О времени и о себе

В пятилетнем возрасте     

Родился я в подмосковном городе Орехово-Зуеве 8 апреля 1961 года. Родители мои – отец, Стеняев Виктор Иванович, и мать, Галина Егоровна, урожденная Журавлева – венчались, и я родился в законном венчанном браке, за что особо благодарен своей бабушке Журавлевой Матроне Федоровне.

В нашей семье царил настоящий бабушкин матриархат

Бабушка была многодетной матерью, имела даже от государства звание «мать-героиня», и все дети, вступая в брак, по ее настоянию обязательно венчались. «Сначала венчаться», – говорила она, как только речь заходила о создании семьи. А слово бабушки воспринималось всеми как бесспорное – в нашей семье царил настоящий бабушкин матриархат. Так получилось, что бабушка оказалась самой богатой среди нашей родни, и все, можно сказать, находились от нее в зависимом положении, поэтому ничего не делалось без ее согласия и одобрения. И родительский авторитет ее, подкрепленный таким немаловажным обстоятельством, был непререкаем.

Бабушка - Матрена Федоровна Журавлева     

Бабушка работала в храме, убирала и готовила все для крестин, а так как храмов в нашем городе было тогда мало, а верующих достаточно много, то все работники храмов получали весьма достойную по тем временам оплату, намного выше, чем большинство советских людей. И, таким образом, бабушка оказалась у нас самой состоятельной. Я думаю, что Бог устроил это промыслительно, ведь благодаря такому особому ее авторитету среди своих детей, а потом уже и внуков, в нашем роду все были венчанные, все законнорожденные и все крещеные. Сохранились фотографии разных лет, запечатлевшие моих родственников на пороге орехово-зуевского храма Рождества Божией Матери в моменты важных семейных событий – там все венчались, крестили детей, там и я был крещен.

Жили мы в своем собственном доме на берегу реки Клязьмы, между кинотеатром «Родина» и городской милицией, на так называемом Подгорновском шоссе. Но это только название такое громкое сохранялось, а на самом деле там было всего четыре дома.

Вся наша многочисленная родня проживала, конечно, отдельно, но этот дом на Подгорновском шоссе считался главным – там жила бабушка, и там все собирались по разным семейным случаям. Двоюродных братьев и сестер у меня тоже было много, и мы даже часто составляли две команды из одних только родственников, чтобы поиграть в футбол. Команды, правда, были небольшие, человек по пять. Девочки тоже играли, очень любила играть в футбол, например, моя сестра Лиля, в Крещении Лидия.

У нас было три собаки, они жили во дворе, и когда утром я выбегал из дома, они начинали безудержно скакать и носиться вокруг меня, я с ними бежал на реку, потом домой, – такой восторг был. Одна из собак была породистая немецкая овчарка, но, конечно, не дрессированная, вторую – маленькую, рыженькую и пушистую дворняжку – подарила мне мама, Бантиком ее звали. А третья, бездомная, смешанной породы, прибилась к нам как-то случайно, да так и осталась у нас жить. И все три беспрестанно бегали, прыгали, радовались.

Кстати сказать, я очень отрицательно отношусь к тому, чтобы собаки жили в самом доме или квартире. Собака – животное очень подвижное, ей требуется простор, возможность вволю бегать, прыгать, резвиться, чувствовать определенную свободу, а в замкнутом пространстве она страдает – это очень неестественное существование для нее.

Жили у нас и кошки. Кошки были особо преданные семье и при всяком подходящем случае демонстрировали это. Поймает, бывало, крысу или мышь, и прежде чем съесть, принесет и положит у порога – ждет похвалу. Ну, бабушка или кто-то другой выйдет, нальет ей молочка за усердие.

И вот такое детство – в своем доме, на природе, в общении с животными – это, я считаю, счастье.

С самого младенчества нас, детей, воспитывали в вере – мы просыпались и засыпали под бабушкины молитвы. Молилась она всегда очень продолжительно, никогда не ограничивалась правилом. И постоянно перечисляла имена людей, о которых молилась, меня тогда поражали эти ее бесконечные списки – имена, имена, имена… Очень любила читать Евангелие – у нас было большое такое, старинное Евангелие. Молитва и чтение, чтение и молитва – они были словно соединены у нее во что-то единое.

