Воспоминания архимандрита Антония (Мезенцева). Часть 1 / Православие.Ru

К вере я пришел в детстве, хотя семью нашу верующей нельзя назвать. Вот бабушки мои были верующие, они-то и водили меня в храм. Помню первое богослужение, на котором я был, – в 1961 году, мне тогда было 4 года. Мы с бабушкой пошли освящать куличи перед Пасхой. Помню, как батюшка окроплял куличи, яйца… С четырех лет в моей памяти служба как впечатление, а уже лет с семи я, думаю, вполне осознанно воспринимал богослужение, прекрасно помню всё.

То было время страшных хрущевских гонений: храмы закрывали, рушили… Мы жили в городе Прилуки Черниговской области. И в наших краях закрыли много храмов и монастырь. В Прилукском районе было тридцать храмов, а осталось восемь.

Батюшки тогда были еще все дореволюционные. Мне повезло: им было в ту пору по 60, 70, 80 лет. В городе было три храма, они не закрывались. В одном храме служили два священника, в другом – два и в третьем – один. В городе жило также много священников, которые служили в сельских храмах. Что интересно, батюшки у нас всегда по улице ходили в рясах, в сапогах, в скуфейках, правда, без крестов. Бывало, в день какого-нибудь церковного праздника сидишь в школе на уроках, потом выглянешь в окно, а по дороге батюшки идут с палочками, в рясах, монахини в скуфейках.

Раньше за городом были Ладанский^[1] и Густынский^[2] женские монастыри. Громадные монастыри – в них было около восьмисот насельниц. Обитель закрыли, и монахини, человек тридцать, стали жить в городе. Селились по три-пять человек в доме. В 70–80-х годах были еще живы игуменья и благочинная. В нашем храме пономарем была монахиня, на хорах монахини, псаломщица монахиня, – везде монахини. Вот и получился монастырь в городе. Конечно, милиция матушек гоняла, их принуждали дать подписку не ходить «по форме». А батюшек не трогали. Все батюшки (в городе их было человек десять-пятнадцать) по улице ходили в рясах. Когда я был маленький, я думал, что батюшка бесплотный, ангел, святой.

Устав у нас в храме был монастырский. Правда, на утрени читалась одна кафизма, – одна полная, а не две и не три. И вот что еще интересно. Я с детства ходил в храм, но батюшки меня в алтарь не пускали. Это очень хорошо. Сейчас в алтаре дети только балуются и играют. Раньше священники благословляли: «На клирос, на хор». Вот и меня благословили петь. Пришел я на клирос, а там столько книг! Думаю: как же бабушки разбираются, понимают? Потом сам научился. В 15 лет мог полностью вести службу, управлять клиросом, знал все гласы, устав. Власти нас не трогали. Наверное, в то время был какой-то разумный уполномоченный.

Конечно, прилукские матушки оказали влияние на мое воспитание. Нынешние монахини не похожи на царских, дореволюционных, с теми не сравнить. Что отличало их от современных монахинь? Они были очень простые по жизни. И что интересно, я тогда был подростком, а они общались со мной на моем уровне, на том языке, который был понятен и близок мне. Мне было 12 лет – и им «12», мне 16 – и им «16». Я со всеми разговаривал «на ты». Они вели себя ровно, непринужденно и располагающе. Сейчас, если к игуменье подойдет 12-летний мальчик, она задерет нос. А те матушки, с которыми я дружил, были другие. Некоторые из них с 7 лет жили в монастыре.

Свой выбор я сделал лет в 10. В нашем храме за свечным ящиком стояла монахиня Макария. Она была из Ярославской области, очень грамотная, раньше преподавала в детском доме. В 53-м году ее из детского дома выгнали, и она поступила в монастырь. Мать Макария очень хорошо умела обращаться с детьми. Вот она меня и воспитывала. Помню, в 4-м классе школы нам сказали: «Бога нет». Я прихожу к ней и говорю: «Знаете, матушка, в школе сказали, что Бога нет. Как же вы говорите, что Бог есть?». Она говорит: «Да ты что? Бог есть! Ты им не верь». Помогало. Я больше матушкам верил. Вторая матушка, Любовь, 1885 года рождения, была у нас алтарницей. Она меня попросит: «Приди, Саша (так меня звали в миру), огород покопай». Я и приду. Так матушки меня приучили к себе ходить. Жили они впятером. Молились дома. Монахини забрали с собой святые образы из монастыря, все стены у них были в иконах; в комнате горело восемнадцать лампадок, стоял сундук книг в кожаных переплетах. Лампадки горят, они молятся… Мне, мальчишке, все это было очень интересно.

