Поездка в Троицкое, что под Башмаковым

Дорога в Троицкое

«Утро туманное, утро седое»

«Кто ходит в гости по утрам – тот поступает мудро». Тарам-парам! – топаю я в предрассветной январской дымке по лесной дороге к старинному русскому селу со сказочным названием Троицкое. Автобус что-то сегодня сломался, довез пассажиров до Тимирязева, высадил – и обратно покатил. Как глаза дракона светятся во тьме, удаляясь, его красные огоньки. Дальше – пешком. Ну, тут километров пять-шесть, не больше. Легкий морозец щиплет щеки. Как я люблю эту дорогу через лес! Она не широкая, двум тракторам разъехаться проблематично. Слева, справа – высоченные сосны с античными колоннами стволов, распластавшие в облаках ветви крон, как орлиные крылья. Пахнет хвоей. Дышится легко. По весне еще и дятлы стучат очередями в разных местах – гулко, раскатисто. Идешь – душа радуется.

Выхожу из леса на простор. Светает. Сначала не сворачиваю в проулок, иду по прочищенной грейдером полевой дороге вдоль села. Мимо березовой рощицы, прудиков, домов в отдалении. Выступив из полутьмы, на горизонте показалась громада Троицкого храма. Издалека видны кресты. Невольно ускоряю шаг, сердце впереди меня бежит. И вот уже стою у закрытых дверей, глажу круглые кирпичные колонны входного портала церкви. Здравствуй, родная. Соскучился я по тебе…

Шагаю по хмурой сонной улице. Мимо домика тети Тони, мимо домика Константина. Прямо к домику бабы Маруси. В окошечке свет горит, не спит моя хорошая. Захожу без стука. Парам-тарам! На то оно и утро…

– Баб Марусь, привет! Не ждала?

Село Троицкое

Как попал я в это село? Да уже и не помню толком. Ни родни у меня в этой глухомани, ни дел никаких не было. С подачи знакомого священника – отца Виктора. Он там храм начинал восстанавливать, но у него своя церковь в Высоком еще лежала в руинах, и на два объекта разрываться не получалось. Батюшка и предложил мне Троицкой церковью заняться, но я даже всерьез это не воспринял. Журналистом работал – давно уже, в какой-то прошлой своей жизни. Однажды приехал по работе, походил по Троицкому, да как-то и подзадержался годика на три.

Село Троицкое. Камень при въезде

Метров через сто по выходе из леса, перед въездом в село, на постаменте стоит огромный гранитный камень с высеченной надписью: «Село Троицкое основано в 1714 году». Еще три четверти века после того, как тут уже стояли первые дома, по территории будущего Вашингтона бегали бизоны... Троицкое очень красиво, но какой-то скромной, не яркой красотой. Лес с одной стороны, лес с другой. Три пруда. Вдоль улицы прямо на задворках домов течет крохотная речушка Орля (официальное название – Орьев), где приезжающие на лето к бабулькам внучата ловят рыбку с архаичными для нашего уха названиями: судак, голавль, налим.

На полках крохотного торгового заведения, оказавшегося в 1990-е в частных руках, ассортимент не впечатлил. Дорогие пресервы, лимонад, чай. Сигареты раскупали раньше следующего привоза, хлеб бабульки часами караулили два раза в неделю, чтобы хватило. За чем-нибудь в райцентр съездить – по тогдашним расценкам почти сто рублей туда-сюда.

Сентиментальностью я никогда не отличался, но тут сдавило сердце: разве можно так с храмами поступать, с Россией?

Поразил меня Троицкий храм. Уязвил в самое сердце. Огромный, искалеченный. Оконные проемы без рам, упавшие кресты, кровля полуразрушена, на алтаре растут вполне взрослые деревья. Никогда я особой сентиментальностью не отличался, но тут вдруг сдавило сердце. Ну, как это? Ну, почему? Да разве ж можно с храмами, с Россией так? Что же мы за люди такие, раз это все допустили, продолжаем допускать? Говорим по делу и не по делу: «Господи, помилуй!» А за что нас миловать?.. Уезжал из Троицкого немного другим.

Мои бабулечки

Вскоре, получив благословение бывшего Пензенского владыки Серафима, приехал жарким летним деньком, чтобы попытаться восстановить эту церковь – без денег, без каких-то представлений, с чего начать.

Это сейчас мне все троицкие жители – как родные: встречаемся – не наговоримся. А поначалу приняло село не очень приветливо. Первый встреченный мною человек, подвыпивший мужик лет тридцати, уставился на сошедшего с автобуса незнакомца пристальным взглядом и спросил:

– Ты чей будешь такой?

– Папы с мамой.

– И чего тебе тут надо?

– Надо мне вон ту крепость реставрировать.

Он подумал и сказал:

– А мы не дадим наших бабок обирать.

– А мы вас и не спросим, – ответил. Отодвинул его с дороги и пошел к храму.

