«Я родился мертвым»

«9 октября сего года исполняется 90 лет со дня рождения митрополита Санкт-Петербургского и Ладожского Иоанна (Снычева). В Самаре он прослужил 30 лет, в Петербурге – пять. Почитание владыки очень широко по всей России. У меня к изданию находится книга о нем и его духовном отце митрополите Мануиле (Лемешевском), построенная на личных встречах и духовном наследии двух митрополитов. Главу из этой книги я вам и предлагаю». Алексей Солоницын

«Мысль о Промысле Божием в человеческой жизни – величайшая мысль, достойная человека. Забота о спасении души – величайшая забота, достойная человека. Ожидание смерти – величайшее ожидание, достойное человека».
Святитель Николай Сербский (Велимирович)

Митрополие Иоане (Снычев)

Первый раз Ваня был спасен 9 октября 1927 года – родился он мертвым.

То, что Матвей и Матрона молились о своем сыночке, не подлежит сомнению – родители были верующими людьми.

И жизнь вошла в маленькое тельце новорожденного – как входит дуновение ветерка в зеленый росточек, пробившийся из-под земли.

И вот уже он набирает силу, тянется к солнышку, и появляются первые робкие побеги, а на них – листочки.

Ваня – четвертый сыночек в семье. Еще будет и пятый. Прокормить такую большую семью нелегко, особенно в засушливые неурожайные годы. Спасаясь от голода, семья переезжает к родне, на Украину, потом оказывается в Сорочинске Оренбургской области.

Детские впечатления, как известно, остаются в памяти на всю жизнь. Выделим из них самые главные – о них Ваня рассказал своему духовному отцу, которому он теперь предан безраздельно.

Голод гнал мальчишек в поле, где можно собрать оставшиеся колоски. Если повезет, можно поймать суслика. Его поймать нелегко – суслик стремительно бросается прочь, стоит хотя бы только попытаться приблизиться к нему.

Но Коля, дружок Вани, хитрец. Он насобирал горсточку колосков, пристроил их под бугорком, где норка сусликов, смастерил петлю, привязав ее к палке. Если дернешь за нее, петля затянется, и суслик твой.

Мясо суслика съедобное и даже вкусное – особенно если от голода сосет под ложечкой и кружится голова, так что приходится сесть на землю и подождать, пока перестанут кружиться и небо, и колючая стерня на поле.

Суслика надо ждать долго, терпеливо. Но вот он высунул острую мордочку из своей норки. Зыркнул, глянув, нет ли опасности. Ваня и Коля затаились, ниже пригнувшись к земле. Суслик увидел колоски, рывками, несколько раз отскочив назад, приблизился к ним.

Подгреб к себе колосок, принялся быстро-быстро вышелушивать зерна.

И тут Коля дернул палку, и петля затянулась.

Суслик что было сил рванулся, но петля еще крепче затянулась.

Коля схватил суслика, крепко прижав его к груди.

– Попался!

Глазки суслика, продолговатые, довольно крупные для его маленькой головки с крошечными ушками, таращились на мальчишек.

Тельце – худенькое, желтенькое – трепетало от страха.

– Уж больно хилый!

– Царапается! Ах ты, гаденыш!

Тут подошли ребята, которые тоже ловили сусликов, да не поймали ни одного.

С интересом рассматривали добычу Кольки.

– И че с ним делать? – спросил один из мальчишек, повыше других ростом.

– А ниче.

– Разве что позабавиться.

– Как?

– А если его в костер? – предложил тот, что выше других ростом – видать, вожак.

– Зачем?

– А интересно!

И стал собирать вокруг все, что пригодно для костерка.

Разложили ветки вокруг вырытой ямки, чтобы получилось нечто вроде печки. В саму ямку набросали засохшую солому, выдранную из земли стерню.

Спички у шустрого паренька имелись.

Вот занялось пламя.

– Бросай! – крикнул паренек, и Колька вытащил из-за пазухи притихшего суслика.

– Пошуруй, чтобы огонь шибче горел!

Его послушались.

Костерок разгорелся.