Иногда я прогуливал школу, приходил к матушкам. Стали вызывать моих родителей, в основном, отца, в райисполком: почему ваш сын ходит к монахиням? Причем, до 4-го класса они меня не трогали. Потом видят – я уже взрослый мальчик, вот и стали отца вызывать. Мать – полбеды, а отец придет злой, отпорет меня ремнем. Если матушки дадут мне какую-нибудь книжку или иконочку, он их сожжет. Тяжело было в детстве. Была такая страшная домашняя война. То директор вызывает, то дома родители лупят. Что делать – не знаю. Потом отец сказал: «Всё, мы тебя выгоним из дома». Я прихожу к матушке Любови: «Матушка, ты знаешь, отец сказал, что выгонит». Она говорит: «Ты не переживай. Мы тебя примем к себе. Мне скоро 90, меня уже в тюрьму не посадят». Я прихожу к отцу: «Ты знаешь, меня матушка Любовь примет». А он: «Ах, старые ведьмы!» Но после этого меня перестали выгонять из дома, нечем стало пугать.

Конечно, монахи царского пострига по-разному воспринимали события 20–30-х годов, по-разному отнеслись к Декларации митрополита Сергия. Например, одна матушка, Иустина, в храм не ходила. Она недавно умерла, прожила 107 лет. Называла себя «тихоновкой». Она приходила к матушкам в гости, всех батюшек наших признавала… но до конца, до смерти она не признала Московский Патриархат. У нее был свой батюшка, кто – не знаю, всё тайно было. Говорят, он исповедовал, причащал «тихоновцев». А отпевал ее наш батюшка, потому что их священника уже не было. Другие матушки – мать Любовь, мать Рафаила – признавали Патриаршую Церковь.

Молились матушки, как в монастыре, совершали полный монастырский круг: читали утренние молитвы, полунощницу, потом обедницу, старшая матушка читала Евангелие, младшая – Апостол. Вечером читали Псалтирь, вечерню, утреню. Суточный круг они дома вычитывали полностью. Приду к ним, надену апостольник, рясу, клобук… Я был похож на девочку. Они смеются… Матушки, эти старые монахини, бабушки по 90 лет, так вкусно готовили, как сейчас готовить не умеют. Благодаря им я и попал в монастырь.

Естественно, лет в 15–16 меня обуревали страсти, колебания. Как у многих, и у меня в юности был такой период, когда мне пришлось самому решать, по какой дороге идти. Конечно, никакого сопротивления церковной традиции у меня никогда не было. Кстати, в семьях священников часто налицо некоторое принуждение к молитве: иди в храм, молись… Кроме того, обыденная жизнь священника не всегда совпадает с жизнью церковной. Порою лучше ничего не знать о домашней жизни священника, лучше не видеть эту семью… Я знаком с такими семьями, где домашняя жизнь совершенно не совпадает с внешней: в храме батюшка один, а дома – совершенно другой. Дети смотрят на отца: что ж ты, папа, врешь: дома ты такой, а в храме – другой. Поэтому порой дети священников вырастают безбожниками. В наше время это просто беда. У меня же дома, наоборот, воспитание было безбожное. Родители говорили: «Не ходи в храм, сходи в кинотеатр. Что ты связался с бабушками – старыми ведьмами? Посмотри, какие девочки красивые, а ты куда идешь?» И восставал дух противления. Может быть, если бы они сказали: «Иди в храм, не ходи в кинотеатр», дух противления тоже родился бы. Но у меня было иначе. Отец ругался: «Зачем ты утренние молитвы читаешь? Лучше телевизор посмотри». Но матушки меня поддерживали постоянно.

Потом была армия. Перед армией я решил точно: уйду в монастырь. Сильно молился, чтобы рядом храм был, так как все детство проходил в церковь. Как же два года без службы? Тем более я клиросный человек, певчий. Провожать меня пришел весь хор. Забрали меня в Чернигов, там всех распределяли по двум точкам: Киев или Одесса. Киев рядом, в 140 км от моего дома, от Прилук. А Одесса – в 600 км. Думаю: «Господи, хорошо бы в Одессу, там же монастырь мужской^[3], семинария духовная». И точно – меня направляют в Одессу, и воинская часть оказалась в одном районе с монастырем. Даже звон колокольный был в части слышен.

