Монастырский фотограф из рода Монастырёвых

13 марта этого года фотограф Синодального отдела по монастырям и монашеству Владимир Михайлович Ходаков отмечает юбилей – 60 лет. Постоянным читателям портала «Монастырский вестник» хорошо знакомы его на сегодня уже не поддающиеся счету фоторепортажи из самых разных обителей – столичных и очень далеких, больших и знаменитых или в безвестности скромно проходящих свой иноческий путь. Объектив Владимира Ходакова запечатлел множество лиц нашей Церкви – от ее Предстоятелей до самых маленьких мирян, в буквальном смысле делающих первые шаги в храме… Но, наверное, главная его заслуга на сегодня – создание огромного многоликого портрета возрожденного русского монашества. В своей любви к этой теме Ходаков неутомим и неуемен: все знают, что едва вернувшись из дальней поездки, он готов тотчас же сесть за руль и отправиться в столь же неблизкий путь, потому что завтра в каком-нибудь монастыре престольный праздник, или юбилей матушки игумении, или просто «мы там еще ни разу не были»… Сердечно поздравляем нашего дорогого коллегу и друга, желаем Божией помощи, доброго здравия, многая и благая лета!

Интервью с Владимиром Ходаковым, предлагаемое сегодня вашему вниманию, было опубликовано в журнале Свято-Троицкого Серафимо-Дивеевского монастыря «Дивеевская обитель».

Когда вы получаете новое задание что-то сфотографировать, какие у Вас возникают чувства?

Я радуюсь, конечно. И начинаю продумывать, что нужно снять, какие должны быть планы. Если идешь на портрет, то читаешь про этого человека, стараешься понять его, узнать круг его интересов, его профессию. Если нужно сделать репортаж, а это чаще всего съемка богослужений, то примерно представляешь и обдумываешь, какие эпизоды наиболее важны, выбираешь точки, откуда будешь снимать, при этом постоянно надо иметь в виду то, как не помешать молящимся на службе.

Вы не пытались подсчитать, сколько фотографий имеется в вашем портфолио?

Это уже невозможно. Раньше были штучные фотографии. Сейчас за съемку делаешь до полутора тысячи кадров. И начинаешь их меньше ценить. Съемка «на цифру» может привести к тому, что мы потеряем историю. Когда у тебя терабайты, терабайты и терабайты съемки, надо все время думать, где это хранить. У меня уже пропадали целые этапы моей работы, ведь любой компьютер живет в среднем пять–семь лет, я уж не говорю про телефоны. Жесткие диски тоже живут в среднем шесть лет. Хорошо, если ты хранишь фотографии в «облаке», но все эти перезаписи требуют времени.

Вы не пересматриваете свои старые съемки?

Постоянно приходится возвращаться к старой съемке, потому что звонят из издательств, из СМИ. Я люблю просматривать старые фотографии. Иногда удивляешься: надо же, это сделал я. Особенно меня впечатляет, когда открываешь кадр пятнадцати-, двадцатилетней давности – там снят мальчишка, а сейчас он уже архиерей; на твоем веку люди вырастают, становятся священнослужителями, отцами, известными людьми, и это, конечно, приятно.

А можно сказать, что ваша съемка сложилась в какое-то целостное повествование? Если это так, то о чем оно?

Это жизнь Церкви на протяжении двадцати пяти лет.

При этом у вас есть узкая специализация: жизнь монастырей и современного монашества. Почему вы выбрали монастырскую тему?