И Колька сунул в самый жар суслика, отпрянув от огня.

Суслик протяжно и тоненько засвистел, попытался выпрыгнуть из огня.

Но паренек был настороже. Толкнул Кольку в бок.

– Давай!

Острой палкой Колька снова и снова загонял суслика в огонь.

Суслик засвистел теперь не тоненько, а с хрипом, громко и протяжно.

Мальчишки, как завороженные, наблюдали за сусликом.

Кричали, смеялись – как-то отрывисто, зло.

Колька опять ткнул суслика острым концом палки, загоняя его в ямку, где жарче горела стерня.

Суслик отчаянно дернулся, но силы его уже были на исходе. Ему удалось вытащить свое тельце из огня наполовину. Он поднял свою мордочку кверху, продолговатые его глаза секунду глянули на мучителей.

Ване показалось – на него.

А потом головка свесилась, замерла.

Мальчишки смотрели на обгоревшее тело суслика.

Смешки прекратились.

– Готов, – сказал шустрый. – Пошли.

Возвращались по домам молча.

Когда Ваня и Колька остались одни, Ваня спросил:

– Зачем мы его мучили?

– Для смеха.

– И разве было смешно?

– Но и нюни распускать нечего! А ты – слюнтяй! Баба!

Ваня не ответил, свернул к дому.

Вечером прибежала мать Кольки – сама не своя.

– Матрона, помоги!

Матрона перестала возиться у печи, глянула на перепуганную соседку.

– Колька лампу карасиновую на себя опрокинул! Обгорел! Что делать, не знаю!

Ване Снычеву 14 лет

Взяла две из них и быстро вышла из дома.

Ваня за ней.

Обгорели у Кольки грудь и нога. Он лежал на постели с открытыми красными, в волдырях, ранами. Стонал, иногда вскрикивая от боли.

Матрона осторожно смазала ожоги своим снадобьем.

– В больницу завтра везите, – сказала она.

– Вот оболтус! Лампу разбил, проклятущший ! Да весь карасин вылил! Это же надо постараться! – причитала бабка Коли.

Колька после того, как ему смазали раны, перестал громко стонать. Теперь он тонко скулил.

Почти как суслик.

Утром его увезли в больницу, в Оренбург.

Вылечили, хотя пролежал он довольно долго.

***

– И что же, с этим Колькой ты и дальше дружил? – спорил владыка Мануил, когда Иван закончил рассказ.

– Как не дружить, когда дома рядом. Да и жалко его – ожоги-то сильные. Но и у меня ожог остался. Как вспомню того суслика – глаза его вижу. Карие такие, влажные….

Владыка внимательно глянул на Ивана:

– Понял, что Господь вам показал?

– Господь?

– Ну да. Он показал, чем злодеяния кончаются.

Архиепископ Мануил с иеромонахом Иоанном и помощниками

– Я примерно так и думал…

– А что ж тогда озоровать не перестал?

– Так ведь голод… Одну черствую корочку, последнюю, которая у старушки была, а она мне ее подала, когда христарадничал, до сих пор помню. Как глаза того суслика.

Иван замолчал, склонил голову. Волосы у него мягкие, золотистые.

Владыка поднял голову Вани, глянул в его глаза:

– Ну, расскажи, как вы с тем Колькой воровать ходили.

Иван даже вздрогнул, отстранившись.

– А чего ты удивляешься. Не ты один от голода побираться ходил. И воровал. Правда, все больше по мелочам. Так ведь?

– Так, владыка. В Сорочинске с Колей на бахчу лазали… Она за железной дорогой начиналась…

– И что?

– Выследили, когда сторож в своей палатке затихает – все же старенький. Но с кнутом. Пробрались на бахчу, собираем в мешки арбузы и дыни. Все шло вроде хорошо, но тут еще один дядька обнаружился – помогал караулить. Его-то мы и не углядели! Бросились бежать! Дядька бежит сноровисто, я мешок бросил, тоже бегу со всех сил. Колька впереди. Меня-то дядька за шиворот и ухватил! Спрашивает: «Где живешь?» Я маленько пришел в себя и отвечаю: «Улица труляля, дом номер два нуля!»

