Русский характер. Статья 6. Воспитание Православием

Части 1, 2, 3, 4, 5

В. М. Васнецов. Крещение Руси. Подготовительная роспись над входом на хоры в соборе во имя св. Владимира в Киеве. 1885—1886 гг.

Христианство наиболее метафизическая религия. На судьбе русского народа запечатлено метафизическое тяготение, своего рода метафизическое предпочтение. Это сказывалось в философичности характера, в пренебрежении к благоустройству обыденной жизни, а также в эмпирических измерениях: народ освоил огромные суровейшие пространства, руководствуясь неким идеалом преображения бытия. Православную соборность народ принял как свое, родное. Многое в русской жизни определялось ею, в частности созидание империи – через собирание земель, соборное существование множества племен и религий. Соборность являлась основой русского национального идеала – единство многообразия в Церкви, обществе, государстве; братство и национальная солидарность. Национальный идеал оказывал влияние на формирование характера русского человека, в котором уживались противоположные качества. Выживаемость сочеталась с уживчивостью, самобытность со всечеловечностью – открытостью другим культурам и влияниям. Христианский универсализм сказался в открытости Востоку и Западу, в умении переплавлять различные культурные влияния, разрешать разнообразные проблемы. «Русская национальность есть мировая национальность, никогда не замыкавшаяся в круге племенных интересов, но всегда несшая идеалы общечеловеческой жизни, всегда умевшая дать место в своем деле и в своей жизни множеству самых разнообразных племен» (Л.А. Тихомиров).

В сути своей христианство антиномично: Триединый Бог, ипостаси Которого едины и неслиянны, Бого-человек, «смертию смерть поправ», через крест – воскресение, человек – не от мира сего, но в мире сем… Сверху антиномичность русского характера определялась религиозностью, снизу противоречивость характера народа усиливалась противоречивой судьбой. Отсюда склонность к крайностям при тяготении к гармонии, русская вольница при государственном закрепощении, сочетание централизации при самоуправлении земель.

Русская православная религиозность отличается от западной католической и протестантской, что усугубило различие русской и европейской души. «Существеннейшее и драгоценнейшее отличие Православия от римского католицизма (а потому и от взбунтовавшихся против него детей его – всех протестантских исповеданий) лежит не в догматической сфере, не в обрядовой и не в церковно-организационной, а в сфере религиозного акта и его строения… Все зависит от того, какие силы человека и народа – их души и духа – определяют самое верование, какие силы главные и первичные – и какие душевно-духовные силы являются вторичными и подчиненными. Православный человек движим другими первичными силами, чем католик. И в этом главное, неизменимое, неизвратимое, определившее русскую душу, ее религию и культуру» (И.А. Ильин).

Религия определяет культуру, жизненный уклад, характер народа. «Возможность оправдания делами есть основное положение всего католицизма. Им доказывается необходимость дел; человек должен творить дела оттого, что делами он оправдывается… Вот почему дела, внешние подвиги стоят так высоко в католицизме, так исключительно господствуют в жизни, им созданной» (Ю.Ф. Самарин). Западноевропейское христианство ориентирует человека на культ деятельности, на социальный успех, на внешнюю экспансию, на господство над природой. Русское Православие воспитывает созерцательность и духовную углубленность, способность любви к Богу и к людям. Макс Вебер писал о том, что западная ментальность характеризуется преобладанием «целе-рационального» поведения, в котором главное – результат действия. В православном жизнеощущении преобладает «ценностно-рациональная» установка, в которой действия человека оцениваются в соответствии с правильной линией поведения – не по конкретному результату, а в соответствии с традиционными религиозными, этическими, эстетическими и общественными ценностями. И.А. Ильин описывает онтологические характеристики европейской и русской религиозности: «Вера католика есть акт воли. Личной воли и церковной воли. Больше церковной, чем личной. Потом акт мысли – личной мысли и церковной мысли. Больше церковной, чем личной. Все остальное есть в католицизме подчиненное, несущественное, нехарактерное или прямо утраченное. Вера православного есть акт любви. Потом акт созерцания. Созерцающая же любовь есть совесть. Все остальное в Православии – воля, мысль, дисциплина – имеет значение вторичное и подчиненное. В этом главное различие. Отличие Иоанновского духа не от Павловского, а от не-Иоанновского и противо-Иоанновского».