Все Господь устраивает по Своему Промыслу, а ты только отмечаешь какие-то закономерности и удивляешься. Была такая история, связанная с московским писателем и историком Петром Паламарчуком. Мы как-то сидели с ним вечером, беседовали, и я его спросил про планы, а у него тогда только что вышла замечательная книга «Сорок сороков». Он говорит: «Я хочу про русские монастыри написать». И добавил: «Наверное, не успею». Через год он умер. И буквально проходит год, в день его памяти меня пригласили принять участие в книге «Монастыри Русской Церкви». А потом игумения Иулиания позвала в Синодальный отдел по монастырям и монашеству, где она заместитель председателя. И это была такая радость, потому что я всегда мечтал работать в монастырях, снимать монастыри. Меня, знаете, греет, что девичья фамилия моей бабушки – Монастырёва, мои предки были когда-то монастырскими крестьянами. И я про себя тоже сейчас могу сказать: «Я – монастырский крестьянин». Понимаю, что съемка в монастырях – это не просто прибежал, снял камни; это сокровенная жизнь, которую нужно понимать. Это не один день работы. Нужно, чтобы тебя там приняли, к тебе привыкли. Но, самое главное, ты тоже входишь в жизнь монастыря и ощущаешь, какая эта жизнь радостная. Когда только открывался Сретенский монастырь, отец Тихон (Шевкунов) взял меня в алтарники, и так было жаль уходить после вечерней службы, хотелось остаться с братией на правило, потом с ними поужинать, но тут уже с семьей возникали проблемы. Отец Тихон тогда сказал: «Ты алтарничать должен и дома».

Что вам хочется рассказать людям о монастырях, в которых вы бываете? Что для вас составляет сердцевину, ядро монастырской жизни? Что вы почувствовали в монастыре и хотите передать другим?

Я работал светским фотографом и могу с полным основанием сказать, какое большое отличие в лицах людей, которые молятся, которые живут молитвой. Это другие глаза, удивительная внутренняя красота. Фотография в какой-то степени позволяет передать это накопленное состояние молитвы.

Люди, которых вы фотографируете, чему-то научили вас в жизни?

В моей жизни было несколько счастливых случаев, когда я общался с людьми, которые многие тысячи людей изменили – с такими, как отец Кирилл, отец Николай, отец Наум. К ним люди бегут, чтобы коснуться своей позабытой чистоты, лучшей части своего сердца. Вот у меня была история с отцом Николаем с острова Залит. Приплываю к нему с другом, стоим в очереди и думаю: «А что я у него буду спрашивать? Проблемы какой-то серьезной у меня нет». Подхожу к нему благословляться, а он мне: «Ну что пришел ко мне купить?» Я говорю: «Батюшка, а можно вас сфотографировать?» «Ладно, проходи», – отвечает. Он поисповедовал кого-то, взял мисочку и начал кормить птиц. «Что стоишь? Фотографируй!» Смотришь на таких людей – и учишься у них жить.

А есть отличие обыкновенного взгляда на человека от взгляда на него через объектив?

Даже если через разные объективы смотришь, есть разница. Если я ставлю «широкоугольник», который имеет большой охват, для меня, прежде всего, важно, где человек находится. Смотришь на это широкое полотно и ловишь, как он повернется, как он будет соизмеряться с другими людьми. Если ты ставишь «телевик», который приближает человека, то ждешь настроение, ждешь взгляд, ловишь момент искры. Даже когда я был светским фотографом, я всегда избегал грязи внутри кадра. Для меня важно показать красоту человека, его лучшие и уникальные черты, показать красоту места. И в Церкви, конечно, для этого есть всё.

Что с вашей точки зрения определяет настоящесть человека?

Искренность, отсутствие двойного дна. С такими людьми удивительно спокойно, хорошо.

Мы знаем, что предназначение человека на земле – это обо́житься. Как такие люди выглядят на ваших фотографии, как проявляется душа человека в фотографии?

Есть, конечно, открытые для нас люди-иконы – такие, как отец Кирилл, отец Наум, отец Николай. Есть скрытые люди-иконы, которые открываются в момент, когда они молятся, когда общаются с Богом. Для меня однажды было такое открытие во время помазания, когда смотрел на людей и видел их воинами Христовыми.