– Когда ты молишься, ты обращаешься к Богу, но ты говоришь один, и это – монолог, – объясняла она. – И, может быть, этот монолог выше потолка не поднимается. А чтобы это стало диалогом, нужно соединять молитву с чтением Писания – тогда ты получаешь ответы на свои вопрошания, и это уже полновесный диалог. Надо молиться, читая Писание, и, читая Писание, – молиться.

Бабушка помнила это с воскресной школы, которую посещала еще в царские времена. Она рассказывала, что Закону Божьему обучали их семинаристы, которые приезжали на каникулы и брались преподавать сельским детям. И преподавали, по всему видно, настолько вдумчиво и грамотно, что нередко она просто поражала меня своими знаниями и глубиной размышлений.

Причащали нас в детстве более чем регулярно. Во-первых, как я уже упоминал, по настоянию бабушки все были венчаны, а потом, когда наши мамы были беременны, она требовала, чтобы они причащались как можно чаще.

– Это возможность для ребенка причаститься, не будучи еще крещеным, в животе у мамы, – говорила она, такой юмор у нее был.

А уже когда нам было по 5–7 лет, мы, двоюродные братья и сестры, в воскресенье или праздники собирались все вместе и шли в храм. Входили через правый клирос и один за другим, вереницей, шли по солее к амвону на Причастие. Впереди старшие братья, а за ними все остальные, по возрасту – младше, ещё младше, в конце самые маленькие, человек шесть, и Лиля, сестра моя, тоже. Священник поворачивался и отдельно нас причащал. И вот, Причастие – это самое сильное впечатление детства. У нас было особое такое твердое убеждение, что после Причастия нельзя плеваться три дня. Ну, мы же дети были. Если кто-то там на второй даже день плюнул, не дай Бог, то он хватался за голову: «Ай, я всё потерял, я всё потерял!» Вот некое такое суеверие было, но оно давало нам понять, что Причастие – это святыня, ее надо беречь. Если взрослый человек оберегает себя, воздерживаясь от грубых грехов, от падений, то для нас было – не плеваться. Я даже не могу сказать, кто нас научил этому, скорее всего, бабушка, но для нас это была самая настоящая заповедь. Христос сказал: иди и не греши, а нам сказали: «не плюйся». И мы этим жили, учились хранить святыню.

***

Был такой случай. На Пасху в советское время вокруг храма всегда выставляли оцепление из милиции, каких-то активистов, дружинников в повязках, преподавателей. Оцепление было до двух кордонов. Учителя отлавливали детей, записывали фамилии, какая школа, класс. Бабушка из-за этого всегда назначала нам точное время, за час или два до службы, и выходила нас встречать. Вот однажды мы идем, а какая-то тетка схватила нас, прямо вцепилась, и стала орать:

– Куда?? Детям нельзя!!

Бабушка выскакивает – и давай перетягивать нас к себе, вот-вот перетянет уже. А тут этой тетке стали дружинники помогать, рабочие из заводов, там у нас два завода были – «Респиратор» и «Карболит». Но бабушка все-таки выдернула нас, сначала одного внука, потом другого, третьего.

Дружинники кричат ей:

– Что вы себе позволяете??

А она им:

– Это мои внуки!

И еще им сказала:

– Ваши времена уже прошли.

Так и осталось у меня впечатление, что мир как бы в одну сторону нас тянет, а бабушка – в другую.

Не знаю, откуда пожилым людям было известно, что времена богоборческие уже проходят, но я часто слышал от них:

– Вот вы доживете до того времени, когда храмы откроют, монастыри откроют, колокольный звон будет.

А у нас тогда колокольня стояла заколоченная, все колокольни в советское время были закрыты. Не разрешалось звонить, было даже специальное решение суда, что колокольный звон мешает каким-то там людям сосредоточенно слушать радио и смотреть телевизор. Прямо такая формулировка и была.

И вот, тогда на Пасху утянула нас бабушка в объятия благодати Божией, причастились мы – и идем после службы домой. Старшие братья идут впереди кучкой и рассуждают:

– Эта учительница – она, конечно, через три дня помрет.

