«Надо с усилием преклониться перед нашей заветной древностью»

Вот уже семь лет существует ежегодная Патриаршая литературная премия имени святых равноапостольных Кирилла и Мефодия «За значительный вклад в развитие русской литературы». Впервые она была вручена 26 мая 2011 года писателю Владимиру Крупину. В 2012 году лауреатами стали Олеся Николаева и Виктор Николаев, в 2013-м – Алексей Варламов, Юрий Лощиц и Станислав Куняев, в 2014-м – Валерий Ганичев, Валентин Курбатов и протоиерей Николай Агафонов, в 2015-м – Юрий Бондарев, Юрий Кублановский и Александр Сегень, в 2016-м – Николай Блохин, Борис Екимов и Борис Тарасов. В этом году новыми избранниками стали Виктор Лихоносов, Борис Споров и протоиерей Ярослав Шипов.

О том, как создавался роман «Наш маленький Париж» и что вдохновляет писателя, о значимости России царской для нас сегодняшних, о святых местах Тамани-Тмутаракани – беседа с лауреатом Патриаршей премии-2017 Виктором Лихоносовым.

– Виктор Иванович, известно, что казаки Дона и Кубани весьма ревностно относятся к своему происхождению и, соответственно, к людям пришлым, переселившимся в их среду из других областей бескрайнего Отечества нашего. Вы родились в 1936 году в Кемеровской области, потом жили в Новосибирске и лишь с 20 лет, когда судьба занесла вас на историко-филологический факультет Краснодарского педагогического института, стали приживаться на Кубани. Интересно, когда, с каких пор вы стали чувствовать себя принадлежащим к этой удивительной земле? Ощущаете ли вы себя частью кубанского казачества? Считают ли вас своим кубанские казаки?

– Когда кто-нибудь выражал удивление, недоумение, а то и ревность: как это, мол, не казак Лихоносов написал столь прочувствованно роман о Екатеринодаре, – я спокойно разъяснял: «Кубань – это частица России, и, где бы я ни жил, мне всякий уголок чем-то близок». И добавлял с улыбкой: в своем Новосибирске я, может быть, придумал «Наш большой Харбин». Роман-то написан не о сугубо этнографической казачьей жизни, а, как сказано в моем предисловии, «о протекании века человеческого» на фоне тяжелой горестной истории. Но казаков, этих последних, изумительных, все события переживших пенсионеров, а также тех еще более удивительных, кондовых, уже покоившихся в архивных «делах», я полюбил с такой близостью, что до сих пор, спустя 35 лет после написания романа, не могу с ними расстаться, хожу по-прежнему в архив и «живу» с ними, поверьте, Александр Юрьевич: здороваюсь, восхищаюсь красивыми росписями офицеров, порой еще раз беру в фонде № 332 «дела» собственного Его Величества конвоя и с грустным волнением читаю в накладном листе дату моего первого прикосновения к листам и свою роспись. Мой герой Толстопят укрывается в судьбах и характерах всех исторических офицеров, которые улеглись в бумагах, персон порой очень несхожих с ним, но отдавших моему образу самые типичные черты. Поэтому я со всеми в архиве «здороваюсь» как с толстопятовской родней.

Трагический переворот всей жизни в 1917 году и позже горько сплел вековые корни в один вечный узел. Я тоже состарился и пережил новый переворот, такой коварный, как тот в 1917-м. Теперь и о себе можно писать так же, как о Попсуйшапке, Толстопяте, Шкуропатской, – я тоже уже нахожусь под заголовком последней части романа («Жизнь прошла»). Я пишу сейчас приставочку к «Нашему маленькому Парижу» – «Доска печали». Поздние времена, но сцен о современном постсоветском казачестве не будет. Тихий такой мелодичный возьму аккорд.

Когда был молодым, я растворялся «в Руси великой», сибирское затуманивалось впечатлениями от других углов и просторов, а к старости, да еще после смерти матушки в Пересыпи, я резко повернулся ко всему детскому, к нашему Кривощекову на берегу Оби, к родной улице. Я почти плачу. Екатеринодар, который описал в романе, мне ближе Краснодара, а Новосибирск еще ближе. Я очень горюю, об этом говорю впервые. Выручает меня лишь Тамань – Тмутаракань, где я сознательно похоронил матушку. Это сорок верст от Пересыпи. Я живу чувством, и оно всё определяет.