Помню свою первую Пасху в армии. Приближается праздник, и я думаю: как же пойти на службу? Пришел к дежурному по части и говорю: «Товарищ старшина, отпустите меня на службу». Он говорит: «Хорошо. Я в документах отмечу, что ты в части ночуешь (потому что приказ был – не давать на это воскресенье увольнение), но, если ты попадешься, – я тебя не отпускал, ты в самоволке». Я пришел в монастырь. Это 77-й год, милиции много, а я в форме. Милиционеры говорят: «Переоденься, или мы тебя заберем». Семинаристы дали мне костюм, переодели меня. Пасху мы отслужили, я разговелся с братией. Дали мне с собой в часть два ведра яиц, куличей, а для старшины, который меня отпустил, – литра три вина. Я вернулся, каждому дал яичко (а у нас в роте было 110 человек), дежурному по части дал банку вина. Все остались довольны. А вечером меня вызывают в штаб: «Где ты был на Пасху?» – и в каталажку меня посадили на ночь. Утром меня вызывает замполит части майор Дьяконов и говорит: «Ты что, в церковь ходишь?». Я отвечаю: «Хожу». Он говорит: «Хорошо, ходи в церковь. Я буду давать тебе увольнение каждое воскресенье. У моей жены отец священник. Только языком, пожалуйста, не болтай. Не веди никакой пропаганды в части – тогда будешь каждое воскресенье ходить в монастырь». У него была машина, а в Одессе была ремонтная мастерская. После того разговора он меня всегда в субботу вызывал: «Иди, сутки увольнение, уборку сделать в мастерской». Я прихожу в мастерскую, час-два поработаю, мне за это еще три рубля дают, – и на сутки иду в монастырь. Так каждое воскресенье и праздники. Потом меня поставили охранять военную аптеку. Я должен был там ночевать. Закрою ее вечером, перекрещу – и в монастырь на ночь. Утром прихожу – окна целые, двери целые. Так я служил. Пел, читал в обители, помогал братии. Насельники монастыря тогда были все в очень преклонном возрасте, молодых не было, поэтому помощь им была нужна всегда.

10 июня 1978 года я пришел в форме на прием к владыке Сергию, митрополиту Одесскому^[4], в монастырь (там были архиерейские покои). Ранее наместник монастыря мне передал слова владыки: «Отслужит армию – пусть придет ко мне на прием». Вот я и явился: «Я отслужил армию. Что мне дальше делать?» Он постоял, подумал, а потом говорит: «Оставайся в монастыре. Если ты уедешь домой, к нам не вернешься». Я ему поклон земной сделал. Так и остался в обители.

Я поступил в одесский монастырь при отце наместнике Серафиме^[5]. Он тогда только приехал из Иерусалима. Постригли меня через 5 месяцев, а через 8 месяцев – рукоположили. Пришел я в монастырь 10 июня, а 7 марта уже стал иеродиаконом. Был мне тогда 21 год.

Когда я поступил в монастырь, то формально сразу поступил и в семинарию, так как молодых людей в монастыре только после семинарии прописывали. А остальные могли быть прописаны только при наличии 25 лет рабочего стажа, то есть уже в возрасте лет 47–50.

Отца Кукшу^[6] в Одессе мне уже не удалось застать. Тогда другие были, тоже замечательные подвижники. Помню отца Михея, бывшего насельника Троице-Сергиевой лавры. В 1957 году он был отправлен в Одессу за то, что отчитывал бесноватых. В Александровском женском монастыре под Одессой служил еще один удивительный батюшка, архимандрит Алексий (Филозов). У него гнили ноги, но он продолжал служение, чтобы храм не закрыли. Второго батюшку в этот храм власти не давали ставить, вот он один и служил. А в тех краях живут молдаване, болгары – народ верующий. Он рассказывал: «Представь, пять тысяч причастников, и я один. Это в 70-е годы! Исповедь делал общую, причащал до 5 часов вечера на праздники, а потом сразу начинал вечерню. Он служил 20 лет каждый день.