Генезис европейской религиозности породил ее основные тенденции. «Католик унаследовал свой религиозный акт – от римской, древнеримской культуры, которая была культурой воли, юридической воли, властной воли, воли к господству над миром. И в то же время культурою мысли, не философской мысли, не разумной мысли, не созерцающей мысли, а мысли отвлеченной, рассудочной, ясной, трезвой, земной, эмпирической. Римлянин дохристианской эпохи был человеком волевой власти, вооруженного господства, трезвой логики, прозаического организаторства. В общем – стихии земной и трезвой. Не стихии любви. Стихии юридически-государственной, стихии договора, авторитета, покорения; стихии не совестной; не созерцающей; не любовной. Элемент расчета и пользы, выгоды и кары, сделки и оружия преобладал здесь над всем и делал римлянина, наподобие иудея, существом жестоковыйным и к христианству до крайности не предрасположенным. Этот акт – как национальный акт римского народа – влился иррационально в христиан римской нации – проник в католическую Церковь – определил ее ментальность, и веру, и этику, и организацию… Католик верует тогда, когда он решит веровать – и начнет заставлять себя верить. Поэтому неверие – как акт злой воли – было для него всегда преступлением; отсюда наказания безбожников, инквизиция, костры, крестовые походы против еретиков и знаменитый трактат “Молот ведьм”, написанный в 1487 году двумя инквизиторами… Эта книга обнаруживает изумительную логику, прекрасное знание Ветхого и Нового Завета, удивительную зоркость в клиническом описании женской истерии – и дает систематическое наставление, как надлежит, какими нечеловеческими пытками и муками пытать от имени Христа и во славу Христа истерически больных женщин. Я готов признать, что она одна из самых цельных, страшных и безбожных книг… Этим актом воли и рассудка определяется и нравственное учение католицизма. С неподражаемым мастерством логики и знания оно изложено в моральных трактатах отцов иезуитов… Все случаи и положения жизненного конфликта предусмотрены здесь и разрешимы с точки зрения их допустимости, греховности и простительности. Здесь есть и ум, и логика, и опыт, и теологическое образование. Но здесь нет ни сердца, ни живого созерцания, ни совести, а потому нет Христа и христианства. Здесь есть искусное разрешение лжи, коварства, порочности и предательства; здесь есть учение о том, что церковная цель оправдывает все и всяческие средства; но здесь нет ни любви, ни доброты, ни Божией благодати» (И.А. Ильин).

В православном воспитании коренятся основания противоречивости русского характера. В католическом мировоззрении бытие состоит из трех уровней: мир сей представляет собой сферу естественного, которая находится между небесной сферой сверхъестественного и областью зла – противоестественного. В русском православном миросозерцании мир делится на две сферы – Божественную и адскую. Земное существование не имеет собственной бытийности, это арена борьбы добра и зла. В Европе естественный уровень бытия – от теологии до права и техники – скрупулезно упорядочивал, регламентировал и мораль, и межличностные отношения (культура контракта). В России слабо развит серединный пласт культуры. Господство духа юридического контракта чуждо для русского человека, который более ориентирован на возвышенные идеалы и который не формален, задушевен в общении, непосредственно открыт Богу, людям и природе. Но недостаток буферной зоны естественного отзывается в русском человеке не только достоинствами.

Европейская горизонталь (земная укорененность) и русская вертикаль (устремленность к горнему) определяют различия в мировоззрении и характере народов. Русский человек пребывает в мире сем не от мира сего, он ощущает себя странником и пришельцем на этой грешной земле и устремлен к горнему. Поэтому он больше озабочен духовными, бытийными, а не потребительскими интересами, в то время как западный человек стремится самоустраняться от сложных вопросов и важнейших проблем. «Русский народ не любит гоняться за внешностию: он больше всего ценит дух, мысль, суть дела» (Ф.М. Достоевский). Русский больше склонен к внутреннему совершенствованию, а не к внешнему успеху, он больше печется о спасении души, а не о завоевании мира или приобретении земных благ, и поэтому же в жизни он вполне неприхотлив. «Он любит этот мир не ради его самого, а ради выявления в нем Божественного мира. Он ценит этот мир лишь постольку, поскольку видит в нем исходный материал для осуществления своей миссии… Русский не выносит расхождения между истиной и действительностью. Примечательно, что в русском языке для двух этих понятий существует одно и то же слово – правда. В своем редком двойном смысле оно означает то, что есть, и то, что должно быть. Русский не может жить иначе, как, не задумываясь, вносить элементы высшего порядка в вещественный мир, даже если этот мир их отторгает. В конечном счете земное приносится в жертву идее» (В. Шубарт).

Православная религиозность вырабатывала «тип русского человека с его недовольством этим миром, с его душевной мягкостью, с его нелюбовью к могуществу этого мира, с его устремленностью к миру иному, к концу, к Царству Божиему. Русская народная душа воспитывалась не столько проповедями и доктринальным обучением, сколько литургически и традицией христианского милосердия, проникшей в самую глубину душевной структуры» (Н.А. Бердяев).