Мы, младшие, слушаем, а я и говорю:

– Почему же она помрет?

– Ну, как ты не понимаешь??

– Она ведь не плевалась, – продолжаю рассуждать (ну, это для нас главная заповедь!), да и не причащалась, неверующая она!

– Неважно, она нам мешала причаститься, а значит, через три дня должна помереть.

Уж не знаю, что там дальше случилось с учительницей, но этот разговор с братьями запомнился. Так учила нас бабушка, что Причастие – это величайшая святыня, самая главная в жизни, и что ее нужно самым тщательным образом оберегать.

Так учила нас бабушка, что Причастие – это величайшая святыня, и ее нужно самым тщательным образом оберегать

Бабушка была беглая, в том смысле, что когда началась революция, ее родители вынуждены были купить документы и всей семьей под чужими именами скрываться от властей, так как дворян в то время очень преследовали. А род бабушки был дворянский, из-под Оренбурга, кажется. Вроде был у нас в роду какой-то генерал-губернатор из степных оренбургских дворян. Дедушка из-за этого называл ее «степная». Во времена моего детства говорить на эту тему было не принято, и я даже не знаю ее настоящей фамилии, а измененная ее фамилия до замужества была Верстакова, урожденная Верстакова. О своем происхождении она ничего не говорила, но вот фотографию Царской семьи хранила открыто, прямо на видном месте, рядом с иконами. Однажды ко мне пришла учительница и застала такую картину: на стене висят иконы, чуть ниже – фотография Царской семьи, а под всем этим сижу я и читаю Библию. С учительницей чуть ли не истерика случилась, и вот тут бабушка тоже ей сказала, что, мол, ваши времена уже закончились, и теперь мы будем воспитывать своих детей и внуков так, как считаем правильным.

Слово «коммунист» у нее было ругательным, и если она говорила о человеке, что он коммунист, то это значило, что мы не должны к нему подходить, разговаривать с ним, отвечать на его вопросы. Если уж она кого-то назвала коммунистом, то всё – дверь нашего дома была для него закрыта. Серьезные темы в беседах с нами, своими внуками, бабушка затрагивала довольно часто, но говорила просто, доступно и понятно, и многое из ее слов я запомнил на всю жизнь.

Получилось так, что моим воспитанием как раз больше занималась бабушка, и теперь я понимаю, насколько это важно. Позже, когда я учился в семинарии, я делал на нескольких потоках опрос: «Кто через кого уверовал?» Я не нашел ни одного семинариста, кто бы уверовал через священника или через отца, в редких случаях – через мать, но большинство уверовали именно через бабушку. Тогда я стал вспоминать свое детство и пришел к выводу, что самые эффективные миссионеры – это бабушки. Ведь они занимаются воспитанием ребенка в дошкольный период, а это время, когда формируется мировосприятие человека. В школьном возрасте включаются уже родители, а вот до школы внуками занимаются бабушки и то, что они сеют в сознание внуков, остается потом с ними до конца жизни.

Русь-то почему крестилась? Когда Святослав Игоревич совершал воинские походы, то ему было не до детей, а у него было три сына, в том числе и Владимир. И время с ними в основном проводила бабушка, княгиня Ольга. А когда князь Владимир выбирал веру, то, как пишет Нестор Летописец, решающим аргументом для него было: «И бабка моя, мудрейшая из женщин, эту веру избрала». То есть он был бабушкиным внуком. И хотя он взрослел и вырос как язычник, но отголоски этих разговоров с бабушкой навсегда запечатлелись в его сознании. Поэтому я думаю, что наиболее эффективное миссионерское женское служение – у бабушек. Я общаюсь и дружу с некоторыми архиереями и могу свидетельствовать, что большинство из них тоже бабушкины внуки. Вот такая объективная реальность.

Самые эффективные миссионеры – это бабушки

На миссионерские съезды, как мне кажется, нужно обязательно приглашать таких верующих бабушек, особенно из многодетных семей, чтобы они обменивались опытом, и прежде всего между собой.