Моложе я тогда был лет на двадцать, наглее. Впоследствии мы с этим парнем, Женей, подружились. Оказалось, очень хороший человек.

Баба Клава и баба Маруся

Безоговорочно и сразу приняли меня за своего и стали единомышленниками и верными помощниками две бабушки, две сестры – баба Клава и баба Маруся. Сыновья обеих давно улетели из родного гнезда, жили далеко-далеко, в гости дети и внуки приезжали редко. И бабушки относились ко мне, пожалуй, как к еще одному родному взрослому ребенку. Вы, конечно, слышали поговорку: «Не стоит село без праведника» – это про моих бабулечек. В Троицком вообще жители очень хорошие – добрые, честные, дружелюбные. Но бабу Клаву и бабу Марусю я бы назвал воплощением духа села, его совестью. Их уважали все односельчане, и мне очень повезло, что в приходском совете оказались именно такие люди.

К бабе Клаве я ходил на обед, у нее в пристройке жили рабочие, которых я привозил. Она была маленького роста, очень шустрая и ловкая, с ясными голубыми глазками. На момент нашего знакомства бабе Клаве было под 80. Мы подружились с первого дня, ее полюбили моя жена, дети, и много лет спустя после того, как я уже работал в другом селе, мы ездили в гости к бабе Клаве всей семьей. Не полюбить ее было невозможно. У бабы Клавы был дар располагать к себе людей, ладить со всеми. Если она лежала в районной больнице, потом к ней в Троицкое в гости приезжали женщины, с которыми она подружилась в палате. А она, приезжая в райцентр, всегда бегала кого-то навестить: учительницу, в молодости работавшую в Троицкой школе, или медсестру, что когда-то делала ей уколы.

У бабы Клавы был дар располагать к себе людей, ладить со всеми

Баба Маруся моложе ровно на 10 лет. Со старшей сестрой они похожи – и не похожи. Она такая же добрая, простая. Но если баба Клава разговорчивая, коммуникабельная, то баба Маруся очень скромная, застенчивая. Муж ее, дядя Семен, ныне покойный, был мужик рукастый, мастеровой. Он держал лошадь, уже на то время единственную в селе. У Семена в доме было много всякого инструмента, и поначалу я к нему то и дело бегал то за ножовкой, то за сверлом. Он никогда ни в чем не отказывал. Как-то заглянул, когда мы отопление варили в храме:

– Баб Маруся, Семен дома?

– Нет. Уехал в Липовку. А ты что хотел спросить? Может, я поищу.

Я показал ей образцы:

– Вот такие железочки не найдутся у него?

Она взглянула и ответила:

– Так, полудюймовые и дюймовые муфты, сгоны и полусгоны. Сколько штук надо? Сейчас вынесу.

Я был, мягко говоря, был поражен ее компетентностью.

Сестры всю жизнь прожили в Троицком, никогда, ни разу не поссорились, не поругались. Они жили через дом и все время проводили вместе. Даже когда были в чем-то не согласны, они не спорили, а ворковали, как две голубушки, и приходили к компромиссу.

Баба Клава начнет, бывало, жалиться:

– Пенсии маленькие. В магазине все дорого…

А баба Маруся с улыбкой возразит:

– Клавдя, ну нам ли с тобой нынешнее время ругать! Как в раю ведь живем. В тепле, в сытости. Вспомни, как мы страдали в детстве, в юности.

И баба Клава кивнет согласно:

– Это да. Не приведи Бог никому…

Раз спросил младшую сестру:

– Баба Маруся, ты много знаешь, много повидала. В какое время было легче всего жить людям, по-твоему?

Ни секунды не задумываясь, она ответила:

– Ну, конечно, сейчас! Пенсии на дом приносят, автолавка каждый день ездит, что хотим, едим, сколько хотим, спим. Возраст вот только, болезни никуда не деть. А так – что не жить?

Бабушки из семьи раскулаченных. В малюсеньком кирпичном домике бабы Клавди жили «кулаки» – оказывается, их отец с мамой и дочкой. У них имелись лошадь и корова – немыслимое богатство! Их и отняли – больше нечего было. Хорошо, что семью не сослали, «классовые враги» ютились у родни. Девочка Мария появилась на свет в чужом доме. Мама даже не хотела, чтоб младшая дочь родилась – на страдания и муки. Пришло время – семье разрешили вернуться в свой дом. Знали сестры и голод, и холод, и войну, и разруху. Чтоб не умереть с голода, мать ходила побираться. На спиртзавод за несколько километров ходили за жмыхом, его ели.

У них были лошадь и корова – немыслимое богатство! Их и отняли – больше нечего было

Баба Клава часто мне рассказывала про старые времена. Человеческая жизнь в пору ее раннего детства не стоила ничего. Сажали, ссылали, увозили людей почем зря. Один комсомолец в клубе подошел к портрету Калинина, поднес стаканчик к нему: «За ваше здоровье, товарищ Всероссийский староста!» И выпил. Семь лет лагерей получил, но в село не вернулся, сгинул. Мужик один жене что-то сказал при посторонних, а кто-то донес. Увезли мужика. И много таких случаев было. Да разве только в Троицком… Слово лишнее люди сказать боялись – вот какая жизнь была. Многие сейчас любят из себя страдальцев изображать и притворяться угнетенными. Сказал бы пару ласковых слов на эту тему, ну да Бог всем судья.