Многие века христианское благовестие было жизненным призывом для русского человека. «Религия для русского – не второстепенное дело, которое “имеет кое-что сказать”, не воскресная разгрузка благочестивых чувств, которые в жизни не находят применения, не обязательная церковная служба, после которой человек опять семь дней бесцеремонно ступает по жесткой мостовой повседневности. Верующий русский всегда несколько “одержим”, не в смысле, что он “рвет и мечет”, а в том, что он все же чем-то ожесточен, так что время от времени должен уговаривать себя, чтобы не “выпасть” окончательно из скучной колеи повседневности. А если он молод, ему слишком хочется добиться своего с прямолинейным радикализмом и честной последовательностью, тут же, сегодня же, сейчас же. Перед лицом Божиим русский в своем “да” и “нет” – честен. Религия для него является чем-то “бескомпромиссным”. Эту склонность и особенность восточного благочестия на Западе склонны воспринимать и оценивать скорее как исключение. Как ты веруешь, так и реализуешься в жизни: за верой следует воля, за ней – слово, за словом – дело; остальное равносильно предательству собственной веры. Этот посыл застрял где-то в сердце и в жилах каждого русского, это ощущение в каждом русском может пробудиться внезапно и перевернуть всю его жизнь» (И.А. Ильин).

«Во что веруешь – то и имеешь». Русское мироощущение ориентировано на Абсолют и ищет абсолютное начало во всем, поэтому тяготеет к органичной цельности, избегает дробления на самодовлеющие сферы. «У русских, с их четко выраженной способностью к цельному созерцанию, всегда было сильно развито чувство, что ничто не следует рассматривать в отдельности» (В. Шубарт). Русское сознание универсально, всеобъемлюще, это народ, «естественное влечение которого – всеобъемлющая многосторонность духа» (В.Ф. Одоевский). Русскому присуща «устремленность к чему-то бесконечному. У русских всегда есть жажда иной жизни, иного мира, всегда есть недовольство тем, что есть. Эсхатологическая устремленность принадлежит к структуре русской души. Странничество – очень характерное русское явление, в такой степени незнакомое Западу. Странник ходит по необъятной Русской земле, никогда не оседает и ни к чему не прикрепляется. Странник ищет правды, ищет Царства Божиего, он устремлен вдаль. Странник не имеет на земле своего града, он устремлен к Граду Грядущему. Народный слой всегда выделял из своей среды странников… Есть не только физическое, но и духовное странничество. Оно есть невозможность успокоиться ни на чем конечном, устремленность к бесконечному» (Н.А. Бердяев).

Русский национальный дух органично соборен, в больном состоянии соборность оборачивалась тоталитарностью – общностью во зле. По мере отчуждения от православного жизнеощущения сознание образованных слоев становилось все дробным, расколотым и вместе с тем тоталитарным – всецело захваченным частным принципом.

С универсальной ориентацией русского духа и отсутствием серединной культуры связан русский максимализм: стремление к абсолютному во всем, к цельности мировоззрения, равнодушие к частному, частичному, неумение и нежелание рассматривать проблемы партикулярно (отъединенно от общего смысла), неумение находить компромисс… Как можно найти компромисс между добром и злом?! В то время как европейская культура построена на компромиссе интересов и компромиссе ценностей. Отсутствие серединного царства сказывается у русских «неискушенностью в выборе более цивилизованных пропорций добра и зла» (Г.В. Федотов), впадением в крайности, вплоть до противоположностей святое – звериное. Русскому духу не свойственна отвлеченная игра с понятиями, он с трудом мыслит частно, секулярно. «Русские вообще плохо понимают значение относительного, ступенность исторического процесса, дифференциацию разных сфер культуры. С этим связан русский максимализм. Русская душа стремится к целостности, она не мирится с разделением всего по категориям, она стремится к Абсолютному и все хочет подчинить Абсолютному, и это религиозная в ней черта. Но она легко совершает смешение, принимает относительное за абсолютное, частное за универсальное, и тогда она впадает в идолопоклонство. Именно русской душе свойственно переключение религиозной энергии на нерелигиозные предметы, на относительную и частную сферу науки или социальной жизни» (Н.А. Бердяев). Религиозная катастрофа для русского человека губительна: с потерей Божественного образа русский человек теряет и человеческий облик. Ибо нет серединного мира и нет средней меры во всем.