В казаках, о которых писал, я полюбил вековую породу, удаль, судьбу

В казаках, о которых я писал, я полюбил вековую породу, удаль, судьбу, но на Кубани я уже не ощущал и в обществе, и в быту казачьих ухваток и даже исторической памятливости в поведении, наоборот – мы, москали, защищали их особняки и храмы от партийных варваров, а они помалкивали; не шелохнулись даже тогда, когда в печати один марксист обозвал их знаменитого историка Ф.А. Щербину «фашистом»; а недавно с родового дома генерала В.Г. Науменко – атамана Кубанского казачьего войска в изгнании и спасителя казачьих и императорских регалий – в станице Петровской свергли мемориальную доску при абсолютном попустительстве всех слоев «возродившегося казачества». И опять высказал свой гнев в печати только москаль Лихоносов. Вот и всё.

– В 1963 году в «Новом мире» появился рассказ «Брянские», сделавший вас сразу знаменитым. С той поры произведения, подписанные именем «Виктор Лихоносов», всюду встречались с интересом, редакторы не отказывались вас печатать. Во многих городах России одна за другой выходили ваши замечательные книги повестей, рассказов и очерков: «Вечера», «Что-то будет», «Голоса в тишине», «Счастливые мгновения», «Чистые глаза», «Родные», «Элегия» и, конечно же, изумительная «Осень в Тамани». Их переводили на многие языки мира. С каким чувством вы вспоминаете те славные годы? Были ли вы дружны лично с Твардовским, который тогда возглавлял «Новый мир»? Кто вообще были ваши друзья по жизни и литературе? Кого вы считали своими учителями и почему?

– Первые рассказы скромный учитель средней школы под Анапой вдруг сразу же печатает в громком журнале «Новый мир», который редактирует сам Твардовский! Неожиданно, радостно и… страшно. А что дальше-то? Я же не готовился в писатели. Но самой большой удачей своей жизни я считаю быстрое знакомство и затем дружбу с Юрием Казаковым и Юрием Домбровским.

Александр Трифонович Твардовский

С Александром Трифоновичем Твардовским я встречался дважды. Ему мой первый рассказ «Брянские» нравился, о повести «На долгую память» (в журнальном варианте – «На улице Широкой») он написал целый абзац восхищения в своей «Рабочей тетради», читал в пять утра, «не мог оторваться». Я боюсь хвастаться такими отзывами. Я и нынче только в исключительных бюрократическо-хозяйственных случаях называю себя писателем, поверьте.

Счастье, повторяю, в том, что литература принесла мне дорогих друзей – и в лоне читательском, и в кругу писателей. Я мигом попал в родную русскую среду. Виктор Потанин, Василий Белов, Федор Абрамов, Олег Михайлов, Николай Рубцов, Виктор Астафьев, Евгений Носов, Василий Шукшин, Сергей Викулов, Валентин Распутин, Дмитрий Жуков, Вячеслав Шугаев, Геннадий Машкин и другие. «Казанского сироту» из-под Анапы особенно пригрели после появления повести «Люблю тебя светло» – о поездке в есенинскую деревню Константиново. Русская тоска по соединению, по родству и в жизни и в искусстве всплеснулась мгновенно. Много хороших домашних слов я тогда услышал.

А начались мои вздохи по русской литературе с «Тихого Дона», с коротенького воспоминания Бунина о Чехове и его эмигрантских золотых вещей, со статьи Щеглова о Есенине в газете «Правда» и затем стихов. Да и Паустовский хорошо влиял на мою молодую наивность. В годы перед написанием «Осени в Тамани» я вовсю зачитывался русскими летописями. Очень жалею, что не читал потом каждый день утром или перед сном хоть полстранички, не настраивал душу покоряться памяти о дальней нашей жизни, чувствовать почаще былое присутствие на земле великих князей, монахов, летописцев. Зато нынче я читаю к ночи смиренную «Книгу глаголемую».