Вы сказали, что когда снимаете крупным планом, то ждете момента искры. А как эта вспышка достигается? Пишущий журналист может разговорить своего собеседника, направить его мысль в нужное русло, а какие средства есть у фотографа?

Если мне надо сделать портрет, мы тоже начинаем разговаривать, в беседе возникает доверие, создается определенное настроение, выражение лица собеседника становится естественным. Я сейчас вспоминаю покойного Святейшего. Самый лучший портрет удавалось сделать, когда он смотрел на детей. Это искра в глазах, это такая радость, это такое тепло, и в этот момент надо было снимать не репортаж, не детей с Патриархом, а снимать самого Патриарха. Кто знал, тот ловил именно этот момент.

Наша профессия требует терпения и наблюдательности. Для того чтобы получился удачный кадр, надо сделать серию снимков, поймать характерный жест, мимику, поворот головы, реакцию на различные события. И есть еще чистая геометрия, когда нужно правильно построить кадр, чтобы все в нем оказалось уравновешенным. Важно найти смысловые центры, которые притягивают взгляд человека..

О каком кадре вы больше всего жалеете, что не успели его снять?

Каждый день есть какой-то кадр, который ты упустил. Но жалею я о другом: долгое время в течение многих лет я занимался официальной парадной фотосъемкой и за ней упустил возможность снять время возрождения, когда епископы ходили по монастырю в сапогах, когда матушки бревна таскали. Вот об этом упущенном я переживаю. Я не был там, где рождались храмы и монастыри, когда была вот эта простота, когда мы все были другими, когда мы могли работать в Церкви не за деньги...

Вы помните свою первую церковную фотографию?

Это не первая съемка, но очень значимая для меня была. В Оптиной двадцать пять лет назад, когда произошло убийство монахов. Мы по горячим следам ходили… и тогда все мы понимали, что они – святые.

С чего начиналась ваша фотографическая деятельность?

Это любовь с детства. Когда мы, взрослые люди, делаем выбор профессии, я раздумывал, что выбрать: фотографию или медицину. В результате поступил в станкоинструментальный институт, закончил его и работал в НИИ, а когда там создалась телестудия – меня взяли в нее работать. Когда началась перестройка, устроился в «Сельскую жизнь», и дальше пошла обычная работа фоторепортера.

Насмотренность, обдумывание чужого творчества – это важно для вас?

Честно, я стараюсь избегать просмотров чужих фотографий. Мне не хочется видеть кадр, а потом думать, как этот кадр повторить. Для меня более важно смотреть старых художников, которые, действительно, всё выверили, знали о композиции всё, они знали о свете, о цвете.

Фотограф, если он стремится к развитию, должен мыслить, анализировать окружающий мир. Каким вы видите окружающий нас мир?

Впечатления не самые хорошие. Уничтожается природа, уничтожается человек. Чем дальше отход от Бога, тем меньше красоты. Человек насматривается на плохое и создает хаос вокруг себя, создает вот эти коробки вместо домов, эту некрасоту, что нас окружает. Мои учителя говорили: «Не надо читать плохие книжки, не надо смотреть на некрасивое». Знаете, перескочу немножко, когда я приезжаю в Италию, захожу в любой музей – самый простой, то вижу, как они красиво располагают шрифты, вывески, малейшим деталям придают значение. Почему в Италии лучшие дизайнеры? Потому что они рождаются в красоте. Любой мальчишка видит то, что создали древние, эти камни красивые. Мы же, чаще всего, видели разрушенный храм, безликие дома, мусор везде. Ну, какие мы можем быть дизайнеры, что мы можем создавать, когда в нас впиталась вот эта некрасота? Были разрушены дворцы, были разрушены храмы, была разрушена душа...

Что веселит ваше сердце?

Утро, солнце, снег – всё, что нам дает Бог. И вот это ощущение, что я – под Богом, очень-очень радует, очень греет.

«Дивеевская обитель»