Августин. Часть 2

В издательстве Сретенского монастыря готовится книга архимандрита Тихона (Шевкунова). В нее вошли реальные истории, произошедшие в разные годы, которые в дальнейшем были использованы в проповедях, произнесенных автором. История, которую мы сегодня публикуем, впервые была рассказана в проповеди о Промысле Божием, произнесенной в 1992 году в Донском монастыре.

***

Часть 1

И тут мне пришла на ум мысль – сделать в рамках программы подготовки к тысячелетию Крещения Руси фильм о единстве Церквей Грузии и России. Надо сказать, что чиновники из Совета по делам религий – грозного и бдительного надсмотрщика над церковной жизнью – несколько раз настойчиво просили меня сделать экуменическую ленту. Воспитанный в Печорах на монашеском решительном антиэкуменизме, я категорически отказывался от всех их предложений. Но сейчас у меня созрел план представить фильм о церковном единстве Грузии и России как экуменический и получить поддержку Совета и в поездке, и в съемках.

Сценарий я написал за ночь. Образы в фильме были такие: символы России – пшеница и хлеб, символы Грузии – виноград и вино. Русский крестьянин вспахивает землю, сеет зерно, жнет, собирает снопы, молотит, мелет муку… В Грузии – крестьянин виноградную косточку в теплую землю зарывает, вырастает лоза, потом собирают гроздья, мнут виноград ногами в огромных чанах… Все это очень красиво и, чувствуется, ведет к какой-то очень важной цели. И, наконец, она проясняется – высшая цель этого древнего и великого труда – Литургия, Хлеб и Вино, Святое Возношение Евхаристии! Вот – истинное наше единство.

Владыке Питириму сценарий очень понравился, и он, при его умении, быстро убедил чиновника Совета по делам религии, что наконец-то будет сниматься долгожданный экуменический фильм. Хотя был бы чиновник пообразованнее, он бы понял, что никакого отношения к экуменизму этот сценарий не имеет, ведь Русская и Грузинская Церкви – обе Православные, а экуменизм подразумевает общение с инославными.

Но главное – вопрос с поездкой в Грузию мгновенно уладился. Хотя тут же возник другой: прежде чем ехать в Грузию, надо было срочно снять уборку хлеба в России. Иначе пришлось бы ждать целый год до будущего урожая. Здесь-то и была проблема. На дворе было начало сентября и в центральной полосе, не говоря уже о юге страны, весь хлеб давно собрали. Я позвонил в Министерство сельского хозяйства, чтобы узнать, где сейчас еще убирают пшеницу. Но там, на беду, меня, по-видимому, приняли за проверяющего и отрапортовали: зерновые на всей территории Советского Союза успешно собраны и засыпаны в закрома. Как я ни упрашивал открыть, есть ли хоть один захудалый, нерадивый колхоз, где в сентябре можно провести съемку уборки пшеницы, сотрудники министерства стояли насмерть и клялись, что такого безобразия они никогда бы не допустили. Наконец мне повезло: в редакции газеты «Сельская жизнь» надо мной сжалились и сообщили, что, по их данным, единственное место в СССР, где еще убирают хлеб, это Сибирь, а точнее, один из районов Омской области. И если вылететь туда буквально сегодня, то можно успеть.

В тот же вечер мы с оператором (которого звали, как сейчас помню, Валерий Шайтанов), примчались в Домодедово и там сумели подсесть на ближайший самолет в Омск. А Зураб Чавчавадзе тем временем, должен был купить билеты на железнодорожный экспресс до Тбилиси, который отправлялся через два дня. Тогда при покупке железнодорожных билетов, в отличие от авиационных, не требовали паспортов, и мы могли при посадке не бояться за Августина.

В Омске, предупрежденные Советом по делам религий, нас уже ждали с известием, что в трехстах километрах от города есть хозяйство, где день или два еще будут убирать пшеницу. В этот дальний колхоз на архиерейской «Волге» нас повез водитель Омского архиепископа Максима – диакон Иоанн. Самого архиерея в городе не было. Недавно решением Синода его перевели в одну из белорусских епархий. А в Омск был назначен архиепископ Феодосий из Берлина. Как говорили тогда, «в Сибирь на покраснение». Но он, видимо, «на покраснение» не очень торопился и в город пока не прибыл. Так что всю церковную власть для нас в Омской епархии представлял диакон Иоанн, он же наш водитель.

