И в жизнь вечную…

Балакшин Р. А. И в жизнь вечную...: Повести и рассказы — М.: Изд-во Сретенского монастыря, 2007. — 240 с. — (Современная православная проза).

Приводим отрывок из книги.

Города, как и люди, имеют свои дни рождения. У одних они документально зафиксированы в государственных актах, истоки других — в сказаниях и легендах, след которых теряется в темной дали веков. А наша родная Вологда ведет отсчет своего исторического бытия с сентябрьского дня (19.08/1.09) 1147 года, когда на берег реки Вологды после многомесячных странствий пришел Киево-Печерский инок Герасим. Увидев здесь небольшое поселение, он срубил невдалеке от него келью, «прорицая ту быти граду великому, и святей церкви воздвигнутися, и святителем водворитися» (из тропаря преподобному Герасиму).

Конечно, преподобного Герасима привела на вологодские берега непостижимая воля Господня. Если человек не появляется на белый свет без Промысла Божьего о нем, то что говорить о городах, которые люди населяют? Вблизи того места, где был погребен первочеловек Адам, основался святой град Иерусалим; на семи холмах в долине Тибра воздвигся владыка мира — имперский Рим, а в центре среднерусской равнины зародилась и расцвела могучим древом дорогая каждому русскому человеку Москва. Так и здесь, в дремучих северных лесах, для высокой и завидной судьбы возник чудо-город с певучим, протяжным именем — Вологда. Многое услышится в этом имени чуткому уху и любящему сердцу: и накатный плавный бег речной волны, и долгий вздох таежного бора под упругим порывом ветра.

В глухих таежных чащобах проезжие дороги были редки, наиболее удобным и безопасным путем являлись реки, и стоявшая на реке Вологда была как бы воротами в неизведанные северодвинские края, за которыми лежал Урал с иными народами, обитавшими там, с залежами железной руды и драгоценных камней — самоцветов. Поэтому за право обладания Вологдой шла многолетняя упорная борьба между удачливыми новгородскими ушкуйниками, давно проторившими сюда пути, и молодым Московским княжеством, год от года набиравшим державную силу. С XV века Вологда — удел московских князей, верный и надежный оплот белокаменной столицы, собиравшей вокруг себя Русь.

Напоминанием о былом родстве с Новгородом служит нам церковь Варлаамия Хутынского, единственная в городе носящая имя новгородского святого. Многие другие храмы (главным образом приделы в них) поименованы в честь ростовских и московских святых — Леонтия Ростовского, Сергия Радонежского, митрополита Алексия и других.

В эту пору Вологда видела князя Дмитрия Шемяку, великих князей Василия Темного, Ивана III. По-разному приходили князья в Вологду: бывало, с добром, а случалось, и с лихом, и тогда жгли, грабили и разоряли город. Но чаще приезжали на богомолье и по различным государственным нуждам. Город рос, строился. В будние дни слышался стук плотничьих топоров и молотков каменщиков, удары кувалд в кузницах и корабельные команды на реке. А в ярмарочные и воскресные дни торжища и улицы города кипели смехом и песнями, праздничным говором. Бурлила переменчивая, созидательная жизнь. От тех лет до нас не дошло ни одного храма, ни одного жилого дома, только иконы, старинные книги да предметы быта в музее безмолвно повествуют нам о минувшем времени.

Неоднократно наведывался в Вологду и подолгу жил здесь первый русский царь — Иван Васильевич IV Грозный. С его славным именем связана постройка Софийского собора — драгоценнейшей жемчужины Вологды. Ничто в городе не может сравниться с этим белым, как лебединое крыло, собором, одинаково прекрасным в зимнюю стужу и в меланхолично-задумчивый осенний день, в мечтательную белую ночь и в майское лучезарное утро. Находясь в разлуке с отчим домом, вспоминаешь в чужих краях двор, где вырос, семью, друзей и обязательно — Софию, как утешительный символ вечности города, как залог того, что ты вернешься в родные места.