После закрытия храма в Троицком верующие стали добираться на службы в Липовку, за 10 километров. Там церковь никогда не закрывалась! Баба Клавдя и баба Маруся всю жизнь туда ходили, ездили. Последние годы дядя Семен их на телеге возил. На первой литургии, которая состоялась в свое время в Троицком храме, оказалось, что службы знают все! Пел весь собравшийся приход, все бабушки – единогласно, слаженно, красиво, стройно. Потрясающе!

Троицкий храм

Разрушенный Троицкий храм. Фото советских времен

Троицкий храм – огромный, величественный. По нему одному можно представить, каким огромным было когда-то село. Возводить его начали, как рассказывали бабульки, в честь победы над французами в Отечественной войне 1812 года. Но достроен храм был только в 1852 году. Четверик храма – с двумя портиками по сторонам, на нем – покрытая куполом ротонда. Апсида – вытянутая, с полукруглым выступом. Трапезная с четырехколонным порталом на входе; она охватывает с двух сторон высокую трехъярусную колокольню. В притворе слева и справа две двери в боковые помещения. В левой половине – лестница на колокольню, в правой – небольшая подсобка, в которой мы сделали котельную. Стены – метровой толщины. Что меня поразило сразу – какая в храме тишина. Обычно, где бы мы ни находились, полной тишины не бывает – всегда слышны какие-то звуки: шорох ветра, чьи-то голоса, шум техники. А тут заходишь – полная изоляция. Зато внутри гулко отдается каждый звук!

Как рассказали местные, когда-то в храме было два алтаря. Один – в четверике, в честь Троицы, второй – боковой в трапезной, в честь Покрова. Так что в селе два престольных праздника – Троица и Покров. Трапезную от четверика отделяла когда-то «зеркляная» перегородка. Летом служили в большой половине, зимой – в маленькой. Ясно было, что отопление всего храма будущему приходу не потянуть, поэтому мы впоследствии эту перегородку сделали из дерева, утеплили и по сохранившимся на полу очертаниям обустроили небольшой алтарь. Сами делали деревянный престол, жертвенник, подсвечники, аналойчики. У некоторых людей в домах сохранились спрятанные в свое время иконы с этой же церкви, так что они их не пожертвовали на храм, а, можно сказать, вернули на место. Трапезная стала отапливаемой частью, где в свое время и начались службы.

Причастие в стенах Троицкого храма

Когда в лихие послереволюционные годы священника увезли в неизвестном направлении, церковь закрыли и хотели из нее сделать клуб. Но молодежь на собрании категорически сказала: «Мы в такой клуб ходить петь-танцевать не будем!» Наверно, храм бы взорвали или еще каким-то образом уничтожили, но спас здание председатель колхоза, предложив сделать в нем зернохранилище. Благодаря этому церковь сохранилась, хоть и в изуродованном виде.

Из церкви хотели сделать клуб, но молодежь категорически сказала: «Мы в таком клубе петь-танцевать не будем!»

Когда я в первый раз залез на колокольню, прошел по крыше, посмотрел все, пришел просто в ярость. Купол, рухнувшие кресты были буквально изрешечены пулями. Палили по ним, видимо, из винтовок, как по мишеням, какие-то строители счастливого будущего. По рассказам бабулек, когда храм разоряли, иконы жгли, выбрасывали в речку. Из больших икон делали ученические парты, ими же заколачивали окна школы. Одна старушка, которую все называли Марийкой, часто приходила к церкви. Она рассказывала мне, как ее девочкой заставляли закрашивать глаза на иконе Николая Чудотворца в оконном проеме:

– Я боюсь, плачу. Крашу – а они опять подступают, смотрят на меня. Не смела отказаться. А теперь вот глаза мои слепнут – я вспоминаю и понимаю: вот мне за что. Валера, откройте храм. Я так перед Богом виновата. Боюсь, что умру и не успею в церковь походить, упросить прощения…

Троицкий храм на реставрации

Что нового в селе

Дом бабы Маруси – деревянный, пятистенный. В сенцах под потолком – пучки собранных в лесу травок: тысячелистник – от болезней желудка, желтый бессмертник — от болезней печени, чабрец и подорожник – от головной боли. В красных углах обоих комнат – иконы. В первой комнате слева по входу – старинная большущая русская печь, у окна – стол со стульями. В горнице – печка-голландка, кровать, пара сервантиков с посудой. Всюду – на стенах, на полках шкафчиков, на столе – семейные фотографии: сама хозяйка дома, ее сыновья, внуки, невестки. На нескольких снимках – баба Клава и баба Маруся вдвоем. Вот на черно-белой – они, юные и веселые. Вот постарше. А это вот ближе к нашему времени: сестры – уже не молодые женщины, а знакомые мне бабушки. На одной фотке – я сам с моими бабулечками. Когда же мы снимались, не помню. Дочка моя, наверно, щелкнула.

