Предприниматели

Домовитых на селе уважают, потому и зовут их исключительно по имени-отчеству. Это в глаза. А уж как кличут подобных мужиков за их спинами, это от одного народного таланта зависит.

Ивана Сергеевича величали за глаза Куркулём. Зато в лицо обращались к нему уважительно: Иван Сергев – на местный манер так выходило.

При советской власти он, как и все его соседи-односельчане, работал слесарем на заводе в райцентре. Соседи с получки расслаблялись, а Иван Сергев – нет. Он спешил домой и всегда прихватывал с работы, как он сам говорил, непотребный сор – то пару-тройку электродов, то моток проволоки, то разводной ключ, то гайку. «В хозяйстве всё годится, нечего тут добру ржаветь». Когда пришла пора выходить на пенсию, от подобного «добра» у него ломился чердак и лопался сарай. Его пожилые одногодки-пенсионеры, старея, как один ударялись в рыбалку, а Иван Сергев глупостями не страдал: он варил по дворам угольные котлы и монтировал отопление. Выполнял работу не торопясь, благоговейно, будто священнодействуя. Сдавая хозяевам результат, кланялся, по три раза пересчитывал гонорар и прятал его в специальный мешочек, что болтался под одеждой на шее. Прощаясь, желал хозяевам жить и богатеть. Случалось, просили поработать в долг – он не отказывался, но после каждый вечер навещал должника. Будто просто так. Придет покурить по-соседски, про погоду что-нибудь скажет, усядется у калитки с хозяевами и кряхтит. Так и ходит, пока должника от этих визитов не затошнит. Тогда уж несчастный займет-перезаймет, вывернется весь, но с Куркулём рассчитается.

Самодельные котлы в первую же зиму закипали и раздувались, батареи начинали течь. Тогда стареющий Иван Сергев подряжался это хозяйство ремонтировать. Других спецов по этой части в селе всё равно не водилось.

Когда узнал, во сколько встанет внукова музыкалка, сначала похолодел. Но потом кое-что подсчитал и согласился.

Жил Иван Сергев с дочерью и внуком. Когда внук пошел в школу, дочка решила записать его и на музыку тоже. Иван Сергев, когда узнал, во сколько встанет ему внукова музыкалка, сначала похолодел. Но потом кое-что подсчитал и согласился. Согласился, правда, с условием, что внук непременно пойдет по баяну: «Вырастет – на свадьбы станет наниматься. Баянист всегда деньгу зашибет, прокормится. И руки притом чистые». Внука в музыкалку не взяли по причине отсутствия слуха. Иван Сергев понял, что внук не заколотит барыша, и затужил. Но потом вспомнил, сколько кровных могло бы утечь на внуково обучение, и успокоился. Если б Ивана Сергева кто-нибудь звал погулять на свадьбе, он бы знал, что в нынешний век компьютеров и синтезаторов профессия свадебного баяниста лет двадцать как выродилась.

Так вот и жил, богатея, слесарь-самородок, пока в одну нехорошую весну по кривым сельским улочкам не потянулись желтые трубы – пришла беда под названием «газификация». Угольные котлы всё лето массово сдавались скупщикам лома, и их знаменитый котельный Кулибин оказался не у дел. Иван Сергев горевал всё лето и однажды осенью даже напился. Наутро сильно маялся головой, хотел было послать внука за опохмелкой, да вовремя вспомнил, что вчерашняя бутылка и так денег стоила. А с деньгами нынче ну просто беда…

Как-то вечером он тосковал на лавочке возле двора. По селу несло дым: соседи палили ботву, вырыли картошку. Дочь пропадала на работе, внук где-то отирался. Иван Сергев глядел на остывающий сентябрьский закат, курил и вздыхал. С дальнего поля долетало ворчанье трактора – пашут, должно быть. Заезжий фермер осваивал местные заброшенные угодья. Возле бывшего котельного мастера затормозил на велике кум:

– Здорово, Сергев!

– И тебе не хворать. Далеко ли на ночь глядя?

– Да вон, слышу: пашут. Дай, думаю, доеду до тракториста; может, найму огород вспахать. У меня ж 40 соток. То дети из города наезжали, лопатили, а то что-то – никого. «Заняты», – говорят. Ага.

– Знамо, заняты. Я б тоже занятым сказался… Хех – 40 соток лопатой!

– Ты-то? Понятно. А положили б тебе, скажем, по тыще за сотку?

– По тыще? Скажешь тоже… Кто ж по тыще положит? Ты что ли?

– Да вот… Ты не знаешь, сколь нынче берут, чтоб трактором? Прошлый год, говорили, будто по три червонца…

– Не знаю.