Дядька как засмеется! Ну, думаю, все! Сейчас кнутом пороть будут. Кнут-то длинный, видели мы, как дедка им щелкает, размахнувшись, чтобы нам неповадно лазать на бахчу!

Дядька меня усадил в палатке, дает арбуз. Говорит: «Бей по нему кулаком! Улица труляля, дом номер два нуля!» Я бью. А арбузу – ничего. Он говорит: «Еще раз!» Бью.

Опять ничего. Он говорит: «Эх, ты! Вот, смотри».

Берет арбуз и ударяет по нему своим загорелым, увесистым кулаком. Арбуз на большие ломти раскалывается.

Дедка смотрит на меня, на ломти арбуза – и смеется.

Дядька тоже улыбается. И страх у меня пропадает! И я улыбаюсь. И уже не думаю о кнуте! Дядька берет ломоть арбуза – а он сочный, сахарный. Ух! Дает мне: «Ешь». Ем, и они едят. «Еще хочешь?» – и дает мне новый ломоть. Наелся я досыта. Дядька дает мне в дорогу дыню, арбуз и говорит: «Вот, малец. Друзьям своим скажи: воровать – последнее дело. Нельзя воровать, понимаешь?» – «Понимаю» – «Ну вот, теперь иди». И я пошел. И на всю жизнь запомнил и этого дядьку, и его лицо, и загорелый кулак.

Иван замолчал, глянул на учителя.

Владыка вздохнул, помолчал, задумался, видимо, вспоминая о чем-то своем.

– Да, Ваня, и у меня было нечто подобное. Только дядькой оказался я сам. Это когда мне посылку в тюрьму прислали, а я все, что было в ней, между заключенными разделил. И уже больше не присматривался к моим валенкам один из сокамерников, который хотел их с меня снять. Я всегда знал, что доброта сильнее. Вот и дядька твой показал, что сильный кулак обязательно должен быть добрым. И он расколет зло, как расколол арбуз.

***

В другой раз, когда они беседовали вдвоем, владыка сказал, что важно учиться размышлять. Он приучал ученика к тому, чтобы тот умел заглянуть внутрь себя.

– Я поступил в индустриальный техникум, – рассказывал иподиакон Иоанн своему учителю. – Но не смог доучиться, потому что опять страдал от голода – жить было не на что. Вернулся в Сорочинск, а тут подошел мой год, когда надобно послужить в армии. Я пошел, и тут начались новые испытания.

Начну с того, что я никогда и нигде не скрывал своей веры.

…Иван уже приучил себя вставать раньше всех. Молился, потом совершал утреннюю прогулку вокруг казармы.

Это сразу заметили и доложили командиру части. Но командир прошел войну, знал, что многие перед боем молились. Кто про себя, кто и вслух. Поэтому к молодому солдату отнесся снисходительно. Молится, ну и пусть. Дисциплину-то соблюдает, служит нормально. Но вот в Филиппов пост, когда рядовой Снычев стал есть только хлеб да пить сладкий чай, донесли снова. Некоторые решили, что он хочет заболеть, и чтобы по болезни его комиссовали.

Направили Ивана на обследование в медчасть. Там встретила его врач – женщина решительная и строгая. Это бы ладно, врачам и положено быть строгими, особенно женщинам. Но эта была еще и раздражительная до злобности, если встречала малейшее неповиновение.

А тут попался ей рядовой, который думает и поступает по своим правилам, веруя в Бога, что есть нелепость и дикость.

– Ну, Снычев, значит, не хочешь служить в армии?

– Что вы. Я понимаю, что должен выполнить свой долг. И от службы не отказываюсь.

– А почему ничего не ешь?

– Так ведь пост.

– Какой еще пост? – взъярилась она, грозно глядя на Ивана сквозь стеклышки маленьких очков в металлической оправе. Глаза ее, карие, буравили Ивана. – Пост есть охрана военных объектов – вот что такое пост.

– Совершенно правильно вы говорите. Но пост есть и охрана души. Разве я кому-то мешаю, что не ем скоромного?