Мы с Шайтановым отлично все сняли – и необозримое пшеничное поле на закате, и налитые колосья, и дружную уборку комбайнами, и ток, и золотистые зерна, и радостные, красивые лица крестьян…

К вечеру мы довольные и усталые, мчались на архиерейской машине в Омск, чтобы в ночь вылететь в Москву. Завтрашним вечером предстояла поездка в Тбилиси. Шайтанов дремал на заднем сидении, а мы с диаконом болтали обо всем на свете. Когда все темы были исчерпаны, диакон попросил:

– Пожалуйста, поговори со мной еще о чем-нибудь, а то я усну за рулем.

Я понял, что ему просто хочется послушать какие-то столичные истории, и не стал отказывать ему в этом удовольствии. Я рассказывал подряд все, что вспоминалось из московской церковной жизни, пока, наконец, не поведал о том, что недавно вокруг владыки Питирима крутился жулик, который выдавал себя за сына последнего императора. Диакон вдруг оживился:

– И у нас такое тоже бывает – жулики! С год назад в одном храме объявился парнишка-сирота. Бабки его приютили. Он стал помогать – дрова колол, подсвечники чистил, потом научился пономарить, читать на клиросе. В такое доверие вошел к настоятелю и старосте, что они ему даже передали деньги – заплатить взнос на Фонд мира. Это было как раз в их престольный праздник. Мы с владыкой в тот день отслужили там всенощную, а наутро приезжаем к литургии, – а церковь ограблена! Этот парнишка и деньги церковные украл, и крест взял с престола, и еще много чего…

– Неужели даже с престола взял? – поразился я.

– А главное, – тут диакон совсем разволновался, – подрясник мой украл! Я, дурак, его в храме после всенощной оставил. А какой подрясник был!.. Пуговицы к нему мне владыка из-за границы привез. Какие были пуговицы!.. Никогда больше таких у меня не будет! Если с одной стороны на них посмотреть, они зеленым переливаются, если с другой – красным, если…

«Да, любят некоторые представители нашего духовенства такие щегольские штучки! – размышлял я, уже не слушая диакона. – То пояс расшитый в полживота, то вот теперь пуговички… Пуговички…»

Мне вдруг припомнилось, что совсем недавно я где-то видел подрясник как раз с такими забавными пуговичками… Но где, на ком? И вдруг я совершенно отчетливо вспомнил: такие пуговицы были на подряснике… отца Августина. Я тогда еще очень удивился: горный монах, и в таком «модном» подряснике. Но на мой недоуменный вопрос отец Августин ответил тогда очень просто:

– Какой подрясник благодетели пожертвовали, такой и ношу. В горах магазинов нет.

Я тогда еще каялся про себя: «Вот – опять осудил!.. Пуговицы он, видишь ли, не те носит!»

Но все же, не для чего-нибудь, а так, чтобы развеять мимолетно нашедшую глупую мысль, я спросил у диакона, как выглядел этот парнишка-сирота, унесший из храма и крест с престола и подрясник. И по мере того, как отец Иоанн охотно его описывал, я медленно сползал с сидения. Он описывал Августина!..

Я не мог поверить своим ушам. Перебив диакона, я почти что закричал:

– А мороженое он любит?!

Водитель с удивлением взглянул на меня и ответил:

– Любит? Да дай ты ему сто порций, он все их слопает! Бабки над ним смеялись, что он за мороженое мать родную продаст.

Поверить в это было совершенно невозможно!

– Подожди, – сказал я, – а что он еще украл в храме?

– Что еще украл? – переспросил диакон. – Сейчас припомню, нас по этому делу месяца два в милицию таскали. Взял он кадило – золотое, архиерейское…

– С бубенчиками? – прошептал я.

– С бубенчиками. Орден князя Владимира второй степени – настоятель получил в прошлом году. Так… еще что?.. Деньги, три тысячи – собирали на Фонд мира. И крест с украшениями.

– А как выглядел крест? Были у него какие-то повреждения?

– Насчет креста – не знаю. А тебе-то это все зачем?

– А затем, что, кажется, этот сирота вместе с твоим подрясником сейчас сидит у меня в Москве!

Теперь пришел черед удивляться диакону. Я, как мог, рассказал ему всю историю, и мы помчались к тому священнику, храм которого был обворован. На священническом кресте, который, по словам Августина, был благословлен ему старцем, была одна особенность: подвеска из зеленого камня наполовину отколота.

