаркую погоду у него расстроился животик. Поначалу ничего тревожного, но с каждым днем ему становилось все хуже, начались судороги, и он умер», – рассказывала Мария Павловна.

За месяц до этого пришло известие о расстреле отца и трех дядей. Она скрывала горе от лондонских друзей, избегала их, боясь жалости и соболезнований.

«Мне была ненавистна мысль, что я живое воплощение трагедии», – признается она позже.

Кончилось лето, наступила осень, а Мария Павловна оставалась ко всему равнодушной, продолжала избегать людей и не снимала траурный капор. Из-за финансовых трудностей осенью 1919-го решено было съехаться с Дмитрием и объединить расходы. Мария Павловна по-прежнему считала изгнание временным, но тревожилась о будущем: запасы бриллиантов таяли на глазах, большой выручки с их продажи не было, и при этом семья не имела материальной основы, попросту говоря, никто из них не работал.

Фрагмент вышивки Марии Павловны

Запасы бриллиантов таяли, и при этом семья не имела материальной основы, попросту говоря, никто из них не работал

«В простоте душевной я полагала, что это поправимо: работать буду я», – решила Мария Павловна. В детстве ее выучили шить, вышивать и вязать. Пришло время применить эти навыки. Поскольку в Лондоне тогда были в моде вязаные свитера и платья, Мария Павловна купила пряжу и спицы. Первая ее работа пошла насмарку: свитер оказался необъятного размера. Она взялась за второй, и на сей раз угадала с размером, но промахнулась с плотностью вязки, и этот свитер стала носить сама. Третью работу осмелилась предложить покупателю. С бумажным свертком под мышкой пришла она в специализированный магазин, где покупали вещи ручной работы.

«Ни в малейшей степени не представляя, кто я на самом деле, хозяйка попросту удивилась моему предложению. Я развернула сверток, выложила перед ней свитер и с бьющимся сердцем смотрела, как она перебирает вещь. Она купила свитер за 21 шиллинг, заплатила наличными и, самое главное, просила приносить еще. Я часто слышала, что первые заработанные деньги доставляют особую, ни с чем несравнимую радость. Было приятно, что моя работа понравилась и просят приносить еще, а вот радости я не испытала, скорее, я усовестилась: за такие деньги не так уж много я работала, и было ощущение, что я обошла кого- то, кто больше нуждается», – вспоминала Мария Павловна.

Вязала она теперь постоянно, но все равно больше 6 фунтов в неделю не нарабатывала, а это была капля в море. Поняв, что в Лондоне трудно реализовать свои возможности, Мария с мужем и братом переехали в Париж. Дмитрий для своего удобства поселился в отеле, а Мария Павловна с мужем сняли просторную 4-комнатную квартиру в хорошем месте. Она подыскала мужу место в банке, а сама занялась шитьем: обшивала себя и брала заказы.

«Я давно убедила себя в том, что случившаяся с нами беда коренилась в нас самих, но как извлечь эти корни наружу и хотя бы самой в них разобраться? Концы все перепутаны, но я не могла ждать, когда свой вердикт вынесет История», – писала Мария Павловна.

Отложив иглу и крепдешин, она часами порой сидела в комитетах, ходила по организациям, готовила благотворительные спектакли, продавала билеты, доставала деньги. Вокруг видела одну нужду, такую нужду и такое горе, что кровь стыла в жилах. Она искала способы помочь нуждающимся, но собственная беспомощность приводила ее в отчаяние.

Вскоре из Бухареста к ним приехали родители мужа. Свекровь стала вести домашнее хозяйство и помогать Марии Павловне в рукоделии, пока та методом проб и ошибок искала применение своим способностям.

«Весною 1921 года я организовала благотворительную распродажу в доме моих друзей. Пользоваться помещением я могла по определенным дням, а они совпали с концом Страстной Недели. Набожные соотечественники первым делом возмутились выбором этих дней. К продаже назначались поделки самих беженцев, у них просто не было другого случая выставить их на публику; на все давалось три дня, и уж не говорю, сколько времени и сил ушло на подготовку, поскольку помощников у меня не было. В Страстной Четверг я с утра пошла в церковь к Причастию. Церковь всегда была на страже трона, теперь священнослужители, заискивая перед общественностью, с особым старанием выказывали нам свое безучастие. Служители парижского храма не решились даже провести заупокойную службу по Императорской семье с их полным титулованием. В доме моих друзей оставалась масса несделанного, и, чтобы поспеть к распродаже в полдень, надо было пораньше уйти из церкви. Но к Причастию пришло очень много народу, и я боялась, что, выстояв очередь, я ни с чем не успею. Я послала сказать батюшке, что мне надо подойти к Причастию с первыми, и, конечно, объяснила почему. Он согласился и в нужную минуту прислал служку провести меня через толпу. Пробираясь за ним через людскую толчею, я ловила неприязненные взгляды, а уже в голове очереди услышала негодующие возгласы, никак не приличествующие этому месту. Я не могла поступить иначе, но еще долго не могла простить себе, что попросила для себя особого отношения. Сама распродажа прошла очень успешно, чему способствовали и красивый дом, и то обстоятельство, что публика впервые лицом к лицу встретилась с беженцами и увидела, на что они способны. А на мою бедную голову продолжало изливаться недоброжелательство. Желая показать гостям и прежде всего соотечественникам, что разделяю общий удел и не чураюсь работы, я выставила несколько своих поделок; меня, конечно, неправильно поняли и обвинили в саморекламе. Это был не единственный досадный случай, и позже бывали такие, и, наверное, это в порядке вещей, потому что люди, с которыми я сталкивалась, почти все хлебнули горя и лишений. Я не сдавалась и продолжала работать. Я много вынесла для себя и стала свидетельницей мужества, жизнелюбия и терпения этих страждущих бездомных людей.