– Еще как мешаешь. Ты есть самый настоящий вредитель. Потому что не хочешь служить Родине. Сознательно хочешь заболеть, чтобы тебя отправили домой. Практически ты – самострел. Знаешь, как на фронте поступали с такими, как ты?

У нее прыгали желваки на скулах, курчавые волосы плохо расчесаны, тело худое, костистое. И весь вид ее говорил о том, что лечить надо скорее ее, чем Ивана.

– На фронте я не был, но знаю, как наказывают предателей. А вам хочу сказать, что от поста заболеть нельзя. Потому как пост только укрепляет душу. А значит, и тело.

– Что? Ты еще вздумал меня учить?

– Что вы. Все же должен сказать, что у меня боли в желудке. А ему как раз полезно воздержание в пище.

Он отвечал на ее вопросы спокойно, а она все больше ярилась, саркастически усмехаясь.

Потом стала что-то писать в свою тетрадь, сердито сдвинув брови. На лбу у нее легли морщины – треугольником вниз к тонкому носу, на котором сидели круглые маленькие очки. Она часто обмакивала ручку с пером в стеклянную чернильницу. Перо скрипело, от него даже летели иногда мелкие брызги.

– Ишь, душу приплел. Вылечим не душу твою, ибо ее нет, а мозги твои, Снычев Иван, – приговаривала она. – И меня запомнишь, вот увидишь.

В этом она не ошиблась.

Когда группу больных повели на вокзал, он раздумывал, почему врачиха так ярилась

Когда группу больных, в числе которых оказался и он, повели на вокзал, а затем усадили в поезд, он раздумывал, почему эта врачиха так ярилась. Куда и зачем их везли, точно никто не знал. Но когда в дороге с одним из них случилась падучая, он стал догадываться о месте назначения.

Сопровождающий лишь сказал, что едут в Уфу – там хорошая больница. Иван стал догадываться, что значит «хорошая больница».

И точно – в нескольких километрах от Уфы находилась психиатрическая лечебница.

Его привели в огромное помещение, где стояло более полусотен коек. Одна из них предназначалась ему.

«Господи, спаси и сохрани, – молился он. – Психушка! Вот, значит, какое заключенье написала врачиха. Вот чем она грозилась!»

Он оглядывал больных, которые оказались рядом с его койкой. Это палата для буйных? Тогда действительно можно тронуться умом.

Человек, который лежал на соседней койке, приподнялся, сел, рассматривая Ивана.

– Давай знакомиться, новенький. Ты сразу скажи – случаем, не буянишь?

– Да что вы.

– А за что тебя сюда привезли?

– Как раз об этом думаю.

– Все так говорят. Кого ни спроси, каждый тебе скажет, что он нормальный. И что попал сюда по ошибке.

– А на самом деле?

– На самом деле больные все. Только умом тронутых мало.

– А за что же остальные тут лежат?

– Скорее, не лежат, а сидят. Вот и тебя, по всему видать, упекли совсем не по болезни. Расспрашивать не буду – сам расскажешь, если захочешь.

Сосед по палате оказался в здравом уме, и Иван понял, что палата, слава Богу, не для буйных. Но все-таки решил удостовериться.

– Боишься? – ответил сосед. – Буйные тут содержатся отдельно. А так… разные здесь. Я вот, например, за то, что верю в Бога. И от веры своей не отказался.

– Неужели! – искренне обрадовался Иван. – Вот радость-то какая! Вот как Господь все устроил! Слава тебе, Господи! – и Иван перекрестился.

– Вот это ты зря. Я же тебе сказал, что люди тут разные. Ни в коем случае попусту не показывай свою веру. Сказано: «Не мечите жемчуга перед свиньями» (ср. Мф. 7, 6).

– «…И не давайте святыни псам на поругание», я знаю. И все-таки удивительно. Верующих сейчас так мало осталось. И вот, вы рядом…

– Что же удивительного. Если действительно веришь, то знаешь, что и в узилище Господь не оставит. Пойдем, покажу тебе, что где в этих хоромах. Сколько дней и ночей тебе обретаться здесь, неизвестно.