Одесский монастырь я вспоминаю с любовью. И владыка Сергий меня уважал. Ведь он сам меня в монастырь принимал. Однако получилось так, что мне пришлось уйти в Псково-Печерский монастырь. К тому времени прожил я в Одессе уже пять лет. В монастыре были неудовольствия, потому что мама владыки, монахиня Феодора, жила на территории монастыря. Она носила два креста, ее награждал патриарх Алексий I. После смерти игуменьи одесского Михайловского женского монастыря и закрытия обители мать Феодора заботилась о сестрах. И в Одессе она была негласной игуменьей. У нее собирались матушки, и в одних стенах получилось два монастыря – мужской и женский. Часть матушек жила на территории обители, а часть – в городе.

Матушка была хорошая, очень любила монахов, особенно молодых, всегда их поддерживала. И вот в один прекрасный день меня вызывает владыка и говорит: «Поедешь на приход». Я отвечаю: «Я приходы не люблю и ехать не хочу». – «Поезжай на приход, я отпущу на месяц». Поехал. На Рождество приезжаю обратно. «Поезжай еще на один приход». Спрашиваю: «Почему на приход?». – «Денежек заработаешь». Я говорю: «Зачем мне деньги?» – «Ну, побудь на приходе…» Некоторая холодность уже чувствовалась в отношении. Я думаю: «Что случилось?» Сначала никак не мог ничего понять, жил на приходе месяца три-четыре. Потом мне сказали: «Будешь на приходе служить». Тогда взял я отпуск и поехал в Печоры. Там стал петь, читать… Месяц пожил. Отец наместник Гавриил^[7] сразу на меня обратил внимание, потому что певчих там не было, а я пел басом. Когда я стал домой собираться, мне передают: «Отец наместник спрашивает, не желаешь ли ты остаться у нас?» Я говорю: «Я не против». Все равно меня на приход отправили бы. «Иди к наместнику». Я пошел к наместнику. Он дал мне 200 рублей на дорогу. «Пиши, – говорит, – прошение». Я спрашиваю: «Как, так сразу?» – «Это не твое дело, пиши». Я написал прошение, приезжаю в Одессу, мне дают указ. Вызывает меня владыка Сергий: «Ты что, собрался в Печоры?» – «Да, владыко». – «Ну, хорошо, пиши прошение». Написал прошение – сразу же меня и отпустили.

Проходит лет десять. Приезжает владыка Глеб Полоцкий^[8], в прошлом преподаватель Одесской духовной семинарии. Он преподавал у нас литургику. Увидел меня, говорит: «Слава Богу, что я тебя, Антоний, увидел здесь. Я хочу у тебя попросить прощения». – «За что?» – «Ты что, не знаешь за что?» – «Не знаю, владыко». – «Ну как же, – говорит, – ведь ты написал письмо на матушку Феодору…» – «Какое, владыко, письмо? В первый раз слышу». – «Было письмо написано митрополиту Сергию, клевета на мать Феодору…». Владыка Сергий мне говорит: “Посмотри, чей это почерк?” – “Антония…” И Антония сразу без суда и следствия на приход». А я и не знал всего этого. Говорю: «Владыко, могу тебе поклясться, что я об этом в первый раз от тебя слышу. Спасибо, что сказал, а то я до сих пор не ведал, почему меня на приход отправили». – «Ну, прости меня, я думал, что ты написал…»

Кто письмо писал – неизвестно. Может, кто-то написал моим почерком. Могли позавидовать. Вот так я попал в Печоры. Иначе я в жизни не выехал бы из одесского монастыря. И сегодня мне этот монастырь постоянно снится. Не Печоры, не другие места. Первый монастырь не выходит из головы. Хотелось бы туда поехать, но не еду – боюсь, что там останусь.

В Печорах я застал многих замечательных батюшек: отца Адриана^[9], отца Иоанна^[10], отца Александра^[11], отца Нафанаила (казначея)^[12], схииеродиакона Марка^[13]. В то время были старцы интересные. Эти батюшки были ангелами. Я вспоминаю их жизнь. Отец Серафим^[14], ризничий монастыря, редко разговаривал, только по делу, лишнего слова от него не услышишь. Отец Нафанаил днем и ночью не спал, все трудился: послушание казначейское непростое. У отца Иоанна всегда народ толпами. Иеродиакон Анатолий^[15], уставщик, без руки, был очень интересным человеком. У него высокое смирение было, ангельское. Такого смирения я ни у кого не видел. А какой замечательный батюшка отец Александр, бывший благочинный… Этот человек был одна любовь. Он каждый день был в храме. Отец Адриан тоже постоянно ходил на службу. Я с ним рядом жил, он простой человек, очень добрый.