В Смутное время Вологду потрясли трагические события. Поляки, воспользовавшись оплошностью воевод, внезапно овладели городом. В пору княжеских междоусобиц тоже бывало разное, жизнь омрачалась бесчинствами и грабежами, и все же сознание, что перед тобой свои, русские люди, удерживало иной раз разгневанную руку от крайнего злодейства. Но что могло остановить иноземных врагов? Со страниц летописей и житий святых до нас доносится ужас происходившего. В те дни был замучен поляками святой старец Галактион, ценой своей жизни спасший дочь от насильников, а позже в трапезной Спасо-Прилуцкого монастыря приняли огненную смерть страдальцы-монахи.

С воцарением на престоле династии Романовых мир и покой снизошли на русскую землю. Вологда окончательно утвердилась в числе наиболее крупных городов державы Российской. Послы европейских государств проезжали через нее и останавливались в ней, иностранные купцы населяли целую слободу в городе (в районе теперешней Фрязиновской улицы). Случались в городе пожары, когда выгорали целые улицы, но город отстраивался заново. В 1655 году Вологду поразило моровое поветрие (эпидемия чумы), и горожане во избавление от несчастья по обету построили за ночь Спасо-Обыденную церковь, одну из немногих обыденных церквей на Руси. К сожалению, потомки, утратившие родовую память, помраченные разумом, не сберегли ее, редкостная святыня была разрушена уже в наши дни.

На рубеже XVII–XVIII столетий неутомимый царь Петр I, исколесивший, пожалуй, пол-России, пять раз посетил наш город. Хлопот и трудов было не счесть: восстановление и перевооружение армии после Нарвского разгрома, усиление Архангельской крепости, которую пытались захватить шведы, учреждение навигацких школ, открытие типографий.

С основанием Санкт-Петербурга значение Вологды как торгово-хозяйственного центра понизилось, что вовсе не значит, будто жизнь в ней стала унылой, застойной, провинциальной в уничижительном смысле этого слова. Привыкнув измерять жизнь экономическим аршином, мы считаем: чем больше фабрик и заводов в городе, чем выше товарооборот пристани и купеческих контор, тем богаче, интересней и содержательней в нем жизнь. Однако куда выше ценностей, производимых фабричным, заводским трудом, ценности духовные, а им удобнее созревать и произрастать в тишине. В городе и в XVIII веке строились красивые храмы и дома, писались книги, в гимназии учились дети, многие из которых впоследствии прославили Отечество на ратном поле, на поприще науки и медицины, литературы и искусства. В тишине провинциального города проникновенней творится молитва, чище и естественней чувства, устойчивей быт. В провинции, в несуетной жизни захолустных городков, рядом с деревней, с земледельческим, почвенным трудом созидался наш русский характер, в котором наряду с беспечностью и разгульной открытостью души подспудно присутствует тяжеловатая, патриархальная основательность, та твердость и непреклонность верований, убеждений и привычек, которые выручают русского человека в самые трудные моменты его жизни. Отсюда его немногословная, но стойкая любовь к Отечеству, неутомимость в труде и неприхотливость в повседневной жизни, здоровое недоверие к иностранцам как к людям, неспособным понять нас, и потому упование на свои, народные силы, а не на помощь со стороны.

Когда на нашу землю хлынуло французское нашествие, Вологда была глубоким, прочным тылом Действующей армии. В Спасо-Прилуцком монастыре хранились сокровища Московских соборов и Троице-Сергиевой лавры. Величайшие святыни Отечества, доселе находившиеся в отдалении друг от друга, чудесным образом на короткое время собрались вместе. Можно сказать, что в те дни Вологда была духовным средоточием всей России.

За год до своей блаженной кончины Вологду посетил император Александр Благословенный. Почти сто лет коронованные особы не посещали город, и поэтому приезд императора оставил глубокий след в губернской жизни. Царя ждали, ему были рады, его встречали и принимали со всей щедрой открытостью гостеприимного сердца. Почетной наградой звучат и поныне слова государя: «Все, мною виденное в Вологде, далеко превзошло мое ожидание».