Он провел Ивана во двор лечебницы. За кустами оказалась лавочка. Прежде чем усесться на нее, он нагнулся, отодвинул камешек, лежащий под скамейкой. Там у него оказался тайничок.

– Не куришь? Молодец. А я вот как на войне стал курить, так отвыкнуть не могу. Да и не хочу, если признаться. Нянечка тут хорошая есть, Анастасией зовут. Она меня табачком и снабжает.

В тайничке оказались газетки, разрезанные на прямоугольнички, табачок. Он стал привычно мастерить самокрутку.

Ваня рассказал новому знакомцу про злую врачиху, которая отправила его сюда.

– Им вера наша ненавистна, вот в чем дело, Иван, – пояснил сосед (назовем его Василием). – Вот она и накатала, что ты тронутый и подлежишь лечению. У них это запросто. Но если тут увидят, что с тобой все в порядке, долго держать не будут. Потому как опасности не представляешь, а держать им таких накладно – надо ведь кормить, одевать, постель какую-никакую давать. Тоже ведь и здесь проверки бывают. Анастасии держись. Меня вот на днях должны отпустить.

Нянечка Анастасия оказалась верующей. И скоро узнала про Ваню, почему он оказался в больнице.

Однажды Ваня решился и спросил:

– Анастасия, а ведь в Уфе наверняка одна церковь, да осталась.

– А то как же. Как раз на окраине города и стоит, – ответила она, остановившись у кровати Ивана. Полы мыть перестала, смотрела не него, ожидая, что он скажет дальше. Она уже знала, что Иван молится по утрам и вечерам, укрывшись от посторонних глаз одеялом.

Старая Уфа

– Ну да, я и сама знаю. А что?

– Как бы нам с тобой, Анастасия, – Иван перешел на шепот, – в храме бы помолиться… Какая радость была бы… А?

Анастасия грустно, тихо улыбнулась.

– Дак ведь как, Ванечка. Если заведующего попросить, так ведь не пустит. По правилам – нельзя. – Она вздохнула. – И нарушать правила нельзя.

Ваня тоже тяжело вздохнул.

– Великий праздник, Анастасия. Троица Святая – это ведь рождение нашей Церкви, так нам наш батюшка растолковывал. И если бы мы на утреннюю пришли, то к обеду бы вернулись… А?

Анастасия опустила швабру с тряпкой в ведро с водой, потом подняла, подождала, пока вода с тряпки стечет.

– Поговорю я с заведующим. Чай, сердце-то у него не каменное. Может, поймет. А ты жди от меня сигнала. Одежу-то я тебе приготовлю на всякий случай.

Заведующий, то есть главврач больницы, Анастасию знал хорошо. Впервые она попросила у него выпустить больного под свою строгую ответственность. И объяснила, почему просит.

Трудно было ей отказать.

Главврач тоже фронтовик, как и та длинноносая врачиха, что отправила Ваню в психушку. Но он не озлобился душой, а наоборот, стал добрее и мягче – слишком много смертей повидал, слишком хорошо понял, как важно душе зацепиться за что-то, во что веришь.

Тогда душа может и выздороветь. А этот Иван Снычев как раз из тех, что и болен-то так, по формуляру. Таких просто надо подержать для острастки… А через время и выпустить. Такова практика…

– Ладно, идите. Только…

Анастасия хотела руку его поцеловать, но он от нее строго отмахнулся.

Из больницы Иван и Анастасия вышли с рассветом. Больница стояла в чистом поле. До кольцевой трамвайной остановки надо идти несколько километров. Потом опять ехать до другой окраины города. И вот там, где кладбище, на высоком береги реки Белой, стоит храм. Небольшой, однокупольный, чудом уцелевший.

Зверствовали в Уфе большевики – еще бы, церковники за беляков, помещиков и прочих врагов советской власти. Расстреливали попов прямо в церквах – всех, кто попадался под горячую пролетарскую руку. А потом и сами церкви громили, даже из пушек расстреливали. Руины после себя оставляли и кровь.