Священник сначала даже не хотел говорить с нами на эту тему: так он был запуган во время следствия, когда его подозревали в воровстве из собственного храма. Но в конце концов он описал украденный крест. Камень на подвеске был отколот.

Ночью я возвращался самолетом домой. Но спать, конечно, не мог. Единственное место во всем Советском Союзе, где до вчерашнего дня убирали пшеницу, – Омская область. Единственный человек, который с охотой рассказывал об этом воре, был мой водитель-диакон. Да и то потому, что никак не мог забыть свои драгоценные пуговички. Да и потому еще я имел возможность все это от него услышать, что старый омский архиерей уехал в другую епархию, а новый еще не прибыл, – иначе возил бы отец диакон не московского мальчишку-послушника, а своего владыку. Да и как мне вообще пришел в голову этот сценарий с вином и хлебом? Неужели только для того, чтобы прилететь сюда и все узнать?..

Но что я вообще знаю? И в чем уверен? Кто такой Августин? Злодей, за которым могут быть убийства, кровь, насилия? Или это все – бесовская прелесть?! И наш Августин – настоящий Августин, монах и подвижник, человек, который знает моих знакомых и любимых горных монахов: отца Паисия, отца Рафаила…

Но все же, чем дольше я размышлял обо всем этом в ту бессонную ночь, глядя в черное звездное небо за иллюминатором, тем яснее для меня становилось: в далекий сибирский город из Москвы меня привела всесильная рука Промысла Божия! И ничего, ничего не было случайным!

Теперь для меня, как яркие всполохи, становились ясными странности Августина: его плохое чтение на церковно-славянском, его священнический крест, архиерейское кадило, любовь к мороженому, восторг по поводу встречи со знаменитым спортивным комментатором Николаем Озеровым и многое другое. А мы изо всех сил во всем этом, странном и непонятном, его оправдывали! Да еще и боялись, как бы не осудить! А, может быть, именно за боязнь осуждения Господь так чудесно открывает нам правду? И, может быть, еще потому, что было бы слишком ужасно, если бы мы с Зурабом Чавчавадзе все же отвезли его к Патриарху Илие, и тот поручился бы за него и помог оформить ему документы. Как бы мы подвели Патриарха, страшно было даже представить!..

И вновь я, опять и опять, возвращался к навязчивой мысли: что же это за человек? Почему он скрывается? Почему все время он около Церкви? Какие на самом деле за ним тянутся преступления? И хотя разум подсказывал: все, о чем я узнал в Омске, где был впервые в жизни и провел всего лишь сутки, – правда, но сердце отказывалось в это верить. Слишком чудовищными и невозможными были бы и наше разочарование, и его, Августина, коварство.

Необходимо было еще раз спокойно и до конца во всем убедиться. Я припомнил, что Августин рассказывал, как жил перед приездом в Печоры в Троице-Сергиевой лавре. Сразу по прилете в Москву я распрощался со своим кинооператором и из аэропорта на такси помчался в Сергиев Посад.

Я очень хорошо знал тогдашнего благочинного лавры, архимандрита Онуфрия, замечательного монаха и духовника, который несет сегодня послушание митрополита Черновицкого и Буковинского. Когда я рассказал ему всю историю, архимандрит Онуфрий сразу припомнил, что какой-то довольно странный молодой иеродиакон из Омской епархии, по описаниям похожий на Августина, действительно жил в лавре месяца три назад. Отец Онуфрий пригласил своего помощника иеромонаха Даниила (он сейчас епископ на Сахалине), и мы подробно расспросили его. Он-то как раз и опекал тогда омского гостя.

Отец Даниил рассказал, что в начале лета в лавру приехал никому не известный, совсем молоденький иеродиакон из Омской епархии. Он назвался отцом Владимиром. По дороге его обокрали, поэтому у него не было ни документов, ни денег, а из облачения – лишь подрясник. Сердобольные лаврские монахи сжалились над собратом. Его отвели в монастырскую рухольную, где быстро подобрали подходящие клобук, рясу и мантию. И через полчаса гость предстал перед наместником лавры уже в полном монашеском облачении. Ему благословили пожить в лавре, пока он будет восстанавливать документы.