Пока рассматриваю фотографии, хозяйка, несмотря на мои возражения, накрывает на стол, несет то одно, то другое. Я говорю:

– Баб Марусь, да хватит тебе бегать, не суетись. Тут уже на десять человек еды. Садись…

Сидим за столом, разговариваем. Баба Маруся рассказывает новости:

– Батюшка наш болеет. Но служба должна быть в воскресенье. У отца Александра два прихода, он один выходной приезжает у нас служить, другой – в Знаменке. Церковью сейчас Коля Юрлов занимается: газ нам оплачивает, все вопросы решает. Мы-то уж старые, бестолковые…

Николай – предприниматель, депутат. Он из Троицкого сам. С давнего времени человек взял родную церковь под свое покровительство. Каждый раз, приезжая, с радостью вижу добрые изменения: трапезную перекрыли, портики боковые. В общем, храм в хороших руках.

Баба Маруся продолжает:

– Народу вот только мало на службы стало ходить. Наших-то уже осталось женщин всего ничего. С Тимирязева тоже сейчас почти не приезжают, они в Знаменку больше приспособились…

– Ну, что ж теперь, баба Маруся. Будем малым стадом…

– Да!.. Валер, а ты знаешь, кто на днях в Троицкое приезжал? Димка! Справный такой, одетый хорошо. Заходил в гости ко мне, долго разговаривали. Привет тебе огромный передавал не знай какой!

Димка

Не представлял я, во что ввязываюсь, когда за храм принимался. Думал: вот полгодика потрачу, перекрою церковь, проведу газ, попрошу священника, да и уйду себе с чувством выполненного долга. Какой-нибудь рассудительный путный человек на моем месте все бы делал по уму: нашел источники финансирования, определил задачи, порядок работ, смету. У меня все получилось по суворовскому принципу: главное – скорее ввязаться в бой, а там видно будет. Ну, нет у меня практической хватки, предпринимательской жилки, и никаких постоянных спонсоров мне найти не удалось. Не так-то много было у нас в районе в девяностые богатеньких людей, а тех, кто располагал средствами, не интересовал храм в далеком селе. Организации все дышали на ладан, половина уже закрылось, а оставшимся самим бы кто подал. Так что все работы велись собственными силами, друзья помогали, работали бесплатно.

До Троицкого и обратно добирался, как мог. Скоро люди проведали, что к чему, и шоферы автобусов перестали брать с меня и с тех, кого я вез на работы в храм, деньги за проезд, местные, кто ни ехал по пути – подвозили. Вообще никакой проблемы с дорогой не было. Свет в храме остался со времени, когда в нем хранилось зерно. На повестке дня стояли подведение газа и отопление.

Шоферы автобусов перестали брать с меня и с тех, кого я вез на работы в храм, деньги за проезд

Стройматериалы как-то сами плыли в руки. Увидел, в райцентре режут автогеном на металлолом теплоцентраль, выпросил у бригадира метров тридцать трубы на регистры отопления. Он же и машину дал отвезти. Трубы тонкие на разводку дал директор совхоза им. Тимирязева, в состав которого входило Троицкое отделение. Как-то приехал с утра, а у церкви сварщик сидит, Петя. Говорит: директор прислал отопление делать. Первый котел у нас был самодельный, с дома, сваренный из трубок. Друг пожертвовал. В центральном отделении храма нашлась пара сотен забытых хозяйством кирпичей. На них мы в боковом отделении притвора выставили котел, пробили стены, вывели вытяжную трубу через потолок и крышу, сварили отопительную систему, и сварщик ушел. Газ подключили сами. Привез брата двоюродного с автогеном, просто врезались в магистральную трубу, задним числом потом все оформили. Это сейчас все как положено: проект, разрешения и прочее, а тогда бардак в стране царил, и не такое сходило с рук! Оставалось обложить котел с горелкой кирпичом.

На другой день, приехав с утра, зашел к бабе Клаве. Спросил:

– Баб Клав, в селе есть кто-то, кто умеет печки класть? Или привозить кого придется?

Она подумала и сказала:

– Да есть один, Димка. Но он не работник, умрет скоро. А больше никто не умеет.

– А кто такой Димка, почему умрет? Болеет?

Баба Клава замялась:

– Да не то, что болеет. Пьет он…

И поведала нехитрую историю. Мужик лет сорока приехал с семьей откуда-то. У них с женой – пятеро детей. Мужчина – мастер на все руки, он умеет все. Семье сельсовет предоставил под жилье пустующий дом. Димка его отремонтировал, перекрыл только входящим тогда в моду металлопрофилем, завел лошадь, корову, скотины полный двор… А жена спуталась с еще одним приезжим. И ушла к нему. С пятью детьми! И еще родила потом троих. Вот какие чудеса бывают на свете!