У братии произошел конфликт с наместником отцом Гавриилом, вследствие чего десять человек, куда входил и я, покинули обитель. Когда я уходил, то попросил прощения: «Отец наместник, простите, я пришел взять благословение». Он говорит: «А чего тебе не хватало?» Действительно, ко мне он относился… ну нельзя было лучше относиться. Конечно, я глупость сделал. Может быть, это Промысл Божий. Я просто поддержал братию, хотя не нужно было. Они пришли ко мне в келлию мою подпись брать. Я подписывать не хотел. А они: «Да как же, Антоний, ты же видишь, что творится, как же ты не подпишешь? Ведь там владыку Феодора (Текучева) обижают». Я говорю: «Ну, хорошо, подпишу, но ведь из монастыря выгонят». Так и получилось: только нас не выгнали, а мы сами ушли. Из обители я уходить не хотел, потому что без монастыря я просто жить не мог. Потом было очень тяжело.

Вот сейчас я смотрю – и на меня в монастыре обижаются, хотя я стараюсь делать все как следует, потому что я знаю эту жизнь: жил в двух монастырях, видел, как обижают и как не обижают, знаю, как легче монаху жить. Я стараюсь сейчас создавать все условия для братии: и в отношении пищи и одежды, и в богослужении. Все равно обижаются. Я говорю: «Нету на вас наместника Гавриила, надо вам Гавриила, хотя бы на месяц. Вы бы узнали, что такое монастырь». А владыка Гавриил – не жадный, добрейший человек, любил давать подарки, принимать гостей, но характер у него жесткий. И еще: владыка Гавриил – человек глубоко верующий. Я вспоминаю, как он молился: службы были всегда насыщенные, длинные, он любил поминать святых на литии в субботу вечером, – лития, наверное, час шла. Он любил торжественные, продолжительные, красивые службы. А характер у него, был, конечно, не мед. Впрочем, я считаю, что если бы я попал в его шкуру, я поступал бы так же, как и он, потому что по-другому нельзя было тогда поступать.

В 1983 году мне дали приход в селе Дуброво Темкинского района Смоленской области. Там девять домов было, от дороги 12 км пешком идти по грязи. А храм громадный, на три тысячи человек. Крыша в нем текла, окна были разбиты еще с войны. Но он никогда не закрывался, и иконы сохранились. Две бабушки при церкви. Остальные полуверующие-полуневерующие. Ни одного певца, ни одного чтеца – никого. Что делать? Для меня после монастыря это дикостью было – я привык к братскому хору. А здесь – внук на бабушку матом, бабушка матом на внука. Это у них для связки слов, обычный разговор. Я испугался. Я такого не слышал, не видел – я в монастыре жил. В Печорах я водил экскурсии, и у меня было много знакомых в Москве. Поехали мы вместе с ними помолиться на могилку к схиархимандриту Амвросию Балабановскому^[16]. Он постриг в монашество восемьсот человек, прожил ровно 100 лет. Матушка Серафима^[17], его келейница, говорила, что, на самом деле, он жил 110 лет, это по паспорту меньше. После его смерти некоторые его чада, матушки, перешли ко мне, человек двадцать.

Наутро мать Серафима дает мне 50 рублей и говорит: «Будет у тебя всё нормально». После этих 50 рублей не было у меня такого случая, чтобы я остался без денег. Эта матушка преподала мне благословение Божие от батюшки покойного.