В XIX веке в городе было построено большинство каменных гражданских зданий, спланированы бульвары, разбиты парки и скверы, сложилась система улиц и дворов. Заборы, отделявшие один двор от другого, способствовали созданию в каждом из них своеобразного, удивительного для постороннего пришельца мира. Эти миры образовывали вселенную города. Та Вологда с ее обликом действительно русского северного города была видна взору во всей полноте милого очарования старины еще каких-то тридцать лет назад. Как грустно и больно думать, что на наших глазах, никого не спросив, невежды городские правители уничтожили это рукотворное чудо.

В XIX веке в Вологде побывало много исторических лиц. Озабоченный подготовкой Великой крестьянской реформы, в 1858 году в город приезжал император Александр Второй Освободитель, позднее великие князья Владимир и Сергей Александровичи, великая княгиня Елизавета Федоровна (ныне прославлена в лике святых), государственные деятели К.Н.Посьет, К.П.Победоносцев, М.И.Хилков, И.К.Григорович, писатели М.П.Погодин, И.Ф.Анненский, И.А.Бунин…

Но наступило время, и над городом взвихрилась революция, пушечной пальбой на Северном фронте загрохотала гражданская война. Было все: митинги и революционные песни, красные знамена и субботники, а по ночам (и не только по ночам) обыски, аресты и расстрелы в ЧК. Нет зла и отмстительной досады в душе, но что-то неизбывчиво тлеет в ней. И когда шагаешь благодатной пасхальной ночью по спящему, милому городу, вдруг повеет в сердце холодок давней предрасстрельной тоски и горько шепнет нежный голос: зачем, зачем все это было? Зачем убивали их, молодых, сильных красивых офицеров, юнкеров и гимназистов, не меньше нас любивших Россию? О такой ли свободе мечтали в вологодской ссылке Бердяев и Ремизов, вышвырнутые большевиками на чужбину? Гуляя по вологодским улицам, мог ли догадываться Савинков, чем обернется для него борьба с самодержавием? Ах, было, все было, и не приведи Господь, чтобы повторилось вновь. А ведь немного было нужно, чтобы отвести беду: всего лишь нелицемерно любить и жалеть друг друга, не давать росткам зависти и подлости прорасти в душе злобой, нужно было любить город, его дома и улицы, деревья и цветы, ведь город — частица нашей души — тоже страдает вместе с нами.

Двадцатые и тридцатые годы справедливо называют тяжелыми годами. Море ненависти, взволнованное революцией, не могло утишиться в одночасье, отсюда подозрительность, доносы, осуждение виновных и страдания невинных. Но было ведь не только это. Были книги и песни, радостный труд и любовь. Люди любили наперекор всему, радовались жизни, мечтали и строили новую жизнь. И как знать, куда бы повернулась она, если бы не 22 июня 1941 года.

С 1613 года война не подходила так близко к городу, а тут надвинулась на него в вое пропеллеров, в грохоте бомб: вражеские самолеты долетали до самой Вологды. Немецкое командование рассчитывало к зиме 1941 года выйти на линию Архангельск — Сталинград — Астрахань. Что стало бы с нашим городом, осуществись эти планы?

Едва ли красовались бы по-прежнему Софийский собор и Спасо-Прилуцкий монастырь, изысканная Сретенская церковь и величественный храм Николая Угодника во Владычной слободе. Герои, остановившие врага под Москвой, отважные бойцы, отбросившие немцев за Тихвин, защитили Россию, Вологду, тысячи русских городов и деревень. В рядах Красной Армии сражались и сыны вологодской земли. Свыше ста героев Советского Союза дала Вологодчина Родине.

Отгремели залпы победных салютов 1945 года, демобилизованные воины вернулись домой, страна восставала из бездны горя и страданий.

Пятидесятые годы — годы обновления и надежд, время полетов первых искусственных спутников Земли, когда в темные октябрьские вечера толпы вологжан выходили на улицы, высматривая ползущую среди звезд по ночному небосводу крошечную, мерцающую искринку. Город начал широко расти, завершилось строительство льнокомбината, приостановленное войной, на железной дороге появились первые тепловозы, а на реке теплоходы, строились заводы «Электротехмаш» и ГПЗ, реконструировался «Северный коммунар». Наступил расцвет деятельности писательской организации и организации собратьев — художников. Были написаны новые книги, созданы живописные полотна, театр радовал зрителя интересными постановками. Не забылась, еще свежа в памяти недавняя борьба против переброски северных вод на юг и, кажется, совсем вчера бушевали первые митинги перестроечной поры.

