«Пойдем, покажу тебе патерик»

Митрополит Лавр в алтаре соборного храма Сретенского монастыря. Фото: Г. Балаянц / Православие.Ru

– Сколько времени ты после этого провёл рядом с владыкой?

– Мне посчастливилось прожить в Свято-Троицком монастыре около двух лет, на которые пришлось разрушение башен-близнецов в Нью-Йорке. На митрополита Лавра оно произвело сильное воздействие. Он писал Лидии Сергеевне: «Это можно уподобить только концу мира, когда вся земля будет подвергнута очистительному огню. Но, без всякого сомнения, конец мира будет страшнее… Вот как быстро всё может перемениться». Письмо было, разумеется, написано с соблюдением старой орфографии. Мне она далась непросто. Первые мои тексты, написанные для «Православной Руси», пестрели исправлениями владыки, сделанными красными чернилами. При этом он ни разу не устроил мне разноса, и вообще голос владыка повышал лишь с тем, чтобы пошутить, приободрить братию. Бывало, сижу за компьютером, а он подойдёт сзади, потрясёт за плечи, спросит: «О чём пишешь?»

– Отношения были простыми?

– Отношения были очень простыми. Помню, приехал из Москвы епископ Евгений Верейский. Его повели в типографию, и вдруг такая сцена. Послушник Александр в тельняшке, коротких штанах весьма вольно там расположился за столом, уставленным банками из-под сока, усыпанным крошками. Но митрополит Лавр не сказал ему ни слова ни во время визита гостей, ни после. Да, приятного мало, но если человек безразличен к показухе, его такие вещи не выводят из равновесия. Хотя Саша, конечно, переживал, что всё так вышло. Сам владыка был стойким, дисциплинированным человеком, и это держало монастырь. На полунощницу в половине пятого утра всегда приходил вторым, после возжигавшего лампады монаха Лаврентия, пришедшего в православие из мормонов.

В семь часов начиналась литургия. Я прислуживал владыке в алтаре, и меня повергало в трепет то, как он принимал Святые Дары. Внешне в нём ничего не менялось, он был всё таким же спокойным, улыбался, но это была действительно встреча со Христом. Поднося Дары владыке, когда он стоял утром без облачения на своём месте у левого клироса, я испытывал чувство собственной греховности и недостоинства.

Владыка был молитвенником, и это главное, чем он руководствовался в своей жизни и при поставлении новых архиереев. Можно было быть прекрасным администратором, очень знающим человеком – это имело значение, но не стояло на первом месте.

– Какой из уроков митрополита Лавра тебе больше всего запомнился?

– Помню, как однажды, в первом часу ночи, мой друг инок Всеволод (Филипьев) позвал меня в типографию со словами: «Пойдем, покажу тебе патерик», то есть пример подвижничества. Заходим, видим такую сцену. Владыка Лавр сидит, раскладывая по конвертам журналы «Церковная жизнь». Кто-то из читателей позвонил, сказал, что они перестали приходить вовремя. Можно было дать команду братии, но владыка никого не хотел обременять. Мы пристроились рядом и до утра помогали, слушая рассказы митрополита о его жизни, детстве, проведённом при монастыре, о том, как спасались они с другом – отцом Флором – от большевиков в 44-м. Они оба уроженцы Карпатороссии, той её части, которая сейчас находится в Словакии. Попав в Америку, работали в монастырской типографии, всё делая вручную, разгребали сугробы, которые наметало в Джорданвилле под два метра высотой.

Чудесная была ночь. А потом мы вместе отправились на полунощницу, не ощущая усталости. В другой раз он поделился воспоминаниями в канун Рождества, когда погас свет. В Америке такое тоже случается. И мы сидели при свечах, слушали про первые годы послушничества «владыченьки» – так его звала братия. Трапеза была общей, митрополит Лавр ел то же, что и все, за единственным исключением: он не выносил лука, которым во время войны сильно отравился в Германии. Они с отцом Флором питались тогда этим луком две недели (другой еды не было), хватило на всю оставшуюся жизнь. Потому для владыки готовили тот же суп, что и для всех, но в отдельной кастрюльке. Усаживаясь за стол, он заправлял за ворот салфетку, вообще во всём являл пример аккуратности. Пища была самой простой, лишь однажды за два года подали икру и красную рыбу. Это было по случаю приезда епископа Верейского Евгения – раз в Москве принято такое хлебосольство, решено было не смущать гостя. Окружение владыки Евгения было несколько удивлено скромностью иноческого быта богатейшего монастыря.

– Что в жизни возглавляемой владыкой Лавром обители тебя особенно впечатлило?

– Простота быта и общения. Открытость, доверие братии, чёткий порядок и внутренняя дисциплина монахов. Но больше всего – отношение к труду. Молоко в монастырь с фермы привозил на тракторе отец Мефодий. Ему было за девяносто лет, а передвигался он обычно на костылях, но до последнего дня не оставлял своё послушание. По-моему, кто-то из старых монахов, о.Мефодий или о.Лаврентий, временно исполняли послушание в трапезной, готовили ужасно, но все терпели. Будучи молодым епископом, владыка Лавр сам ходил копать могилы на монастырском кладбище для захоронения усопших. Он подавал пример не чураться никакой работы, мысли не было такой, что у тебя со временем могут появиться привилегии. У нас в России это, к сожалению, есть. Вообще, мы многих болезней за собой не замечаем, потому что не с чем сравнивать. Одно из благ воссоединения с Русской Церковью за границей в том, что такая возможность появилась.