Хорошо помню, что самые первые свои и главные молитвы: «Отче наш», «Богородице Дево», «Верую» – я выучил, сидя у бабушки на закорках. Она меня таскала на закорках в ясли, потом за ручку водила в детский сад – и по дороге все время твердила эти молитвы. Когда я выучил первую молитву «Богородице Дево, радуйся», она привела меня к своим подругам, на одну тайную, словно бы катакомбную, квартиру, меня поставили на табуретку, и я читал эту молитву. А сидели там такие старорежимные бабушки, – моя бабушка молодой выглядела на их фоне, – царские такие бабки, скорее всего, дворянского происхождения. Да, я застал этих настоящих царских бабушек – это были женщины с блестящим образованием, знавшие по несколько языков. Жили они в очень бедном, разрушенном доме – их, можно сказать, серьезно ограбила советская власть.

У нас такая же соседка была, Таисия Ефимовна, тоже дворянского происхождения. Ее дом стоял прямо рядом с нашим домом, и я часто к ней забегал. Она читала на разных языках. Бывало, сидит с книгой в саду, я подхожу, заглядываю, а она мне объясняет: «это по-французски», или: «это по-немецки».

И все эти женщины были очень религиозные, они просто жили этим – это была их естественная жизнь.

Бабушка моя, Журавлева Матрона Федоровна, тоже с юности жила очень бедно, она почти до 50 лет, – это еще в Белых Колодезях, – ходила в армейской шинели, так как купить пальто не представлялось возможным. Она работала в местном колхозе, а позже, когда они перебрались в Орехово-Зуево, некоторое время работала уборщицей в цирке, что позволяло потом дедушке называть ее «циркачкой». Он ее называл «степной» и «циркачкой». А затем она стала работать в храме, тоже уборщицей, и работала там до самой своей смерти. Бабушка всех нас обучала молитвам, и я помню, как она слагала мне пальчики, – у меня все никак не получалось правильно сложить троеперстие, – брала мои пальчики и показывала, как надо. Она читала нам вслух Евангелие, надевала большие такие очки и читала, и это было что-то необычное. А когда зрение у нее из-за диабета совсем село, – у меня тоже диабет, это у нас наследственное, – она меня просила читать. Мне к тому времени было уже лет 12, и я с выражением читал Евангелие на русском языке.

***

Мой дед по отцу – Стеняев Иван Иванович – был призван и погиб в самом начале войны. О нем мне почти ничего не известно. А дед по матери – Журавлев Егор Аркадьевич – в молодости жил под Коломной, в тех местах он и познакомился с бабушкой, семья которой проживала недалеко от Коломны, в Белых Колодезях. Вот оттуда, из Белых Колодезей, и идет наш род. Я однажды побывал там, когда умерла одна наша близкая родственница. Было очень интересно ходить по тем местам, где родилась моя мама, где жили другие близкие родственники.

Дед по отцу - Стеняев Иван Иванович     

Дед, Егор Аркадьевич, до Великой Отечественной войны имел уже нескольких детей. Он был призван в 1941–1942-м годах в действующую армию и попал на Ленинградский фронт. Помню, как он мне рассказывал про «кукушек» – финских снайперов, которые очень метко стреляли по русским. Они залезали на деревья, маскировались там, и поэтому их называли «кукушками».

Дед по матери - Журавлев Егор Аркадьевич     

Дедушка рассказывал, что среди этих снайперов были бывшие русские офицеры, которые отказались признавать советскую власть и сразу после революции перешли на сторону Финляндии. Она оставалась последним островком бывшей Империи, недосягаемым для большевиков, где храмы никто не трогал, где сохранялись все библиотеки. Там и до сих пор в общественной библиотеке можно найти все дореволюционные церковные издания, и, хотя среди финнов уже мало кто знает русский язык, все книги сохраняются, такое вот имперское воспитание.