Вологде более восьми веков. Все постепенно меняется в городе, и он сам, и люди. Его история еще ждет своего летописца, своего Карамзина, который опишет родную Вологду вдумчивым, чутким и вдохновенным пером. Все меняется, но одно должно оставаться и остается неизменным — любовь к тому месту, где ты родился, где жили и погребены твои предки, а через любовь к своему городу сильней возгорится, станет живей и теплей любовь к нашей матери — великой России.

На улицах этого города, на просторах его площадей, в загадочной, манящей глубине его переулков, на берегу реки вот уже шесть десятилетий течет моя жизнь.

Грудным младенцем родители привезли меня сюда из деревни Коротыгино, где я родился. Отец, работавший в войну директором совхоза, неизлечимо заболел, стал инвалидом и был вынужден перебраться в город. Раннее мое детство, та захватывающая дух эпоха знакомства с жизнью, прошло во Флотском поселке, окраинном городском уголке, причудливом скоплении сараев, домов и бараков, где проживало романтичное и временами буйное и нетрезвое племя водоплавателей-речников: капитанов и штурманов, механиков, кочегаров и матросов, шкиперов, грузчиков, буфетчиц и их детей.

Наш одноэтажный домик, в котором жили еще четыре семьи, выходил торцом на мощеный булыжником Советский проспект. Лошади на проспекте встречались чаще машин. Зимой по нему тянулись длинные обозы с сеном. Мы бегали цеплять за сани, а возчики сгоняли нас. Один из них, однажды хлестнув кнутом наотмашь, пребольно ожег меня прямо по лицу. Дома в большой комнате (так принято было ее называть, хотя вся наша квартира была меньше нынешних больших комнат) над комодом в потемневшей от времени раме висел портрет Сталина. Долгое время я думал, что это изображен отец. Этот портрет, старинные часы с боем, вместительный резной буфет, первые книги, которые я любил перелистывать, еще не умея читать, красочные альбомы о военно-морском флоте, посланные дядей из Москвы, мои немудреные игрушки и многое, многое другое: одежда, посуда, белье — все сгорело дотла в пожаре летом 1951 года.

В том деревянном доме я за несколько вечеров с помощью отца выучил азбуку и начал постигать премудрость грамоты. Придя из пароходства, отец вечерами читал мне русские народные сказки, стихи Жуковского и Пушкина, Лермонтова и Некрасова, прозу Гоголя, басни Крылова. Помнится, как я навзрыд плакал при чтении «Тараса Бульбы». Я многого не понимал в повести, но волшебство слов, сила чувства, таившаяся в них, находила отзыв в нежной и сострадательной детской душе. Видимо, вскоре после этого я вздумал сочинить стихотворение о казаках, едущих по степи. Дальше первой строчки дело не пошло, но та первая попытка творчества отложилась в душе.

Летом мы бегали на реку купаться, залезали, как в пещеры, в щели среди тюков ивовой коры, горой возвышавшихся на берегу, во дворе играли в прятки, в вершки, в лапту, в ножички, сражались на палках, запускали воздушного змея, а ребята постарше, укрывшись за сарайками, играли в деньги. Битку отливали из свинца или использовали военную медаль с отломанным ушком. Война, окончившаяся всего пять лет назад, напоминала о себе повсюду: книжками в детском саду, военными песнями в застолье, безногими инвалидами, просившими милостыню на улицах…

Уходить от дома далеко не разрешалось, — но что поставит преграды мальчишескому любопытству? Украдкой мы покидали двор, совершая вылазки к турундаевскому сельпо, к ветке — пристани, ощущая себя первооткрывателями новых земель. И ведь на самом деле для нас они были новыми, неизведанными.

В палисадничке возле нашего дома были вскопаны две грядки, на которых, скорее для моего лакомства, чем для пропитания, сеяли морковку и репу. Тут же отец посадил акацию, она прижилась, украшаясь по весне желтыми душистыми цветами.