Димку происшедшее сломало. И он запил. Запил страшно, беспредельно и безнадежно. Насмерть. За полгода пропил все хозяйство, лошадь, корову. Крышу с дома тоже пропил. Его взял жить к себе Акимыч по прозвищу Сашка Генерал, они вместе пьянствуют. Сашка в норме, а Димка доходит, умирает. Уже с постели не встает совсем, есть перестал, только пьет.

Меня эта ситуация зацепила за душу. Выручать надо было мужика. И пошли мы с бабой Клавой к Акимычу.

В покосившейся обшарпанной темной-темной избе с отрезанными за неуплату проводами на железной койке, покрытой каким-то тряпьем, мы увидели Димку. Скелет, обтянутый кожей, высохшее желтое лицо с длинной, больше моей, бородой, блестящие огромные карие глаза.

Я поздоровался:

– Привет, Дмитрий! Мы по делу к тебе.

Он ответил тихим-тихим голосом:

– По делу – это не ко мне. Мои дела окончились, видишь сам.

Я махнул бабе Клаве и Сашке, чтобы вышли. Когда остались одни, спросил лежащего:

– Ты чего с собой творишь, человек?

Он отвел глаза в сторону, залепетал:

– Баба меня подкосила…

Я вспыхнул:

– Что ты несешь? При чем здесь твоя баба? Она баба, а ты – мужик! Русский мужик. Разлегся он, помирать собрался. Пожалейте его, несчастного. Ну-ка, встал быстро, взял себя в руки.

Димка с трудом, но приподнялся, сел. Мы поговорили с ним за жизнь, о том, о сем. Перед уходом попросил по-человечески:

– Дима, хватит дурить. У тебя есть последний шанс вернуться к жизни. Ты нужен церкви, тебя Бог зовет. Завтра хочешь – иди, хочешь – ползи, но утром будь у храма.

Акимыча предупредил:

– Только попробуй ему еще грамм налить, благодетель!

– А чо! Я – ничо. У меня и нет ничо…

На другой день еще из окна автобуса увидел сидевшую на ступенях храма небольшую ссутуленную фигурку и возликовал: пришел Димка!

Работник в первый день он был никакой. С утра бабульки принесли молока, блинов. Дима поел – как воробышек поклевал. Его шатало при ходьбе, мастерок выпадал у него из рук. К обеду аппетит у парня прорезался, молотил пищу с удовольствием. Чудесное исцеление умирающего происходило семимильными шагами. Буквально через несколько дней щечки у Димы порозовели, руки-ноги окрепли.

Чудесное исцеление умирающего Димки происходило семимильными шагами

Вскоре выяснилось, что мужик реально умеет все. Класть кирпич, плотничать, столярничать, выделывать шкурки, шить шапки, ковать ножи «дамасской стали» из троса. От Акимыча он ушел в брошенный пустой дом. Утром зайдешь за ним – в углу огромная охапка прутьев, он у реки ивняка нарвал. На другой день заходишь – Димон уже за вечер два огромных баклана сплел – рыбу ловить, да еще с узорами. Умный, сообразительный, лихой, бесшабашный, бестормозной, он всего в жизни повидал. Сидел два раза. Когда Димка окреп, из него энергия забила ключом. Он не ходил, а бегал, любая работа у него в руках спорилась. К сентябрю изготовили рамы, застеклили, вставили в окна.

Напротив храма находилась начальная школа. Там учились одновременно, только в разных классах, трое из Димкиных детей. Старший, Сережа, постоянно заходил в церковь после уроков. Такой милый, тихий-тихий, крайне стеснительный мальчик. Когда Димка впоследствии уехал, Сережа так же ежедневно приходил ко мне в гости. Мы с ним пили чай с конфетами. Он всегда молчал, на все вопросы не отвечал, только улыбался. Я так и не услышал от него ни одного слова. По окончании третьего класса Сергей стал ездить учиться в среднюю школу в Тимирязево, и мы виделись редко.

Двое младших, погодки Саша и Наташа, в храм стеснялись заходить. А, может, мать не разрешала. Дима выходил поговорить с ними на улицу. Брат и сестра всегда держались вместе и ходили в школу и из школы, держась за руки. Каждый день, возвращаясь после уроков домой, они, как котята из мультфильма «Кошкин дом», останавливались напротив окон избы бабы Маруси и ждали, пока их заметят. «Тетя, тетя кошка, выгляни в окошко…» Увидев малышей, баба Маруся выносила им намазанные медом ломти хлеба, конфет, печенек. Съев угощение, ребята топали дальше.

У Димки была одна мечта, заветная цель: забрать у жены детей. Как это сделать, он не знал, но зациклился на самой идее. Такие люди, если им что-то втемяшится в голову, в суды не обращаются, а предпочитают решать проблемы самостоятельно, и я опасался, как бы парень дров не наломал. Уговаривал: потерпи. Подрастут ребятишки – все поймут сами.