И вот дедушка мой попал в плен. Это случилось так. Был бой, снайперы стреляют прицельно: выстрел – убит, выстрел – убит, выстрел – убит. А наши ничего не видят, стреляют напропалую по деревьям, и всё – патроны закончились. Потом пошли немцы, они подходили к лежачему человеку, толкали ногой, и если тот не двигался, то еще раз для уверенности стреляли по нему. Если живой, то поднимали и депортировали. Ну, как депортировали – просто тащили куда-то и там допрашивали. И вот дедушку притащили в какой-то штаб, и там один из немцев на чистом русском языке стал его допрашивать – возможно, бывший царский офицер. Дедушка прошел потом три немецких концлагеря, помню, что он упоминал Бухенвальд, а вот названия двух других уже не запомнились. И только на первом допросе немцы ударили его по лицу, а потом его ни разу никто не тронул. Он очень голодал, у него дистрофия была, но его не били. Всю войну дедушка читал одну и ту же молитву: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его». Этой молитве его научила бабушка, она говорила ему: «Вот, ты напрямую к Богу обращаться не можешь, ты человек слабый, легкомысленный, – ну, он молодой был, – ты молись через Давида, потому что Царь Давид – друг Божий, Бог любит Давида». Он и молился так, в надежде, что Бог будет ему помогать, и прошел три концлагеря, и убежал.

Всю войну дедушка читал молитву: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его»

Уже в самом конце войны их отправили куда-то под Ригу и заставляли там вынимать из земли трупы убитых евреев, которые были зарыты слоями, вперемешку с бревнами. Они вынимали их из земли, потом бревна сжигали, а тела зарывали обратно, уже не так варварски. Немцы таким образом заметали следы, боялись, что их преступления будут раскрыты. Дедушка вынимал из земли полуразложившиеся трупы, в том числе женщин, детей, – а у самого тоже дети, – и, как он говорил: «меня тогда просто отколошматило», настолько это было морально тяжело. «Я старался хоронить их с любовью, вот единственное, что я мог для них сделать, потому, что это страшно – видеть все эти тела». И всё время читал: «Помяни, Господи, Царя Давида и всю кротость его». А в конце войны, находясь в Германии, он из плена убежал.

Их перегоняли из одного лагеря в другой, а у немцев уже не хватало охранников призывного возраста, и охраняли какие-то старики, четырнадцатилетние подростки, но все в форме, конечно.

И вот этот мальчик немецкий, охранник, набрал в свою каску вишен и идет рядом, ест – ну, ребенок еще. Дед мой показывает ему на пальцах, что, мол, у меня «пять кляйн» – то есть детей у меня пять. А тот взглядом ему: «Ладно, прыгай вон там за обочину».

А была такая договоренность между пленными, что если есть возможность бежать, то толпой бежать нельзя – всех перестреляют. Один-два бегут, и всё – остальные уходят, стиснув зубы.

– Я прыгнул за обочину, за мною еще двое, – рассказывал дед. – Лежим, затаившись, ни живы ни мертвы, а там все шаги и шаги, идут и идут.

Казалось им, что до самой ночи беспрерывно шли колонны пленных с охраной, но, скорее всего, это у них уже такое нервное истощение было. Ночью очнулись, высунулись – нет никого, тишина кругом.

Бросились бежать в поле, а там какая-то брюква росла, стали они рыть эти клубни и есть – страшно голодные ведь были, изможденные до полусмерти. Один из них, опытный в этом деле, немного поел и оставил, повернулся к деду – и давай отнимать у него брюкву. Ударил даже деда: «Не ешь много, помрешь!» Дед упал, лежит, обессиленный, а он отбросил клубни подальше и направился к другому, но тот решил, что он хочет отнять у него еду, и давай бежать. «Ты умрешь, не ешь!» – кричит этот здравомыслящий, но тот не послушался, убежал подальше, наелся вволю – и умер потом от заворота кишок. А деда этот агрессивный мудрец спас, и они потом уже вдвоем перемещались по Германии – на восток, в сторону Родины, по ночам шли.