– В возрасте после 40 лет вы сели писать свой многоплановый роман «Наш маленький Париж». К этому времени, как я полагаю, уже сложилось ваше мировоззрение как русского патриота, враждебного всему, что чуждо России, критически оценивающего события после 1917 года. Каков был круг вашего общения в эти годы – в конце 1970-х и начале 1980-х? Какие идеи витали и роились вокруг вас? С кем и с чем приходилось вести бесстрашную борьбу в обстановке нарастающей русофобии?

– Роман о Екатеринодаре я закончил в 47 лет. На меня повлияло всё живое, а уж потом я орошался в архиве. Попсуйшапка – вот виновник моего замысла! В жизни у него фамилия Чернецкий. Он умер на 102-м году в один день с Шолоховым. В простом народе есть свои великие фигуры. Василий Афанасьевич словно получил послушание: не только назубок помнить то, что все забыли или прокляли, но всей своей натурой, всем своим видом это показывать. В чистеньком полотняном костюмчике, в такой же фуражке а ля приказчик, интонацией речи, движением рук, даже тем, как берет чайную ложечку или мажет масло на хлеб, а самое главное – понятиями о доброте, чести и совести, соблюдением семейных традиций, сознанием роли государей в строительстве России, удивительным трудовым нравом и многими другими устаревшими тонкостями очаровал он мою интуицию и кое-какие знания об истории так, что душа моя воскликнула: вот такими были люди! вот такой была Россия! И с 1971 года по 1983 я ездил по станицам и расспрашивал последних «рэпаных» казаков и наслаждался встречами с Василием Афанасьевичем Чернецким-Попсуйшапкой. А писал всего пять лет.

Еще я защищал памятники старины. В партийных органах меня считали «не нашим, не советским», в Париж не пускали. Так я и не повидал улицу Жака Оффенбаха и авеню де Шале, где жили в изгнании Иван Бунин и Борис Зайцев. Ездили компаниями после переворота как раз те, кто вчера еще кланялся ленинским идеям. Я молился в кафедральном храме святой Екатерины и всякий раз помнил, кого белые отпевали под куполом в страшную гражданскую войну. Тогда открытой русофобии не замечалось. Было трусливое равнодушие и незнание настоящей будничной жизни на Кубани и во всей царской России. Мне, сибиряку, было горько оттого, что ни одной казачьей родовитой офицерской фамилии в станицах и городах края не уцелело. Толстопяты, Шкуропатские, Бабычи, Порохня, Перепеловские, Вишневецкие, Камянские и множество других вывелись навсегда.

– Роман вышел уже на заре так называемой перестройки. Как был воспринят он читателями и критикой? Как к нему отнеслись кубанцы? Не обижались ли на вас за то, что вы назвали их любимый Екатеринодар – Краснодар «маленьким Парижем»?

А ведь до какой ужасной степени была забыта царская Россия! То просто забыта, то забыта нарочно

– Мне не очень повезло. Сергей Викулов роман в журнал «Наш современник» не взял. Сказался его советский патриотизм. Мы теперь в рассуждениях не учитываем, до какой ужасной степени была забыта царская Россия. То просто забыта, то забыта нарочно, а то и потому, что воспоминания о ней казались ненужными. «Наш современник» был журналом русским, но не православным. И взял роман робкий журнал «Дон». Да и сократили-то вполовину. Ведь массы наши тогда слепо ждали свободы и разоблачений. Это, к сожалению, так. И тут на помощь пришел роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Читали все! Кому интересна царская Россия с ее казачеством, когда вычищают кишки товарищу Сталину?

– Тем не менее в 1988 году вам за роман «Наш маленький Париж» была присуждена Государственная премия…

– Как-то всё очень быстро случилось. Роман вышел, состоялось обсуждение в Союзе писателей России. Василий Белов, Олег Михайлов, Михаил Рощин, Владимир Личутин, Валерий Ганичев, Сергей Лыкошин хвалили и выдвигали на Государственную премию. Но старательнее всех отличился поэт Юрий Кузнецов, обычно строго-вредный, на похвалу скупой. Он сказал твердо: «Будь моя воля, я дал бы Лихоносову полного Георгиевского кавалера». Государя на престоле не было, поэтому я получил Государственную премию. Я понимал: в провинции, где на меня косились, такая премия спасительна.

