Мама

Мы с мамой перед прогулкой в Тбилиси 1973г

У меня не осталось никаких детских воспоминаний об отце, потому что его никогда не было рядом. Когда родители повенчались в 1972-м в главном храме Грузии – Светицховели, сыграли пышную свадьбу и родили первенца, отец оставил нас с мамой у моих любимых деда Миши и бабушки Тамары в Дигоми, в большом доме на склоне горы, и уехал в Россию на заработки. Раз в два-три месяца он приезжал, заваливал нас подарками, а потом снова уезжал, как говорили, на какую-то важную работу. Когда мама узнала, что, кроме работы, у отца есть другая женщина, то сняла с себя все подаренные украшения, запеленала меня в одеяльце и, взяв с собой только мою любимую плюшевую собаку, улетела в родной Камышлов. Такого от тихой голубоглазой русской девушки никто не ожидал. Ведь они же венчались! К тому же отец был красив и хорошо зарабатывал. Разве можно с таким разводиться? А мама просто не могла по-другому.

Маме 65, а она так и не научилась лицемерить и жить не в ладу с совестью

В этом году ей исполнилось 65, а она так и не научилась лукавить, лицемерить, подстраиваться и жить не в ладу со своей совестью. Таких на работе всегда загружают сверх нормы и задвигают по службе, а в жизни ставят в конец очереди, потому что они ответственные и безответные – вздохнут и молча пойдут выполнять, что скажут.

Приезжаю к родителям в деревню, мама сидит на кухне в слезах. А у нее недавно операция была сложная на ноге. Я не на шутку встревожился. Что-то со здоровьем? Нет, что ты! Отмахивалась, а потом видит, что не отстану, рассказала. Она, хоть и на пенсии, дома сидеть не может, устроилась на работу в детский сад в деревне. Сначала нянечкой в группе работала, а потом, когда нога заболела и за детьми стало тяжело холить, перешла в сторожа. Все лучше, чем дома перед телевизором сидеть! Что ни прикажут, все выполняла. Скажут полы мыть – моет, во дворе мести – метет. И вопросов лишних не задавала, что мол, не ее это дело, а дворника или уборщицы. А как с больничного вышла, начальница ее вызывает и говорит: «Пишите заявление об увольнении по собственному желанию, потому что мне нужна кладовщица, а та на одну ставку идти не хочет! Мы вас уволим, а ей будем две ставки платить!» Мама от обиды чуть не расплакалась, но заявление писать не стала. А через несколько дней ей говорят, что она какие-то ключи потеряла, а еще ходит по ночам, на казенной стиральной машине белье стирает. Она говорит: «Ключи, что вы с меня спрашиваете, я три месяца назад под роспись вам лично отдала, а стиральная машина у меня и дома есть, ваша-то мне зачем? Да и как я после операции на костылях по ночам белье к вам таскать смогу, чтобы зачем-то у вас стирать?» Начальница на нее ногами затопала и раскричалась, что все равно ее уволит, – уходите лучше по-хорошему! А теперь мама сидела на кухне и плакала. Я много чего захотел этой начальнице сказать, а потом маму обнял и говорю: «Бог ей судья! Хватит тебе уже работать! Всю жизнь ты только и знаешь, что работаешь! Отдохни уже! Собой займись! В церковь ходи, розами любимыми занимайся, свитер новый отцу свяжи!»

Когда денег не хватало, по вечерам полы мыла, но никогда не жаловалась

Чтобы нас с мамой в Грузию вернуть, наши многочисленные родственники прилетали из Тбилиси целыми самолетами, осыпали маму подарками, а она аккуратно возвращала все назад и указывала на дверь. Вместо безбедного жилья в большом восьмикомнатном доме она жила с родителями и дедом в неблагоустроенной двухкомнатной квартире и проработала простой телефонисткой на одном месте до пенсии. Когда денег не хватало, по вечерам полы мыла, подрабатывала, но никогда не жаловалась. Я не знаю, сколько слез она пролила у моей кровати, плача по ночам, чтобы никто не видел, как ей бывало тяжело, но знаю, что у меня было самое счастливое детство. Тогда я не понимал, сколько стоили все мои увлечения, от дорогих авиамоделей до разных мопедов, но мама мне их покупала, отказывая себе, чтобы у меня все было не хуже, чем у других мальчишек.