Однажды набрели на небольшой хутор, стали наблюдать, может быть, удастся еды какой раздобыть. Смотрят, вышла девушка, красивая такая немка, с заплетенными в косу волосами. Села с каким-то рукоделием и вдруг запела русскую песню. Они поняли, что это наша девушка, и ей из кустов: «Дочка, дочка!» Она бросила шить, встала, подошла: «Вы наши, что ли??» Они говорят: «Да, мы военнопленные, бежали». – «Я слышала, слышала, тут в последние дни искали с собаками каких-то убежавших, но вы не бойтесь, я сейчас пойду, скажу хозяину, и он вам поможет». – «Слушай, – говорят они, – да ведь он нас полиции сдаст». – «Нет, он человек верующий, и к тому же ненавидит Гитлера, потому что его детей призвали в армию, и они погибли в России. Он нацизм ненавидит, он вам поможет».

Позвала она своего хозяина, и он их принял, – они вымылись, переоделись, сделали им бульон слабенький для восстановления сил, – в общем, попали они в хорошее место. Девушка была русской, ее угнали в Германию в начале войны, когда многих молодых угоняли туда целыми эшелонами в качестве рабочей силы. Она жила на этом хуторе несколько лет и уже довольно хорошо знала немецкий язык, она и переводила их разговоры. Хозяин действительно оказался добрым католиком, у него висела фотография католического епископа, и он объяснил, что это его наставник. Я так думаю, что это был известный фон Гален, единственный на всю Германию епископ, открыто обличавший нацизм.

Хозяин оказался добрым католиком, у него висела фотография католического епископа. Это был фон Гален, открыто обличавший нацизм

Хозяин хутора обещал прятать их до появления наших, но тут по соседним городкам и хуторам снова зачастили с проверками и обысками, обстановка становилась опасной, и пришлось им уйти. Хозяин попросил их написать благодарственное письмо, чтобы, когда появятся советские войска, предъявить им доказательство лояльности.

Снабдили их всем необходимым, и стали они пробираться дальше на восток, откуда уже наступала Красная армия. И вот, однажды ночевали они где-то в придорожных кустах, вдруг – грохот, рев моторов, танки, машины. Они вжались под этими кустами в землю и решили, что всё, пришел конец – это облава, сейчас обнаружат, схватят. Вдруг смотрят: пыль оседает, и – красные звезды на танках.

Мы, говорил дед, вылезаем, бежим к этим танкам, а автоматчики на нас стволы наводят. Мы кричим: «Свои, свои!» А их раз – и в Особый отдел: «Вы чего тут, сапоги немцам лизали?» Но один особист из Смерша, то есть «Смерть шпионам», говорит: «Да вы посмотрите на них, в чем душа только держится. Какие из них предатели?» А на нас, говорил дед, вся одежка, которую дали на хуторе, действительно висела, как на кольях, и размеров таких не существовало.

Их восстановили и отправили в хозвзвод, где дед мой возил на тележке для каких-то нужд воду. По состоянию здоровья они ничего другого делать не могли. Домой, после победы и демобилизации, он вернулся в форме советского солдата и привез даже чемодан трофеев. Бабушка говорила: «Какие глупости». Там была немецкая губная гармошка, ложки какие-то, абажур даже, и платье старое, чуть ли не в пятнах. Несуразные такие вещи, бабушка очень смеялась, когда вспоминала.

Он долго употреблял некоторые немецкие слова и выражения, и, заходя иной раз резко в комнату, говорил: «Хенде хох!» Произносил время от времени и другие фразы, которые выучил в концлагере. Хотя, как он рассказывал, немцы в концлагере находились только во внешней охране, а внутренняя охрана состояла в основном из украинцев, западенских сепаратистов, как я понимаю.

– Мы их боялись, – говорил дед, – мы немцев так не боялись. Немцы, как правило, просто так не били, уж если сделал что-то не то, тогда могли бить, наказывать. А эти лупили всех подряд и ни за что. Знали, что им нет прощения, и поэтому срывали на нас свою злость. Вот их мы боялись. Хотя тот, который спас мне жизнь, не допустив у меня заворота кишок, и потом разделил все тяготы, пока мы скитались по Германии, – тоже был украинец.

После войны дед работал печником – люди просили, и он ходил по домам, делал печки, и только какое-то короткое время служил на государственной должности, был охранником в нашем кинотеатре «Родина». Дежурил там по ночам. Наш дом находился совсем рядом, и иногда мы прибегали, он пускал всех нас, своих внуков, и мы там по этажам бегали, нам интересно было.