В следующем году вызывает меня владыка Феодосий^[18] и говорит: «Знаешь, в Борисоглебе есть красивый храм, этот приход собираются закрывать». А там было два храма, и в радиусе 5 км – ни одного дома; две речки сходятся в полуостров. Место чудное. Настоящий скит. Я думаю: «Слава Богу, буду жить в лесу». Тут надо сказать, что, когда я только начал служить в Дуброво, ко мне стало приезжать много молодежи из Москвы. В то время была такая молодежная волна. Сразу доложили об этом уполномоченному Совета по делам религий в Смоленск: к Антонию девки едут, что-то непонятное творится. А уполномоченный отвечает: «Хорошо, хорошо, пусть едут». Тогда владыка Феодосий говорит: «Переведу Антония в Борисоглеб». А уполномоченный: «Да-да, здесь ему не развернуться, здесь все-таки село, а там с девками будет жить в глухой деревне, может, и правильно, пусть туда едет». Вот владыка мне и говорит: «Знаешь, хорошо, что уполномоченный согласился, считает, что ты гарем себе развел». Ну, думаю, слава Богу. Так меня туда и перевели.

Приехал в Борисоглеб. Там два храма. Один – конца XIX века, другой – конца XVIII. Этот храм недавно сгорел. Смотрю: кресты попадали, окна с войны пулями пробиты, сколки в иконах. Храмы, конечно, не закрывались, престолы нетронутые, благодатные. Электричества не было, но дух еще тот, царский, намоленный. Храмы уже стали коситься, текут, гниют… Я перво-наперво – к матушке Серафиме, к батюшке Амвросию. Матушка приехала ко мне, ей 85 лет, у нее много духовных чад – все-таки, она восприемница восьмисот пострижеников.

И пошел народ, каждый день. Деньги стали поступать, посылки… Я за лето перекрыл два храма, за один сезон всю живопись восстановил благодаря матушке Серафиме. Потом я заболел, в больнице полежал, и меня перевели в Никольский храм близ Смоленска, хотя уходить я не хотел. То был настоящий скит. В тех местах было много старообрядцев Белокриницкого согласия, поповцев. Старообрядцы меня признавали и любили, исповедывались у меня; я их отпевал. Церковь у них в Сычевке. Я даже там отпевал, крестил. Старообрядческий батюшка у них был старенький, ему было 90 лет, ныне покойный. Он со мной дружил.

Матушка Серафима дала мне епитрахиль батюшки Амвросия, в которой он постриг восемьсот человек, и просила, чтобы я перестригал в схиму батюшкиных чад. Я человек тридцать перестриг в схиму. Когда я восстановил храм в Дуброво, матушка ко мне приехала и сказала: «Батюшка Амвросий говорил так: “Никому не отказывай. Просят – постригай”». После этого я решил: надо делать, как отец Амвросий, – и старался никому не отказывать. Я еще и по себе судил: с детства я ходил в храм, стал мантийным монахом в 21 год. Поэтому сначала я постригал всех, кто приходил в монастырь. Например, Иринарха^[19] через два месяца постриг в рясофор. Но потом я увидел, что в наше время люди другие, не стал так быстро постригать и представлять к рукоположению.

Говорят, оптинские старцы по 12 лет в послушниках ходили. Это правильно. Но сейчас другое время – жизнь стала короткая, жизнь летит и намного быстрее, чем в то время, подходит к концу. Мы слабые. Человек приходит – хочет постриг сразу принять. Но надо годика три ему послушником побыть. В крайнем случае – хотя бы один год. Если человек год выдерживает – он уже будет жить в монастыре. За год он ломается. Покойная матушка схимонахиня Августа^[20] говорила: «Годик, годик». Я стал следовать такому правилу – и получается. Человек проявляет себя за годик – он как на ладони, видишь его страсти. Через год становится понятно, можно или нельзя его постригать, а в будущем – рукополагать.

Записали монах Павел (Щербачев) и Александр Парменов

^[1] Ладанский Покровский женский монастырь в с. Ладан, Черниговская епархия.

^[2] Густынский Свято-Троицкий женский монастырь в с. Густынь, Черниговская епархия. Основан в 1600 г., трижды закрывался (два раза в XX в.), возобновлен в 1993 г.

^[4] Митрополит Одесский и Херсонский Сергий (Петров; † 1990).

^[5] Впоследствии архиепископ Пензенский и Кузнецкий Серафим (Тихонов; † 2000)

^[6] Память преподобного Кукши Одесского († 1964) совершается 16/29 сентября.

^[7] Наместник Псково-Печерского монастыря в 1975–1988 гг. архимандрит Гавриил (Стеблюченко), ныне архиепископ Благовещенский и Тындинский.

^[8] Епископ Полоцкий и Глубокский Глеб (Савин; † 1998).

^[11] Схиархимандрит Александр (Васильев; † 1998).