С метафизической ориентацией русского духа связана склонность к философским размышлениям. Иронично писал об увлеченности предельными вопросами русских мальчиков Ф.М. Достоевский: «Вот, например, здешний трактир, вот они и сходятся, засели в угол. Всю жизнь прежде не знали друг друга, а выйдут из трактира, сорок лет опять не будут знать друг друга, ну и что ж, о чем они будут рассуждать, пока поймали минутку в трактире-то? О мировых вопросах, не иначе: есть ли Бог, есть ли бессмертие? И множество, множество самых оригинальных русских мальчиков только и делают, что о вековечных вопросах говорят… Да, настоящим русским, конечно, это первые вопросы и прежде всего, да так и надо». Богословско-философский интерес проявляется не только у интеллигенции и молодежи: «Русскому народу свойственно философствовать. Русский безграмотный мужик любит ставить вопрос философического характера – о смысле жизни, о Боге, о вечной жизни, о зле и неправде, о том, как осуществить Царство Божие» (Н.А. Бердяев). Причем философичность как стремление к поиску смысла во всем сказывается не только в умствовании, но и в жизни; для русского истина есть прежде всего истинная жизнь, поискам которой и служит философия: «Русский ищет нечто главное, нечто самое важное, законченное, что он понял и признал, на чем он хочет “строить”, чтобы полностью исчерпать себя, отдав весь свой темперамент, свою любовь, радость самопожертвования» (И.А. Ильин). В безрелигиозном сознании философическая склонность вырождалась в беспредметное абстрагирование и утопизм, ибо не было скреп серединной культуры. Так, русская интеллигенция «умудрялась даже самым практическим общественным интересам придавать философский характер… Черта эта отразилась в нашей публицистике, которая учила смыслу жизни и была не столько конкретной и практической, сколько отвлеченной и философской даже в рассмотрении проблем экономических» (Н.А. Бердяев).

О религиозной всеобъятности русской души писал Иван Ильин: «Русская мысль в основе своей религиозна, выдержана в созерцательно-интуитивном духе, обусловлена личностно-общественной установкой; она созерцательна даже в сфере высшей математики (у Лобачевского, Лузина и др.). Она религиозно окрашена у всех по-настоящему глубоких русских философов; она интуитивна у всех русских историков и, что особенно заметно, в среде своеобразной русской медицины, которая врачует больного как единственное в своем роде страждущее существо, требующее конкретно-индивидуального подхода и созерцательного метода исцеления». Не только сознание, все проявления русского духа ориентированы религиозно: «Русская воля получает свой размах только тогда, когда она что-то любит (патриотизм), и разворачивается ее невиданная удаль только тогда, когда эта любовь в основе своей религиозна. Русское искусство поет и светится только тогда, когда созерцает сердцем; как только русская поэзия начинает пренебрегать национальной структурой этого акта, она неизменно оскудевает, приходит в упадок. Русская живопись находит, к сожалению, малый отзвук в сегодняшней Европе как раз потому, что рассудочно настроенное воображение европейца способно тронуть только нечто чувственно-материальное и конструктивное; сердце свое он оставляет дома, а об истинном созерцании сердцем имеет весьма отдаленное представление… Русский театр есть не что иное, как театр духа, возникший из природной потребности отдаваться созерцанию всем существом» (И.А. Ильин).

Православное отношение к Богу – сострадание страстям Господним и благоговение перед воскресением Спасителя – воспитывало в русском человеке смиренное принятие тягот жизни и трудов, нужды и лишений, болезней и печалей как очищающее крестонесение. «В этом религиозный источник русской стойкости и терпения, что нельзя объяснить, исходя из исключительно биологической витальности русских. Отсюда колоссальная выносливость и сила жертвенности русского народа. Верующий русский в молитвах и в мирской жизни называет себя “рабом Божиим”. Причем слово “раб” производное от слова “работать”. Именно в этом глубоком смысле оно воспринимается и используется в церковно-славянском языке… В данном случае “раб Божий” скорее будет означать “труженик Божий”, “слуга Божий”» (И.А. Ильин). Переживая сораспятие Христу, «верующий русский всегда готов к страданию. В “бессмысленное” страдание он вообще-то не поверит. И если страдание настигает его, то он смотрит не в прошлое – на “причины”, “вину”, а скорее в будущее, на преодоление страдания, его “смысл”, его “цель”, в надежде на очищение и наставление. Верующий православный убежден, что напрасных страданий не бывает; что Христос на земле пострадал “ради нас”; что Христос любит каждого страдальца и разделяет с ним его страдание. Не зря же народная мудрость гласит: “Христос терпел и нам велел”» (И.А. Ильин). Православие учило воспринимать благовестие Спасителя как религию любви – Господь есть любовь, что гармонировало с природной добротой русской души. Любовь к личному Богу углубляла любовь к конкретному человеку: «Русское этическое сознание ставит любовь и сострадание к человеку выше любви к государству, к нации, к отвлеченной морали, к семье, к науке, к цивилизации и прочему» (Н.А. Бердяев).