Теперь ничего этого нет — ни дома, ни акации, ни сараев, ни самого Флотского поселка. Он застроен большими каменными домами, и ничто уже не напоминает о его былой сказочной жизни. Я почти не прихожу сюда. Если только забреду случайно. Да, рано или поздно поселок должен был исчезнуть, не ютиться же людям век свой в бараках, но видеть его исчезновение мне печально.

В 1956 году родителям дали квартиру на Содимском переулке. Я был против переезда, но моего согласия не много и спрашивали. А я еще долго бегал в поселок к друзьям-приятелям, и сейчас помню их.

В связи с переездом меня определили в другую школу (нынче здесь институт усовершенствования учителей), где я и совершал свои бесчисленные «подвиги», после которых в школьном дневнике появлялось очередное замечание, а дома меня ждали попреки отца и укоризны матери. Отец с матерью не пороли меня ремнем, не ставили в угол, не дергали за уши и волосы, они очень любили меня, хотя им приходилось со мной не сладко. Я был поздним ребенком, и представляю, каково было отцу в 60 лет переносить сумасбродства четырнадцатилетнего, одержимого фантазиями подростка, неуемного говоруна, забиравшегося по водосточной трубе на балкон второго этажа и с дикими воплями папуаса проносившегося по квартире.

Со школьными проказами и забавами, с ненасытным чтением книг, с влюбленностями в девочек — соседок и одноклассниц, с поездками в пионерлагеря, с посещениями судомодельного и театрального кружков в Доме пионеров мчалось, подобного весеннему, шалому потоку, отрочество.

В каникулы мы залезали на крышу дома, загорали и рассматривали город, еще малоэтажный. Там и тут к небу устремлялись кресты церквей и шпили колоколен, разноцветные пространства крыш перемежались зелеными островами деревьев в парках. Спустившись вниз, босые, в сплетенных из бумаги тюбетейках или в панамах, мы пускались в дальние странствия. Пирс на берегу реки, пруд и огромный склад СУХУРПа за Петропавловской церковью, старая мельница на берегу Золотухи, сортировочная горка на железнодорожных путях — все притягивало своей необычностью, возможностью приключения.

А приключения бывали не только сухопутные.

Прежде на месте Дома мебели и далеко за ним находилась обширная глубокая котловина, по весне заполнявшаяся водой из разливавшегося Шограша. Кто теперь поверит в это? Скажут — басня, сон, а сон этот был явью: перед нашими домами, где тогда жило столько веселых и задорных парней и девчонок, возникало огромное, широкое озеро. На лодке, построенной Гошей Петровым (вечная ему память!), по протокам Шограша, скользя над покрытыми прозрачной толщей воды зелеными лугами, мы выходили в реку Вологду.

Шограш возвращался в свои берега, а высохшее дно озера раскапывали под огороды. Эта низина была одним из плодородных мест города. Здесь снимали богатейшие урожаи картошки и моркови, огурцов и лука. Промысел огородничества издавна процветал в Вологде, и когда городские огороды оказались наглухо покрыты асфальтовой корой новых дворов, люди стали объединяться в садоводческие кооперативы, — как же русскому человеку жить без земли? Сколько раз росистой августовской ночью, возвращаясь с танцев, я захаживал на этот огород, чтобы перекусить дармовым хрустящим огурцом или сочной морковиной.

Деревянный двухэтажный дом на Содимке жив-здоров до сего дня. Как многое помнит он! Сюда почтальон приносил мне письма от зарубежных друзей (переписка с социалистическими братскими странами, одна из светлых замет того времени), здесь летом 1959-го во мне вновь вспыхнул огонек творчества. Я решил написать фантастический роман о полете людей на Солнце. Про полеты на Марс, Венеру и даже Юпитер я читал у многих фантастов, а на Солнце — еще ни у кого. Я писал роман усердно, дня два или три, а может, и целую неделю, люди у меня на Солнце прилетели, а что с ними стало потом, уже и не вспомнишь: разрозненные листки с текстом «романа» затерялись. Повесть о пиратах я принялся писать в общей тетради, поэтому она уцелела. Каким-то образом мне было известно, что настоящие писатели правят рукописи, и сейчас — по прошествии стольких лет! — трогательно видеть тетрадные страницы, исчерканные рукой подростка, с переносами и заменами слов, с пометками на полях о дальнейшем развитии действия. Это была еще игра, правда, уже похожая на подлинную жизнь. И все же — игра; писательский труд требует волевого усилия, терпения. Но легко ли усидеть за столом, когда в дверь квартиры ломятся друзья, зовут ехать на велосипедах в Молочное?