Но главное было не это – главное, тебя уважали и с тобой считались. Когда в нашем доме появился отчим, с которым мы стали друзьями, моим воспитанием все равно занималась исключительно мама, потому что только она могла обуздать мою горячую грузинскую кровь, зовущую меня на разные подвиги. Мама говорит, что вообще мной не занималась, и только став взрослым, я понял, какой мудрой воспитательницей она была.

Мама с нашим котом Степой на кухне

Современные матери падают в обморок при разговоре о порке, но я точно знаю, что если бы не мамин тонкий кожаный ремень с кусачей бронзовой пряжкой, не писал бы я эти строки, а сидел бы в тюрьме. Может, для каких-то домашних мальчиков и хватило бы укоризненных слов и отлучения от компьютерных игр, но для того дикого, готового на любые проказы и шалости сорванца, который мог запросто увести класс с химии на футбол или друзей из пионерского лагеря – на реку купаться, так что потом их пришлось искать с милицией, справедливое суровое наказание было спасением от больших бед, с ударением на первом слоге. Больно? Еще бы? Но ведь за дело? Кто бы спорил! Ты потирал мягкое место, а в голове появлялась четкая взаимосвязь между проступками и болью в пятой точке. А слова на меня не действовали. Действовали примеры.

Когда мама случайно увидела, как я вырывал из книги, взятой в школьной библиотеке, иллюстрации с самолетами, она заставила меня вклеить их обратно, а потом вместе с испорченной книгой отнести мои любимые «Библиотеку приключений» и «Сказки народов мира», которые родители привезли мне из Чехословакии, в библиотеку и извиниться. Я со слезами доказывал, что не могу отдать «Робинзона Крузо», «Таинственный остров», «Тома Сойера» и «Айвенго» за несколько испорченных страниц, а мама спокойно качала головой и говорила: «Ты что, не знал, что за испорченную книгу нужно отдавать вдесятеро? Знал! Поэтому неси свои книги в библиотеку и в следующий раз думай головой, когда соберешься что-то сделать!» Плакать было бесполезно, стало бы только хуже.

Когда я легкомысленно выменивал старшим братьям новую модель танка на горсть гороховых стручков, потом бесполезно было искать справедливости и доказывать, что меня обманули. Ты же сам согласился поменяться, так чего теперь ревешь?

– Денис, в сотый раз прошу, выложи ключ от дома, пойдете играть, и ты его обязательно потеряешь!

– Не потеряю!

– А если потеряешь?

– Буду жить на улице! – следовал легкомысленный ответ.

А потом, вечером, когда ключ был благополучно потерян, мне указывали на дверь. Сначала я решил, что устрою в нашем сарае хижину и буду там жить, но когда там стало холодно и страшно, я сделал жалостное лицо и пошел плакаться и давить на жалость. Дома мама напоила меня горячим чаем, надела на меня теплую куртку, положила в карман бутерброды с сыром и отправила обратно. Самое невероятное, что спустя полчаса ключ я нашел! И больше не терял ключи никогда в жизни. Как и не давал необдуманных слов.

Страшнее всего для мужчины была трусость – для этого оправданий не было.

– Мама, старшие ребята взяли у меня велосипед и не отдают!

– То есть как взяли?

– Ну, не взяли, а попросили покататься. Я испугался, что если не дам, они мне накостыляют, и отдал!

– Так иди и возьми обратно – ты же мужчина!

Коленки у «мужчины» тряслись, а в горле была предательская сухость, он стоял за кустами, глядя, как старшие мальчишки гоняют на его велосипеде, набирался духа, а потом шел – с трясущимися руками и высохшим ртом, – хотя и знал, что ничего хорошего из этого не получится. Синяки быстро заживали, но первая победа над собственными страхами научила смотреть обстоятельствам в лицо и не отворачиваться.

Характер тоже просто воспитывался.

– Сынок, у тебя через три дня конец четверти, а в дневнике написано, что тебе надо сдать три работы по труду.