…Полагая, что муж лучше меня приглядит за денежными делами, я доверила их ему, но отзывчивость и неопытность постоянно подводили его. Одна за другой уходили мои драгоценности; с пугающей быстротой таял их запас, поначалу казавшийся неистощимым; средства кончались, доходов не было. Работа, одна работа могла спасти нас от пустых прожектов и полного краха, избавить от этого безрадостного прозябания», – рассказывала Мария Павловна.

Вышивальщицы дома Китмир

На деньги, вырученные от продажи фамильных украшений, в 1921-м году Мария Павловна открыла ателье «Китмир». Название они со свекровью придумали в честь любимого пекинеса российского посла. Сшитые собственноручно платья она украшала изящной вышивкой. Эти вещи стали пользоваться спросом, а сарафанное радио быстро распространило среди парижских модниц весть о мадам Китмир.

Сарафанное радио быстро распространило среди парижских модниц весть о мадам Китмир

«Психологически мы были интересны, зато в интеллектуальном отношении ровно ничего собою не представляли. Все наши разговоры сводились к одному: прошлое. Прошлое было подобно запылившемуся бриллианту, сквозь который смотришь на свет, надеясь увидеть игру солнечных лучей. Мы говорили о прошлом, оглядывались на прошлое. Из прошлого мы не извлекали уроков, мы без конца пережевывали старое, доискиваясь виноватых. Собственного будущего мы себе никак не представляли. Жизнь шла рядом, и мы боялись соприкоснуться с ней; плывя по течению, мы старались не задумываться о причинах и смысле происходящего, страшась убедиться в собственной никчемности. Жизнь ставила новые вопросы и предъявляла новые требования, и все это проходило мимо нас. Податливые, мы легко приспосабливались к меняющейся обстановке, но редко были способны укорениться в новом времени», – писала она.

Вскоре ателье получило большой заказ.

«Меня увлекала личность Шанель, ее кипучая энергия и живое воображение, – рассказывала Мария Павловна. – В ту пору она привезла с Фарерских островов несколько пестрых свитеров и загорелась мыслью использовать их рисунок для вышивки на шелковых блузках. И однажды я пришла в самый разгар ее спора с мадам Батай, поставлявшей ей вышивки. Обе рассматривали готовый раскрой малиновой крепдешиновой блузки. Шанель сбивала цену. Я помню окончание этого неравного поединка: ‟Мадемуазель Шанель, если я вышью эту блузку на 150 франков дешевле, вы отдадите мне заказ?” – спросила я. Что толкнуло меня сделать это предложение, я не знала, не знаю и теперь. Шанель взглянула на меня. ‟Ну, разумеется, – сказала она, – только это машинная работа. Вы что-нибудь знаете о машинной вышивке?” – ‟Ничего не знаю, – честно призналась я. – Но я научусь”. ‟Попробовать всегда можно”, – с сомнением в голосе сказала Шанель. Много дней я горбатилась над машиной, неустанно давя ногою педаль; окон в мастерской не было, освещение тусклое, в воздухе – взвесь пыли и масла», – вспоминала Мария Павловна.

Вышивки, которые выполнили мастерицы «Китмира» – Мария Павловна наняла двух вышивальщиц из числа русских эмигранток, – произвели настоящий фурор, и скоро ателье стало эксклюзивным поставщиком Дома моды Шанель. Мария Павловна работала днем и ночью, засыпала за машинкой, бывало, теряла сознание в голодных обмороках, и в то же время радовалась:

Скоро ателье стало эксклюзивным поставщиком Дома моды Шанель

«Очень вовремя подоспела эта работа, она позволит мне вести деятельную жизнь, затребует сил и воображения, а мне как раз нужно было чем-то загрузить себя и отвлечься от мыслей о собственной персоне. Я долго витала в облаках, пора действовать, и сейчас требовалось доказать себе, что я могу действовать; требовалось исполниться веры в себя и рассчитать собственные силы; и еще нужно вернуть самостоятельность и свободу рук, какие были у меня в войну».