Сюда, в этот дом, зимним метельным вечером я пришел потрясенный до глубины души. Я с детства любил петь и не пел, пожалуй, только когда спал. Но ни одна песня не шла в сравнение с тем, что я увидел в тот вечер в кино. В темной пустоте кинозала меня захватила и понесла могучая стихия музыки. На экране перед моим завороженным взором разворачивалась горестная, трагическая история любви Германа и Лизы. Несколько дней я не слышал ничего, кроме запомнившихся, летучих отрывков из оперы. И без того легко возбудимый, я был настолько взволнован, что не мог спать. Герман и Лиза, Елецкий, страшная графиня живыми стояли передо мной.

Гениальная опера П.И.Чайковского сказала мне, тогда еще не задумывавшемуся о будущей жизни, о высоте истинного искусства, к которой должен стремиться художник. Необходимо будить в душе наивысшую музыку чувства и мысли, лишь тогда придут, засветятся, зазвучат единственно верные, живые слова.

А ведь и по сей день сочиняется тьма рассказов, повестей, романов из холодных, глухих, так и не оживших в сердце писателя полумертвых слов.

Иногда мне думается, что если бы я не увидел «Пиковую даму», я не стал бы писателем.

В нашей жизни переплетены «поэзия и правда». В детстве жизнь является ребенку в радостном ореоле новизны и познаваемой тайны. В отрочестве и далее — в юности — порывами остужающего ветра приходит понимание, что бок о бок с поэзией существует суровая правда. Прелесть и драматизм ранней юности в этом зыбко-опасном равновесии: то, что подростку привычно видится детской забавой, простительным баловством, для неопытного, доверчивого юноши может обернуться бедой. Блажен, кто благополучно, без жестоких душевных утрат прошел по этой грани, вдвойне блажен тот, кто и во взрослой жизни сберег огоньки поэзии детства.

Все явственней приближалась взрослая жизнь и ко мне. В 1960 году я поступил в строительный техникум, находившийся тогда на Советском проспекте. Зачем я сделал это — не знаю, должно быть, за компанию с друзьями, ибо к сопромату, статике сооружений у меня не было ни малейшего влечения. Но поступил и сдал по всем этим предметам экзамены, мучился с курсовыми проектами. Почти ничего не осталось в памяти от тех лет, словно ветер продул ее насквозь. Помнятся лица друзей, преподавателей да осенью поездки в колхоз. На втором курсе нас послали в Нюксенский район, в деревню Красавино, раскинувшуюся на обрывистом, грандиозном берегу Сухоны. Днем мы дергали лен, копали картошку, возили тары с молоком на маслозавод и таскали в овин мешки с зерном, а после работы, хохоча и толкаясь, «рубились» на поскотине в футбол без правил. Вечером же, отчистив от налипшей грязи сапоги, уставшие, поужинав молоком с черным хлебом, при свете керосиновой лампы слушали радиопередачи о Робертино Лоретти.

В те годы доживал своей век, основательно покореженный колхозным устройством, коренной быт русской деревни с его привычкой к труду, грубоватой добротой и молчаливым перенесением тягот и лишений. Мы, горожане, дивились крестьянской жизни, не помня, что наши родители и деды были вчера крестьянами, подсмеивались над ней, а она находила отклик в родственных ей юных душах. Несомненно, во многом благодаря тем поездкам в деревню десятилетия спустя я начал вдруг задумываться о себе как о русском, по капле выдавливая из себя безликое, интернациональное, в массовом порядке прививавшееся всем нам.

Между тем наступила зима 1964 года. Мы сдавали выпускные экзамены, защищали дипломы, а в карманах у нас уже лежали повестки из военкомата.