– Ты был в Джорданвилле, этом центре русской эмиграции, когда началось воссоединение. Как всё это виделось изнутри?

– Когда владыку избрали на Соборе Первоиерархом, кто-то устроил поджог хранилища старой техники в Свято-Троицком монастыре. Утром мы ждали возвращения владыки, готовились поздравить, но пришлось всю ночь тушить пожар. С гаража старой техники огонь перекинулся на семинарию, сильно обгорела внешняя стена, а внутри был слой сажи в палец толщиной. Но образ Иверской Божией Матери – подарок русского Свято-Пантелеимонова монастыря на Афоне – совершенно не пострадал. Огонь обошёл икону стороной, образовав вокруг ореол. В ту же ночь из обители исчезли несколько монахов, в том числе библиотекарь со связкой ключей. Это были те, кто не хотел воссоединения. Они потом проявились в Монсанвилле в лагере «витальевцев» в Канаде.

Митрополит Лавр очень переживал, что прежний глава РПЦЗ оказался заложником своего окружения. На Соборе митрополит Виталий спокойно признал, что ему пора на покой, но уже на следующее утро стал знаменем раздора. То, как вели себя эти люди, убеждало владыку Лавра, что Собор сделал правильный выбор, взяв курс на церковное единство. Особенно безобразно вели недавние выходцы из России, это на Западе самая зловредная публика. Было очень много грязи, угроз по телефону и в письмах. Издевались над фамилией митрополита Лавра – Шкурла, обвиняли в тщеславности намерений, в том, что он участвует в каком-то тайном сговоре с МП. Но владыка не падал духом, не комментировал, молился и отвечал: «Как Собор решит, так и будет».

– А были серьёзные оппоненты?

– Да, в среде старой русской эмиграции были люди, которые сомневались, возражали. Противостояние было всё время. Разошёлся с владыкой во взглядах на единение даже самый давний его друг – отец Флор. Меня он, кстати, не сразу принял: настороженно относился к приехавшим из России, особенно после того, как в Джорданвилле побывал известный в православных кругах историк Олег Платонов. Несколько лет тот жил в Свято-Троицком монастыре, ему помогали, кормили, предоставили доступ ко всем архивам. А потом прочитали где-то его высказывание, что Джорданвилль – это «цээрушное» гнездо. Кроме того, были люди, которые использовали монастырь лишь как зацепку, чтобы остаться в Америке, – обычная история.

Отец Флор лучше всех понимал, что митрополит Лавр действует искренне. Но были опасения, что недостатки Московской Патриархии могут повредить Русской Церкви за границей. Это мнение не лишено оснований. РПЦЗ действительно последняя хранительница неповреждённой памяти об исторической России, о духовных традициях, которые не прерывались. Утратить это – трагедия для всего православия, поэтому так тяжело далось сближение.

Чтобы решить этот вопрос лично для себя, владыка несколько раз инкогнито побывал в России, совершил паломничество в Соловецкий монастырь, потом направлял туда других. Например, проректор семинарии архимандрит Лука поначалу резко отрицательно относился к объединению, и митрополит Лавр старался, чтобы тот чаще бывал в России, и постепенно позиция отца Луки смягчилась. Встречи с коллегами из духовных школ произвели самое благоприятное впечатление. Что забавно, очень умилило отношение к духовенству московских таксистов. Вообще-то, народ они грубоватый, но священнослужителей почитают. Ну, это, конечно, деталь. Главное, что сделало воссоединение возможным, – это то живое отношение к вере, которое и владыка Лавр, и другие отцы РПЦЗ увидели в России.

Они пошли навстречу, прежде всего, воцерковлявшемуся русскому народу. Владыка понимал всю ответственность перед церковным народом за передачу исторического наследия свято хранимого подвижниками русского рассеяния.

Когда я спросил владыку, что побудило его к решительным шагам, он в ответ произнёс только одно слово: «Любовь». Его поражало, как дети в России тянутся к Церкви, радовало, что службы соблюдаются, возобновляются традиции. И он помнил слова архиепископа Виталия (Максименко), своего духовного наставника, в прошлом настоятеля Почаевской лавры, что Русская Церковь должна быть едина. Это вошло потом в плоть и кровь Русской Церкви за границей. Она верила, что Россия воспрянет, что две ветви Русской Церкви объединятся. Просто одни считали, что это можно будет сделать, когда Московская Патриархия достигнет некоего идеала, например, начнёт открыто бороться с богоборческой властью. И чтобы побудить к этому, нужно что-то требовать, диктовать условия. Но митрополит Лавр и его единомышленники избрали другой образ действий: протянуть руку, чтобы помочь братьям. Он во всём был таким. Запомнилось, как в Прощёное воскресенье владыка Лавр низко кланялся, потом вставал на колени, чтобы испросить прощения у 50-70 насельников. Когда изнемогал, то просто стоял на коленях, к нему подходили и тоже опускались перед ним.

Беседовал В. Григорян