– С тех пор вы получили немало наград. Были удостоены и престижной премии «Ясная поляна», и Большой литературной премии Союза писателей России. А чем для вас стало присуждение Патриаршей премии?

– Это такая благодать! Я так выразился дома: наверно, сам преподобный Никон, поставивший в Тмутаракани «церковь Пресвятыя Богородицы», послал с небес свое пожелание в Патриаршую комиссию удостоить меня, давнишнего паломника в Тмутаракань, автора поклонной повести «Осень в Тамани», такой светлой православной награды. И недаром я напевно, чуть ли не по-монашески кротко, не раз читал себе в нынешнюю весну строчки в «Книге глаголемой»: «Из любви к безмолвию оставил Киевскую пещеру и стал подвизаться при море Азовском близ Тмутаракани». И не помогли ли мне князья святые Борис и Глеб? Я частенько всходил на невысокую гору под станицей Ахтанизовской, там в казачью старину была часовня Бориса и Глеба, по ней и гора так зовется по сей день. Гора видна с нашего огорода в Пересыпи, где матушка жила, где я писал роман и нынче там же обретаюсь в теплую пору. Я пишу воспоминания, и будет глава о том, как тихо, долго умирала моя матушка, а я в полночь, при звеняще ясной луне над Ахтанизовским лиманом и над горой, шел через станицу и дальше к этой горе помолиться.

Есть догадки, что преподобный Никон мог основать монастырь как раз в этих окрестностях. Отчего это в «Книге глаголемой» пишется: «при море Азовском близ Тмутаракани»? Тмутаракань, она же Тамань, – у Черного моря и на Керченском проливе. Божией милостью даны мне эти места. Получая награду, я чуток наклонился к Патриарху и сказал: «Приезжайте, Ваше Святейшество, в Тамань-Тмутаракань».

– Каждый по-своему проходит путь к вере, к Богу, к Спасителю. Каков был ваш путь?

– Бабушка моя Анастасия Степановна, по отцу Гайвороньская, была очень верующей, строгий пост блюла от и до. Она хохлушка, граф Бутурлин привез моих предков при царице Елизавете Петровне из Украины в Воронежскую губернию. Я по рождению чистейший хохол, но кто скажет, читая мои книги, что я не русский?! Но на левом берегу Оби в Новосибирске, где я рос, церкви не было. К религии пришел благодаря любви к русской старине. Читал, впитывал, покорялся вере праотцев.

– Кого из нынешних деятелей Церкви вы особенно уважаете, с кем знакомы лично? Есть ли у вас духовник?

– Духовника не обрел. Грешен, нету у меня строгого покровителя. У меня есть Евангелие, которое я заполучил у монахов в Греции, под Афинами. В 1995 году в станице Новомышастовской Святейший Патриарх Алексий II начертал на заглавном листе свое имя. Я держу Евангелие в особом уголку с почтением.

Оптина пустынь.2014 г.

– Ушли из нашей жизни Носов, Белов, Астафьев, Распутин, давно нет Шукшина. Кто, по-вашему, остался сейчас в русской литературе?

– Владимир Личутин, Виктор Потанин из Кургана, Владимир Крупин, Юрий Лощиц, Станислав Куняев, Михаил Чванов.

– Когда-то мы с вами вместе подписали знаменитое «Письмо 74-х». Если бы его повторить сейчас, какие главные постулаты должны в нем быть? Как вы видите ближайшее будущее нашей страны? Есть ли оно вообще, Виктор Иванович?

– Чтобы одолеть враждебные цели разрушения вековых достояний Руси-России, надо, Александр Юрьевич, с усилием преклониться перед нашей заветной древностью. Все основы, все соки и главные устои там. Русские потеряли свои предания. Но наша Церковь стерегла их душою и подвигами во все периоды невзгод. Мы народ терпеливый и неожиданный. Везде и во всем хочется ждать — крымских народных вдохновений.