А эта церквушка, белая, стройная, уцелела. Сберегла ее Пречистая и Пренепорочная.

Вот из-за стелящихся над водой утренних полос тумана показались стены, потом куполок.

Блеснул лучик солнца на кресте, и взору открылась церковь

Вот блеснул лучик солнца на кресте, и взору открылась вся церковь – хрупкая и нежная, стойкая и нерушимая одновременно. Спешат к дверям ее белые платочки, крестятся у входа. Некоторые становятся на колени, отдают земные поклоны.

Жива ты, жива, Нерушимая Стена, Всех Скорбящих Радость, под Покровом Своим Благодатным всех сберегающая – не перечесть всех имен, Тебе данных народом православным.

Анастасия и Иван тоже становятся на колени, крестятся.

А в храме – запахи лета, трав и цветов. Тоненькие березки стоят по бокам клиросов, пол устелен травкой зеленой.

А по бокам Царских Врат стоят в вазах пионы – пышные, белые, красные, розовые.

Много потом будет у Ивана церквей, величавых и торжественных, больших и малых, где молился он, где обращался ко Господу и Богородице, но эту церквушку запомнил особенно. Может быть, потому, что душа исстрадалась. Может, потому, что день выдался таким особенным.

После радости опять пришли искушения, опять пришлось волноваться и переживать.

Да как.

На обратном пути сошел с рельсов трамвай, и все движение остановилось. Пришлось идти пешком. Добрались до другого конца города. Но и там трамвая, который шел к больнице, не было.

Иеромонах Иоанн (Снычев)

Радостно на душе, хорошо. Посидели, поблагодарили Господа.

И только тогда пошли в обратный путь.

Кто же знал, что с трамваем выйдет беда. А ведь обещали твердо, что к ужину вернутся.

В больнице уже и не знали, что делать. Хотели даже заявить в милицию о побеге одного умалишенного вместе с уборщицей.

Главврач прикрикнул на особо ретивых, приказал ждать.

И тут, наконец, «беглецы» явились – запыхавшиеся, потные. Последние километры – шли, переходя на бег, чтобы явиться хотя бы засветло.

Анастасия объяснила, в чем дело.

Главврач терпеливо выслушал, хмурился.

– Хорошо хоть, сами под трамвай не попали, – и ушел, махнув рукой.

***

Анастасию владыка Иоанн запомнил на всю жизнь.

Она была из рода тех бабушек, которые учили Ваню читать по-церковнославянски в храме, опекали его, как Февроньюшка, как юродивая Пашенька, к которой водили его бабушки в Сорочинске. Словом, именно те, кто, несмотря на жестокие гонения, расправы над верующими, физическое истребление духовенства, сохранил веру Православную, вынес ее из горнила страданий и спас русский народ.

Знали бабушки в белых платочках, что молятся за Родину. И вымолили ее

На фронтах, в жестокой, неслыханной и невиданной ранее битве с врагом, их сыновья и братья бились с оружием в руках и одолели лютого врага.

А они, Февроньюшки, Пашеньки и Анастасьюшки, здесь, в тылу, молитвой усердной ко Господу и Христу Спасителю, к Пречистой и Преблагословенной Матери Его, вымаливали от гибели сынов своих. И если они погибали, знали бабушки в белых платочках, что молятся за Родину свою, которая есть подножие Самой Богородицы, Дом Ее, называемый Святой Русью.

И вымолили ее – и степи Оренбуржья, и Волжские просторы, и леса Уральские и Сибирские с несметными богатствами, которые Господь дал этой земле, называемой Россией.

И Россия победила, и воскресла, как и Христос, который в третий день поднялся из гроба и показал всему миру, что смерти нет, а что есть вечная жизнь, к которой и надо идти, преодолевая даже и жало смерти.

Вот эти великие истины и постигал Иван Снычев, мальчик с золотистыми волосами, чистый отрок, юноша, волею Промысла Божьего, стараниями бабушек русских, которые привели его к старцу Мануилу. К вере народной, которая уже жила в душе Ивана, прибавилась вера осмысленная, высокая, соединенная с любовью к книге, к мудрости святых отцов.