Когда дела «Китмира» пошли в гору, Мария Павловна расширила штат вышивальщиц, трудоустраивая исключительно русских эмигранток, а Путятин уволился из частного банка, где прослужил больше года, и назначил себя бухгалтером в мастерской жены.

«Успех вышивок настолько превзошел мои ожидания, что буквально оглушил меня. По неопытности я переоценила и собственные свои силы, и рабочие возможности моей маленькой мастерской. Посыпались заказы, а как их было выполнить, если нас всего трое или четверо? Несколько недель мы работали без передыху, особенно я и свекровь. Случалось, я заполночь давила педаль машины, с единственной мыслью в усталой голове: завтра отдавать», – вспоминала Мария Павловна.

К постоянной деятельности, как способу выживания, приучила ее жизнь.

Вязание спицами было одним из любимых занятий Марии Павловны Однако налаженная парижская жизнь постепенно стала давать одну трещину за другой: «Китмир» обанкротился; парфюмерный магазин, открытый Марией Павловной, не приносил прибыли; не удалось наладить торговлю шведскими изделиями из стекла. К тому же ее второй брак, хоть и был по любви, но «вылился в неравный союз».

«Он и заключен-то был, когда все вокруг рушилось. Но миновала непосредственная опасность, надо было осваиваться в налаженном обществе, и тут обнаружилась разность вкусов и характеров», – объясняла Мария Павловна свой окончательный разрыв с Путятиным.

Ее жизнь на чужбине отчетливо делится на три периода. Первый продолжался почти три года и, по ее собственному мнению, правильно будет назвать его «жизнью во сне», когда «поступь была твердой, а глаза незрячие». Единственное, что волновало, так это личные утраты, а тревожная внешняя жизнь касалась поверхностно, если вообще касалась. К концу этого первого срока она чувствовала себя так, будто ступает по ненадежной земле, и вокруг – пучина.

Мария и Дмитрий Романовы Второй период стал пробуждением, временем переоценки и ответственных решений, учебы и честолюбивых порывов. Эти годы, вольно или невольно, были исполнены борьбы, поскольку жизнь проявляла резкие контрасты: скороспелые надежды и разочарования, временные успехи и неудачи, прахом пошедшие убеждения и постепенное выстраивание своего нового мира. В конце восьмого года, набив шишки и растеряв состояние, она закрыла эту главу, став, по собственному утверждению, совершенно другим человеком.

Третий период изгнанничества начался отъездом из Франции в 1929-м году. Мария Павловна сознательно порвала с Европой и, несмотря на то, что судьба ее была неопределенной, верила в свои силы и не боялась взглянуть жизни в лицо.

Мария Павловна с сыном Леннартом, 1947 год «Я давно оставила Россию, но сердцем оставалась с ней, ее судьба не шла у меня из головы. Мои личные утраты уже не имели для меня значения, я могла оценить положение с той бесстрастностью, какую обрела за последние несколько лет. Я отмежевалась от всякой политики. Казалось невероятным, чтобы на судьбы России повлияли политики в изгнании, уже доказавшие свою полную несостоятельность. Сколь бы мучительный путь ни проходила Россия, она всегда останется на карте мира. Наш долг, долг русских людей, отбросить личные счеты, оставить пустые надежды и ждать, когда наша Родина выйдет из испытаний. Нам могут не позволить вернуться, и мы не примем участия в восстановлении страны, но даже издалека мы можем быть полезны, если перестанем держаться предвзятых убеждений. Я чувствовала, что такое приготовление к будущему – единственно правильная линия», – писала Мария Павловна.

Почти 12 лет она прожила в США, затем уехала в Аргентину. Написала и издала книгу воспоминаний, зарабатывала рисованием и фотографией и никогда не переставала рукодельничать.

После Второй мировой войны она вернулась в Европу, поселилась вместе с сыном в унаследованном им от отца имении на острове Майнау в Боденском озере. Там, ненастным декабрьским утром 1958 года, закончился жизненный путь русской Великой княгини, шведской Герцогини Сёдерманландской, княгини Путятиной, мадам Китмир и просто женщины с «бестолковым образованием и строгим воспитанием», которая была разрываема эмоциями, металась по свету в поисках себя и в конце жизни с улыбкой утверждала, что «выдержать испытания – это восхитительный опыт».

Мария Павловна и ее бывший муж принц Вильгельм (на фото – на заднем плане) на свадьбе внучки – дочери сына Леннарта, 1949 год