Армия решительно переменила меня. Резко вырванный из уютного мирка любивших меня и маявшихся со мною родителей, из веселого окружения беззаботных, таких же, как я, шалопаев-друзей, я оказался безжалостно брошен в пучину солдатской жизни, с ее приказами и командами, бесконечными построениями, с нелепой строевой подготовкой, с громовым пением в строю посреди бела дня, с подъемами и отбоями, с мучительной тоской по дому… Оглушенный, ошарашенный всем происходившим вокруг меня, я замкнулся в себе, отгораживаясь от этого непонятного и пока никак не умещавшегося в моем сознании мира. Поневоле исполняя все требовавшееся от меня, я жил своей, скрытой от всех душевной жизнью. Именно в армии я задумался о себе, пристальней и серьезней вглядываясь в прошедшую жизнь. До сих пор жизнь моя текла ровным, естественным ходом. Из детства вырастало отрочество, его сменила юность. Армия разорвала эту последовательность. Было очевидно, что когда-то и армия останется в прошлом. А что дальше? Вспоминая юность, похождения на танцы, хулиганские приключения, я трезво увидел, что так можно прошляться ведь и всю жизнь, когда день привычно цепляется за день, год за год, и… неужели я для этого родился на свет?

Разумеется, процесс самовоспитания очень длителен и сложен (разжаловали же меня за что-то из сержантов в рядовые), на этом пути воодушевляющие подъемы чередуются с унылой последовательностью буден и падениями, но я глубоко благодарен армии за тот сильный, вразумляющий толчок, который она дала мне.

Именно в армии смутное желание писать, творить стало для меня ясной целью. До армии я никем не хотел быть, жил бездумной, растительной жизнью. В Риге, в полковых казармах на улице Гауяс, в летнем лагере школы сержантов, в окрестностях светлой, милой Валмиеры во мне родился писатель. Я стал вести дневник, записывая в него картины природы, случаи из армейской жизни с диалогами и портретными зарисовками сослуживцев. Я снова вернулся к чтению. В части была замечательная библиотека, и я, фактически заново, читал Толстого и Тургенева, Гоголя и Пушкина, Блока, Фета, а также Лондона, Хемингуэя, Гомикаву…

С таким душевным настроем в 1967 году я вернулся в мой город, чтобы не разлучаться с ним больше никогда. Все три года службы он незримо был со мной. Я помнил о нем, мечтал вернуться, в письмах матери и отца, друзей и подруг я слышал его голос и знал, что он тоже ждет меня.

После армии я работал в управлении культуры, трудился бетонщиком на домостроительном комбинате, землекопом, каменщиком-трубокладом, обмуровщиком котлов, дворником, ночным сторожем, был актером самодеятельного народного ТЮЗа.

В 1969 году мне дали квартиру в старом деревянном доме на улице Калинина, где мы прожили с женой семнадцать счастливейших лет! В этом доме прошли многие заветные часы и дни моей жизни, и, умирая, я буду вспоминать комнату, из которой был виден храм Андрея Первозванного, — там я написал свой первый рассказ. В том доме выросли и воспитывались наши дети, а сколько замечательных людей побывало в моей просторной, с таинственным полусумраком комнате, в которую никогда не заглядывало солнце!

Если что-то действительно любишь, оно никогда не надоест, от него не устанешь, и в благодарность за твою любовь оно воздаст тебе в полной мере. Вологда была и остается для меня средоточием мира, и потому я не люблю никуда ездить. Здесь, в Вологде, для меня Святая Земля и Троице-Сергиева лавра, Рим и Ваймар, Александрия, куда прибыл в погоне за Помпеем Цезарь, и Париж, где умирает бедная Виолетта. Здесь для меня поле Фарсала и Бородина, здесь Лиза у окна читает письмо Германна, здесь Вернер Хольт идет ранним утром по пляжу с Марией Крюгер, а старец Гете встречается с подругой юности Шарлоттой Буфф, здесь раненый Алексей Турбин убегает от петлюровцев, а шмелевский Сережа слушает рассказы доброго Горкина, здесь Бернар де Мержи убивает на дуэли Коменжа, а каторжник Провис выплывает на середину Темзы…