И до утра я вышивал крестиком, лепил из крашеной яичной скорлупы грибочки и выпиливал скамеечку, которую все нормальные ребята сделали на уроках, которые я прогулял. Мама варила мне кофе, намазывала бутерброды с маслом и колбасой, но пока я все не сделал, спать не разрешила. Зато, когда через год безуспешных занятий в музыкальной школе учительница по фортепьяно вызвала маму и сказала, что такого наплевательского отношения к музыке в жизни не видела, и меня учить – только время тратить, мама вздохнула и разрешила мне пойти на секцию дзюдо, и сама сшила мне первое кимоно из вафельных полотенец. Надо было видеть ее счастливое лицо, когда я принес грамоту о своей первой победе в городских соревнованиях!

Еще в садике, когда я еще не выучился плавать, она брала меня на реку, я обнимал ее за шею и на маминой спине переплывал огромную, тогда еще полноводную реку Пышму, по которой плавали катера и лодки с моторами, чтобы купаться на городском пляже напротив нашего дома. Много лет спустя моя жена Алена высказывала моей маме свои мысли о воспитании – что разрешила бы делать своим детям, а чего нет, – и между прочим упомянула ужасающий для нее пример, как в пятом классе я щучкой нырял с восьмиметрового Шадринского автомобильного моста. Мама согласно кивала головой, а в конце с улыбкой сказала: «Только и делов! Я и сама школьницей с него ныряла!»

Мы никогда не говорили с ней о Боге, но в Церковь я пришел благодаря маме

Мы никогда не говорили с ней о Боге и вере, да и икон у нас дома не было, но в Церковь я пришел благодаря своей маме. Вот как это произошло. Когда я бросил университет и сделал все, чтобы моя жизнь покатилась под откос, однажды я увидел сон. Это был самый страшный сон в моей жизни, реальнее которого ничего в жизни я не видел. Я лежал в гробу, белый и некрасивый, а надо мной рыдала моя мать. Она рвала на себе волосы, царапала в кровь лицо и страшно, дико кричала. Я в ужасе проснулся, а голове как молния сверкала мысль: «Если не окрещусь, мне конец!» И уже через несколько дней я стал православным.

Когда маме пришло время рожать брата Илью, отчим был на вахте на Севере, где работал шофером. С утра пораньше мама приготовили обед, разбудила меня, поцеловала и сказала, что поехала в роддом. А днем позвонила и сказала, что у меня родился брат. Когда она стала просить неверующего отчима окрестить Илью, тот воспринял это в штыки: «Только попробуй ему мозги запудрить! Такое вам устрою! А потом развод и девичья фамилия!» Он, видишь ли, с каким-то священником когда-то водку пил, а значит, все в Церкви – ложь и провокация! Мама его уговаривала-уговаривала, умоляла-умоляла, но чем больше умоляла, тем больше он ругался и ногами топал. Может быть, с какой-нибудь другой женщиной на этом бы все и закончилось, и Илья пришел бы в Церковь, как многие молодые люди – с пустыми потухшими глазами, перепробовав все на свете. Но простая русская женщина не умом, а сердцем знает, что без Бога в нашем мире не прожить, поэтому в один прекрасный день мама помолилась, перекрестилась и отправилась в родной Покровский собор. С батюшкой поговорила – и, когда отчим был на работе, привезла брата в Церковь и окрестила. В храме были только священник, мама и ангелы, которые стали Илье крестными. Отец с работы возвращается – а сын уже православный. И ругайся не ругайся – а это уже совсем другая история.

….Как-то пришли с мамой на вечернюю службу. Знакомые тетушки из храма кивали и переглядывались, а потом подходят ко мне: «Денис! Поздравляем! Какая у тебя красивая женщина!» Я говорю: «Вы в своем уме? Это же моя мама!» Они заохали: «А мы и подумать не могли! У нее глаза, как у молодой, светятся!» Всю дорогу до дома потом смеялись…

А вообще она любит ходить в храм одна, это дело для нее личное, сокровенное. Встанет с утра пораньше, оденется красиво – и якобы по делам в город уедет. В храме записки за нас с братом в алтарь подаст, свечи поставит, помолится, домой приедет – молчит, только светится от радости, как именинница. И тогда я знаю, что она в церкви была.