Месяца три мы с Димкой проработали. Однажды схожу с автобуса, иду к храму. Димон сидит на ступенях поникший, сгорбленный. С первого взгляда понятно, что выпивши.

– Дим, что случилось?

– Да… Бесполезно все. Кончилась моя жизнь. Не верю я ни во что больше. Не получится у меня детей забрать. Подкосила меня баба…

– Дим, – говорю, – иди-ка ты домой. Проспись, протрезвей, завтра поговорим.

Но больше мы уже не поговорили. На следующий день меня встретила у церкви баба Клава и огорошила известием. Вчера приехала на нанятой машине из другой области мать Димы и увезла его. А через несколько месяцев неведомо как, неведомо от кого в селе распространилась весть: умер наш Димка там, вдалеке. Выпил чего-то не того. В девяностые годы – обычная история. Очень было горько на душе.

Вот почему так я обрадовался:

– Баб Маруся, да неужто Димка наш живой! Как он, где он?

– Ой, да такой справный, полный. Он где-то на хорошей работе сейчас, зарабатывает много. Вина не пьет, говорит, совсем, много лет уже. Ребятишки его повырастали, поразъехались, он кого-то нашел, связь поддерживает, кого-то – нет еще.

А судьба Димкиной бывшей жены не сложилась. Ее сожитель повесился. А несколько лет спустя покончила с собой и она. В жизни все серьезно, ничего шуточного нет.

Юрка

Блины у бабы Маруси знатные. Каждая хозяйка готовить на селе умеет. Но печь блины и варить квас – это особый дар. Я вспоминаю:

– Баб Маруся, а помнишь, как Юрка наш блины любил?

– Да! Их бы одни и ел. Он сказывал, когда маленький был, жили они бедновато, и мать всю дорогу блины пекла. На всю жизнь полюбил. До десяти штук мог умять, Царство ему небесное…

Как-то так получалось, что надолго я один не оставался. Уходили одни люди, приходили другие. То директор хозяйства пришлет пару человек на неделю, то кто-то из друзей приедет помочь. Дольше всех, до открытия храма, работали мы с Юркой Дубковым.

Юрка был на год младше меня. Мы учились в одной школе, потом вместе работали на хлебной базе, потаскали мешков достаточно с ним, не одну тысячу вагонов муки разгрузили. Так что знали друг друга очень хорошо. Как-то в райцентре встретились, он спросил:

– Ты, говорят, в церкви работаешь? У тебя там работки никакой нет?

– Юр, работы полно. Денег только нет.

Он улыбнулся:

– Ну, на Бога можно и бесплатно поработать!

Он улыбнулся: «На Бога можно и бесплатно поработать!»

К тому времени у меня уже был достаточно большой опыт общения с людьми по поводу помощи в храме. В основном, отрицательный. И тут вдруг – человек сам, бескорыстно просится потрудиться во славу Божию! Я был просто изумлен:

– Если не шутишь – приходи к автобусу завтра. Поедем.

С Юрой мы очень крепко сдружились. Простой и открытый деревенский парень, Юрка не обладал никакими строительными талантами, но лучшего подсобника в любом деле было просто не найти. Несмотря на невысокий рост, он был физически крепок, вынослив. Главное – друг мой совершенно не боялся высоты, что имело большое значение, когда мы дошли до ремонта купола, обустройства шпиля на колокольне, установки крестов. Да он вообще ничего не боялся. Юра совершенно не планировал свою жизнь, его не интересовало, что будет с ним через месяц, год. День прошел – и ладно. Жил он у бабы Клавди, там же и столовался. К Юрке липли все собачки, кошки села. Всех он кормил и, когда сидел, неизменно гладил какого-нибудь лезшего под руку четвероногого приятеля.

Установка креста на главку Троицкого храма

У парня была, увы, та же слабина: выпить любил. Мужских рук в селе не хватало, и стоило мне уехать, как Юрку тащили куда-нибудь на шабашку: вскопать огород, погрузить комбикорм со склада. Юрка никому не отказывал, денег ни с кого не брал, а от «жидкой валюты» никогда не отказывался. В храме работать под градусом нельзя, а при работе на высоте это исключено абсолютно. Ворчал я на Юру, ругался, выпившего прогонял с работы, сажал в автобус и отправлял домой. Потом опять трезвого прощал, привозил обратно. Как брат он мне стал, а на братьев нельзя обижаться надолго. Может, неправ я был, и надо было других помощников искать. Но средств нанять профессионалов не было, а трезвенники как-то не спешили предлагать бесплатно свои услуги.