Отец Даниил говорил, что это был обычный молодой монах, но с некоторыми странностями, впрочем, как многие молодые провинциалы, которых архиереи рукополагают в столь юном возрасте. У него, к примеру, был орден князя Владимира – очень высокая награда, которой нечасто удостаиваются и маститые протоиереи. На недоуменный вопрос по этому поводу он ответил, что его наградили орденом за восстановление храма в Омской епархии. «Совсем молодой, а уже успел такое большое дело сделать!» – восхищались им. Но больше всего удивляло отца Даниила то, что иеродиакон совсем не участвовал в богослужениях. Просто молился где-то в уголочке. А когда предлагали послужить, отказывался, ссылаясь на недомогание, а чаще на свое недостоинство предстоять перед престолом. В конце концов лаврские монахи, заботясь о духовной жизни юного собрата, решительно настояли, чтобы он служил воскресную литургию.

– И он служил?! – в один голос спросили мы с отцом благочинным.

– Служил, – отвечал отец Даниил, – правда, не у нас в лавре, а в соседнем приходском храме. Но что это была за служба?.. Вот уж действительно архиереи в епархиях рукополагают совсем необученных кандидатов. Ну ничегошеньки не знал! Ни как облачение надеть, ни как на ектенью выйти. Все пришлось делать вместе с ним. У нас в семинарии с такой подготовкой не то что до рукоположения, до экзаменов бы не допустили!

Тут уж мне стало совсем не по себе. Служить, причащаться священническим чином, не будучи рукоположенным… Это просто не вмещалось в сознании.

– А куда он потом делся? – спросил отец Онуфрий.

– С документами у него как-то не получалось. Жаловался, что затягивают омские бюрократы. Спрашивал, нельзя ли как-то сделать документы здесь, в Загорске, и даже кого-то нашел, но ничего, в конце концов, не вышло. Прожил он в городе около месяца, снимал угол у каких-то бабушек. Я даже подружился с ним, помогал ему чем мог. А потом он уехал в Абхазию, в горы. Очень он интересовался жизнью пустынников, все время о них расспрашивал. Кстати, около месяца назад я получил от него открытку. Он сообщает, что благополучно добрался до Сухуми, но в конце довольно странная приписка: «А теперь у меня новая кличка – Августин».

Итак, ситуация, с помощью Божией, становилась отчасти понятной. Некий человек, предысторию которого мы не знаем, появляется в Омске. Там выдает себя за сироту и восемь месяцев живет при храме. Затем совершает ограбление, после чего приезжает в Троице-Сергиеву лавру, где представляется иеродиаконом Владимиром. Пытается как-то добыть себе документы, а когда это не получается, отправляется в Сухуми. Жизнь горных монахов, вне советского официоза и, что особо важно и принципиально, безо всяких документов, по-видимому, очень заинтересовывает его. Но побывав среди отшельников, он быстро понимает, что долго в таких аскетических условиях (да еще и при полном отсутствии мороженого!) он не выдержит. И тогда, услышав о действительно происшедшей трагической истории монаха Августина, он решает выдать себя за него. И еще он узнает, что наместник Псково-Печерского монастыря архимандрит Гавриил, несмотря на свою репутацию жесткого администратора, не только заботливо принял спустившегося с гор больного монаха-старика, но и, обойдя все законы, оформил для него паспорт.

Он выезжает в Печоры. Там вначале все идет как по маслу – монахи верят в его легенду и горячо бросаются ему помогать. Но тут происходит осечка: единственным человеком, который сразу же его раскусил: «Какой это монах? Это жулик! В милицию его!» – оказывается тот самый «недуховный», «чекист», «зверь» архимандрит Гавриил. Как потом объяснил мне отец Иоанн (Крестьянкин) – Матерь Божия, Небесная Покровительница Псково-Печерской обители, духовно открыла отцу Гавриилу как Своему наместнику, что это за человек. Между тем добрые иноки, возмущенные жестокостью мракобеса наместника, спасают «Августина» из его когтей и спешно отправляют в Москву. А дальше мы все уже знаем.

Но, конечно же, далеко не все! Нам неизвестно самое главное – кто такой Августин на самом деле? Что он делал до того, как оказался в Омске? И на что решится, когда поймет, что нам открыта правда о нем? А вдруг у него есть оружие? А что если, когда мы разоблачим его, он схватит ребенка – например, четырехлетнюю Настю, дочку Володи – приставит к ней пистолет или нож и скажет: «Ну, что ж, ребята! поиграли, а теперь будете делать то, что я скажу!»

(Окончание следует).