– Ладно, может, как-нибудь договорюсь. Помнишь, как раньше – за магар? Что вот за магарыч бы не вспахать, а? Что ему? А то ишь: по три червонца… Еще сват звонил, просил за его огород тоже спросить… Ладно, поеду. Давай.

– Ага, давай. Кати.

Кум укатил. А Иван Сергев принялся умножать три червонца на 40 кумовых соток. Получалось не то чтобы как за котел, маловато. Потом вычел из результата стоимость солярки и расходы на амортизацию. Вышло уже совсем жиденько. Зато когда умножил жиденький результат на количество огородов сперва на своей улице, потом на улице Ленина, прибавил огороды в Кривом переулке, на Ершовке и за Маминым оврагом, ошарашенно присвистнул. Трясущимися руками достал «Приму», закурил.

– Вот это ж какие деньжищи загребет тракторист!

Солнце село, ветерок стих, дым с огородов придавило книзу, и глаза защипало. Зависть изнутри торкала в ребра. Больно торкала. В сумерках кум скрипел на раздолбанном велике к своему двору. Иван Сергев слышал, как кум бросил кому-то через забор, что не договорился, и еще добавил что-то склизкое про морду тракториста. Дочь вернулась с работы, прибежал внук. Иван Сергев докурил и отправился в хату. Ужинать не стал, прошел сразу в свою комнатушку, поднял матрац, достал жестяную коробочку и долго пересчитывал ее содержимое. Ночью Иван Сергев ворочался, вздыхал. Несколько раз выходил покурить, спотыкался, хлопал дверью. Утром чуть свет Ивана Сергева видели на остановке, откуда автобусы идут в райцентр…

***

Бабье лето выдалось таким, каким ему и полагается. Было всё: и кленовое золото на взлобке за оврагом, и паутинки в лицо, и запах грибов в пестром осеннем лесу. Народ сносил картошку в погреба, палил по садам листву – тянуло приятным горьковатым дымком.

Огонек провалился в овраг, а когда выполз, кум услыхал трактор: тарахтенье и чиханье уже отчетливо различалось.

На закате кум выполз на лавочку, закурил, задумался. Бог его знает, почему задумался. Так уж само получается отчего-то: если погожая осень, то вечерами думается. Думается про то, что жизнь не так прошла, что могла бы как-нибудь иначе вывернуть… Ну вот не думается осенью о другом-то! Солнце незаметно село. За оврагом, под гаснущими облаками почернел облетающий лес. По проселочной дороге, что ползет к селу из леса, запрыгал одинокий желтоватый огонек. Огонек приближается. Спускается в балку – исчезает. Снова выныривает, дрожит. Потом огонек провалился в овраг, а когда выполз, кум услыхал трактор: тарахтенье и чиханье уже отчетливо различалось. Спустя пять минут старый раздолбанный МТЗ въехал в улицу, прокоптил мимо кума, дохнул в лицо теплом и соляркой, звонко протряс развинченным четырехкорпусным плугом, встал возле двора Ивана Сергева, уронил плуг и заглох. Дверей нет, крылья и заднее стекло отсутствуют. В сумерках куму показалось, что подобную технику он уже видал: это когда внуки гостили, показывали ему боевик про апокалипсис и восстание машин. Из кабины высунулась нога, стала нащупывать подножку. Не нашла подножки и убралась. Взамен ноги из кабины показался зад Ивана Сергева и следом – всё та же нога потянулась вниз нащупывать себе опору. Кум подошел, пособил спуститься, кивнул на сельхоз технику:

– Это чево?

– Чево-чево! Будто не видишь… – Иван Сергев сиял.

– Твое что ли… это?

– Мое.

– Купил?

– М-м-м… Понимаешь, тут такое дело… По дешевке, грех было отказаться. А уж в порядок-то я его как-нибудь приведу.

– Грех, говоришь, отказаться? Да уж… А я всё думаю, как эта марка называется… А это – грех! – кум ткнул пальцем в трактор марки «Грех» и расхохотался. Единственный подбитый глаз – фара – примотан проволокой, вместо подножки к раме приварен кусок арматурины, под двигателем по земле растекается, ширится масляная лужа, тонкая струйка масла из трещины в шланге орошает отполированные до зеркального сияния отвалы и полусъеденные лемеха.

Кум засомневался:

– Ну, не знаю… Как это приводить в порядок. Он же… – кум не договорил. Раздался хлюп, и на пожухлую траву пролилась парящая вода.

– Ладно, положим – представим условно, что в порядок ты это приведешь. Но объясни мне: зачем? Скучно жить стало?

– Э-э-э, бестолковый! Я ж для вас всех стараюсь!

– В смысле?

– Ну, охота тебе твои 40 соток лопатить, а? А тут – р-раз, и всё!