Раз случай смешной был. Рядом с церковью находилась небольшая пилорама. Работал на ней всего один человек, приезжий с Казахстана Александр. Мы часто обращались к нему распилить что-нибудь, прострогать. Он, в свою очередь, порой просил Юру помочь после работы в церкви. На пилораме шабашки постоянно, «жидкой валюты» хватает. Дальше можно не пояснять. Однажды мне надоело, что от Юрки по утрам стало попахивать спиртным. Я пришел на пилораму и сказал:

– Саша, я тебе запрещаю подходить к храму и к Юрке на десять шагов! Ты понял?

– Понял…

А назавтра в церковь привезли Камаз досок. Пришлось с бессовестными глазами идти просить Сашу помочь разгрузить. Он сказал:

– Валер, я бы с радостью. Но там ведь Юрка теперь будет, а мне к нему и к храму нельзя подходить…

И мы оба расхохотались. Пошел, конечно, Саша. Но с Юрой они больше вместе не хулиганили.

***

Всех мы с бабой Марусей вспоминали. Володю Солонина, друга моего лучшего. Он зиму в селе прожил, три месяца проработал. Просто так, ни копейки не взял. Он же и железо подарил, чтоб залатать купол. И крестики на двери он сварил. Когда что-то привезти-отвезти нужно было – на его Уазе отвозили с прицепом, так он даже на бензин не брал ни в какую. Царство небесное.

Бориса вспомнили. Приезжий, татарин из Узбекистана. Он много чего сделал для церкви, очень рукодельный, мастеровой. Много лет спустя я брал Бориса работать в другой храм. Борис был мусульманин и по происхождению, и по убеждениям. А пришла пора – и он крестился. Царство небесное!

Борис был мусульманин и по происхождению, и по убеждениям. А пришла пора – и он крестился

И многих еще добрых людей мы вспоминали, умерших и ныне здравствующих, кто помогал. Но больше всех говорили мы о бабе Клаве.

– Баб Маруся, тяжело тебе без нее?

– Валера, как же! Мы, сколько себя помню, никогда не расставались. То она ко мне в гости ползет, то я к ней. А сейчас одна, одна. Дети меня зовут к себе в Череповец, да разве я без Троицкого смогу жить? Клавдя вот уехала, да и умерла вскоре. Варвару дети увезли – она тоже сразу умерла на чужбине. Оторви старое дерево от корней – долго оно проживет? Маленькой мне мама говорила: «Не вздыхай глубоко, не отдадим далеко: хоть за курицу, да на свою улицу, хоть за помело, да в свое село». Вот и вышла я замуж за нашего и никогда из села не уезжала. И не уеду.

Породнились мы с бабушками на всю оставшуюся жизнь. Пока жива была баба Клава, мы постоянно в Троицкое ездили, а сама она к нам приезжала погостить. В год, когда баба Клава очень сильно заболела, несколько раз лежала в больнице, зима стояла очень снежная. В Троицкое, если что случись, не смогла бы пробиться «Скорая помощь», и бабу Клавдю я увез к себе. Обычно я дома один сижу, а тут нам вдвоем повеселее было. Днем я работал за компьютером, баба Клава читала какие-нибудь газетки.

Иногда я спрашивал:

– Баба Клава, кино посмотрим? Какое тебе включить?

– Какое сам хочешь…

Мы усаживались рядом у монитора и смотрели наши старые, добрые, наивные фильмы: «Девчата», «Дело было в Пеньково», «Максим Перепелица», «Иван Бровкин на целине», мой самый-самый любимый, «Весна на Заречной улице», – в десятый раз. Баба Клава смотрела кино очень эмоционально, иногда брала меня за руку в волнующих местах. Раз спросила:

– Валерка, как это ты не плачешь? А я не могу прямо, слезы сами текут.

Я же удивлялся другому. Ведь ее молодость прошла в страшные, трудные, голодные годы. И при этом она так трогательно любила киносказки об удивительной жизни вымышленных героев, так мало похожей на ее собственную судьбу.

А перед Новым годом приехал сын бабы Клавы и увез ее к себе в город. На прощанье мы обнялись все трое – я, моя жена, баба Клава. Даже сам не мог сдержать слез, а женщины только что не ревели. Баба Клава успокаивала:

– Валера, Наташа, не расстраивайтесь! Я только до мая уезжаю, сразу по весне Володя меня привезет.

Мы лепетали в ответ:

– Конечно, баба Клава! До весны!..

А сами смотрели друг на друга и понимали – и мы, и она, – что больше нам на земле уже не свидеться никогда…

Я часто вспоминаю бабу Клаву. Мне ее очень не хватает. Где ты сейчас, дорогой, родной мой человек? Как тебе, там, в лучшем мире, золотко мое?

Крестный ход

– Баб Маруся, а помнишь, как мы кресты ставили? Людей-то тогда побольше было в селе.