– Ага. Ты его сперва заведи.

– Щас! – Иван Сергев достал с пола кабины тросик, намотал на пускач, напружинился, рванул. Пускач чихнул, трос вырвался, ожег трактористу руку и засвистел на крышу дома. Иван Сергев собрался за ним лезть, но только тут обнаружил, что на дворе почти совсем стемнело. Приобретая, богатея и заботясь, он не заметил, как прошел короткий день позднего сентября.

Кум бросил ему: «Ну-ну», – и пошел домой.

Скоро проснулась луна. Она выглянула из-за разрушенной силосной башни, осмотрелась, можно ли уже показаться людям, медленно встала и засияла.

Кум бродил дома по комнате, маячил, выглядывал из-за шторы. В лунном сиянии старый МТЗ возле соседского двора казался мастодонтом. Он подозвал свою старуху взглянуть в окно:

– Гляди, чего наш Куркуль учудил.

Старуха увидала мастодонта, облитого зеленоватым лунным светом:

– Эт чего, никак трахтор?

– Ага. Куркуль говорит, что пахать на нем будет. Хех!

– Ну и молодец он. Это ты, обормот, всё чего-то шоркаешься, шоркаешься… И чего шоркаешься, леший тебя дери? А Куркуль всегда свою копейку возьмет.

– Эт как? По три червонца-то? Ну да, много он возьмет.

– Много – не много, а ты прикинь: у тебя, дурака, по три червонца, в Кривом по три червонца, на Ершовке опять же… О-хо-хо…

– Эк ты, мать честная! – кум вдруг озадачился, удивился – неприятно удивился, поник. Старухина математика тлеющим угольком свалилась за пазуху, прямо в душу упала. И не в том даже дело, что можно расстаться со своими кровными, а досадно, что Куркуль много загребет. Предприимчивый, зараза. Ох…

Когда включил новости, так и не углядел, что же там в Сирии: решили бомбить или как. Что-то жаркое припекает ребра изнутри, как горчичник. Старуха погремела чем-то на кухне, позвенела посудой и отправилась спать…

Огни на улице погасли. За оврагом выбрехала свою заботу последняя бессонная дворняга, село стихло. Луна медленно плывет на запад. Над кумовым лежаком постукивают ходики: тик-так, тик-так, тик-так. Кум ворочается, скрутил, ерзая, жгутом свою заплатанную простыню. Вздыхает:

– Эт сколько ж Куркуль загребет? Ты подумай! В Кривом, на Ершовке… А еще ведь наша улица есть, улица Ленина опять же. Еще и за Маминым оврагом огороды имеются. Эк ты, мать честная! Мироед! О-хо-хо…

Кум ночью выходил на крыльцо, курил, мозговал. Хлопал дверью, скрипел половицами – будил старуху, и та ворчала. Позвонил свату, рассказал-поделился. Разбуженный сват выслушал его молча и послал. А тлеющий уголек в душе разгорался в большой всепожирающий пожар, и с этим пожаром надо было непременно что-нибудь делать, не то – беда.

Всю ночь куму не спалось, и перед рассветом он-таки выдумал кое-что каверзное. Мешкать было нельзя

Всю ночь куму не спалось, и перед рассветом, когда за окошком стало чуть-чуть белеть, он-таки выдумал кое-что каверзное.

Мешкать было нельзя. Вот-вот совсем рассветет, Иван Сергев выйдет к своему мастодонту. Залатает дыры – с него станется, примется дергать пускач. Наверняка у него и масло имеется – заправит свой металлолом. Чего доброго этот хлам и правда заведется. И тогда…

– Эк ты, мать честная! Не дай Бог!

Кум натянул штаны, влез в галоши и решительно шагнул с крыльца. Просунулся в сарай, долго там гремел – искал в предрассветных потьмах потребный для каверзы инструмент.

– Мешкать нельзя. Нельзя мешкать-то!

Наконец он нашел то, что искал. С обретенным инструментом – лопатой – кум вышел на свой огород. Поплевал на руки, ухватил лопату и вогнал ее в борозду. Принялся лопатить и приговаривать:

– 40 соток по три червонца? На-ка, жучара! Хрен ты мои кровные увидишь! Куркуль!

Ладони горели, отнималась нога, а край огорода ни вот настолечко не приближался. Кум потел, скрипел желтыми зубами, налегал на лопату:

– Этот жук придет наниматься, а я ему, кровопийце: шиш!

Солнце поднялось, позолотило окрестности. Где-то мычала корова, гремела колодезная цепь. Новое осеннее утро разливалось по миру. Злорадная улыбка расцветала на небритом кумовом лице, костер в душе затухал, унимался.

А на Ершовке в это время, кривясь от боли в пояснице, налегал на лопату сват.