– Да как же ж…

Был хмурый холодный сентябрьский денек. Я боялся, что дождь все сорвет. На освящение крестов мы пригласили священника. Впервые в нашем храме служилась литургия. Батюшка освятил кресты в храме, мы вынесли их, поставили у входа. Люди шли, осеняя себя крестным знамением, прикладывались к крестам. Потом мы с Юрой поднялись по лестнице на колокольню, оттуда перешли по крыше до барабана, на веревках подняли кресты на алтарь, купол. Когда устанавливали первый крест, на куполе, бабушки все повставали на колени. В этот момент на хмуром небо разошлись тучи, выглянуло солнце, и стало ясно и тепло, как летом…

– Валер, а я все вспоминаю, как мы крестным ходом первый раз шли. Ох, сколько ж народу тогда собралось!

Где-то через год после начала работ все иллюзии мои испарились. Я понял, что никаких меценатов нет и не будет. Никому мы не нужны. А еще через год, после смерти владыки Серафима, и в епархии на какое-то время стало не до нас. Оказалось, что и священника для храма в глухом селе никто не собирается присылать, да и взять его негде. Духовное училище только открылось. Местные жители, поначалу с энтузиазмом воспринимавшие ремонт, быстро разуверились в открытии храма. Да и меня самого держало в церкви только упрямство, а перспектив, что в храме когда-нибудь начнутся службы, я никаких не видел. Ездил, как заведенный, машинально что-то делал. Уныние стало постоянным моим состоянием.

Через год все мои иллюзии испарились: я понял, что никаких меценатов нет и не будет

На службы по воскресеньям я сам ходил в наш районный храм. Настоятель, отец Стефан, очень хорошо ко мне относился, переживал за ремонт нашей церкви. Я к нему обращался за советом в разных ситуациях. Шел Великий пост. Незадолго до Страстной недели батюшка задержал меня после вечерни:

– Валерий! Ты не хочешь организовать крестный ход в Троицком на Пасху?

– Как это? Разве можно без священника?

– Все можно! Благословляю.

Он объяснил мне, что нужно делать. Мы в Троицком стали готовиться. Окосили траву вокруг храма, убрались внутри. В Троицкое в Великую Субботу мы поехали с другом. К вечеру в церкви начал собираться народ. По мере того, как темнело, людей становилось больше и больше. Стали подъезжать машины из соседних сел. К полуночи храм был набит и гудел, как улей.

И вот наступил момент, когда мы вышли из распахнутых дверей со свечами в руках и пошли вокруг храма. Десятки голосов запели мощно и стройно «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небеси, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити». Со ступеней храма я сказал трижды, как положено, «Христос Воскресе!», и все отвечали: «Воистину Воскресе!». Потом, мы много раз пели «Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ, и сущим во гробех живот даровав». Сначала снаружи, потом внутри. Конечно, это была не служба. Может быть, что-то мы делали не по Уставу, но от души, это точно. Пели много-много раз и не хотели расходиться.

Темной-темной ночью после крестного хода мы шли с бабульками к дому бабы Клавы. В разных местах по селу, как светлячки, расползались фонарики идущих по домам людей. На угольно-черном небе сияли миллионы больших и малых звезд. В эту ночь я не просто поверил, а мне как будто было сказано без слов, четко и недвусмысленно: храм будет открыт. Больше я в этом не сомневался.

В эту ночь мне как будто было сказано без слов, четко и недвусмысленно: храм будет открыт

Потом мы уже начали приглашать священников на службы. В храме стали крестить детей, венчать молодых, отпевать усопших. И наконец на приход прислали молодого, только что рукоположенного настоятеля. В дальнейшем ремонтом занимался он. Я передал отцу Иоанну печать, документы, ключи от храма. Батюшка благословил нас с Юркой, и мы уехали.

Что мы делали так, что не так – Бог ведает. Мы свое дело сделали, свою дорогу прошли, и никто пути пройденного у нас не отберет.

– Баб Марусь, а ведь из тех, с кем мы храмом занимались, никого сейчас уже нет?

– Да, Валера. Кто умер, кто уехал. Только мы с тобой и остались…

До свидания, Троицкое!

Еду домой в трясущемся старом автобусе. Вспоминаю былые дни, знакомые лица. Как же быстро бежит время. По молодости нам кажется, что это мы идем к Богу, поднимаемся к Нему, что-то делаем для Него, понимаем Его волю. А с возрастом осознаем, что это Он нас тащит, поднимает, вразумляет, поручает нам что-то, а мы срываемся, упираемся, не понимаем, что от нас требуется. За три года какие-нибудь мудрые праведные люди, профессиональные строители Троицкую церковь восстановили бы от и до краше нового и золотом перекрыли. А мы – кто такие, чтобы безупречно жить, все делать идеально, совершать только хорошие поступки, говорить только правильные слова? Так – рабы неключимые. Главное – храм открылся, служба идет.

Жизнь продолжается. Вот скоро сойдет снег, расцветут на проталинах первые робкие подснежники. Заплачут соком березки. Поползут по своим тропинкам вереницами хмурые деловитые муравьи. Как знать, когда теперь приеду в Троицкое в следующий раз. Я вообще не знаю ничего наверняка: сколько отпущено мне времени на этой земле, что будет со мной завтра. Знаю только, что завтра наступит новый день.