Картонный Вифлеем

Если хочешь узнать свежие сплетни и комментарии к ним – иди к Пастору, в «дом горшечника». Только не забудь, что ровно через минуту после того, как ты оттуда выйдешь, сплетен и комментариев прибавится. Но уже в твой адрес.

В общем, Антона мы не шибко уважали. Заходить – заходили, но когда пост – ни-ни: аскеза на дворе, никакого тебе праздно-, злословия и, как следствие, осуждения. Постились мы со знанием дела, перетирая антоновы кости почти при каждой аскетической встрече на приходе. Вот, мол, какие мы молодцы. Настоящие постники-аскеты.

Пастором его прозвали еще в школе, когда он первый начал открыто носить крестик

Пастором его прозвали еще в школе, когда он первый, из протеста, конечно, начал открыто носить крестик. Купил в Риге, куда мы съездили в туристическую поездку с классом. Сначала, было дело, по школе шум поднялся: как это – галстук пионерский не носит, да еще крестик надел. Западной, причем, формы. Но галстуки быстро отменили, а кресты напоказ резко вошли в моду, и через год класс был похож на участников детского крестового похода. Антон крестик спрятал. Но носил. Тоже из протеста.

О вере мы с ним в школе не говорили, а когда повзрослели, уже в институте, тему эту поднимали не очень охотно. Нет, не стыдились, конечно, просто все понимали, пусть подсознательно, что у каждого свое мнение, человек должен созреть для того, чтобы говорить о своей вере открыто и искренне.

Потом Антон открыл гончарную мастерскую, стал керамистом. Оно и несложно: из семьи художников как-никак. Работы делал хорошие, выставки проводил. Приосанился. Время от времени в мастерскую, которую быстро обозвали «домом горшечника», набивались старые друзья-одноклассники, судили, рядили, творчески, в общем, мыслили – обо всем и обо всех.

Мы оставили это дело, сочтя Антона потерянным для христианства

Как-то, во время задумчивых путешествий по Северу, ему здорово нахамил то ли монах, то ли привратник одного из монастырей. Потрясение было сильным: как же так?! Церковь же! Оказалось, одет был не по-православному (джинсы смутили обличителя), да и вообще рожей не вышел – недостоин Антон появляться в святой обители. Потом еще что-то случилось, тоже пакость какая-то. Хоть виду старался не подавать, даже зло шутил над «оборотнями в рясах», но чувствовалось: переживал парень очень. До того допереживался, что со временем и вовсе отошел от Церкви – горькая обида, юношеское желание протеста при виде несправедливости, даже подлости и воровства дало о себе знать. Мы пожимали плечами и после нескольких попыток вразумления оставили это дело, сочтя Антона потерянным для христианства. Не то что мы.

Встречались часто – живем в одном дворе, тут хочешь не хочешь, а встретишься.

Размеренную жизнь нашего двора нарушил вонючий бомж: поздней осенью пристроил к теплотрассе домик из картонных коробок, которые натырил на свалке у супермаркета. Вонял страшно. Что ел, как одевался, куда по нужде ходил… Вызвали было полицию, но клиент он, видать, незавидный, поэтому, проведя ночь в отделении, победоносно вернулся и восстановил свой дворец. Жильцы брезгливо и ворчливо смирились, детям строго-настрого запретив даже шаг делать в сторону теплотрассы. Бомж вонял и блаженствовал.

Стоим во дворе. Январь, жуткий холод. Небо бездонное и светится. Свет падал и на картонный дворец бомжа, говоря о суетности всего мирского – философствовать мы любили.

Стон – протяжный и исполненный боли. Заткнули носы шарфами, платками, достали мобильники (ох, пальцы мерзнут!), подошли к покоям скорого покойника. Заглядываем: лежит, стонет и плачет. Переглянулись скорбно. Что делать?

– Ну-ка, отвалили быстро! – жесткий голос был знакомым. Ну да, всё правильно: Антон. Принял нас за шпану, решил, что бить пришли. – А, это вы. Чего приперлись?

– Да вот, то да сё. Стонет мужик.

– Ну, стонет. Знаю. Отойдите-ка.

Мы не отходим ни в какую. Антон наклоняется, залезает в бомжовы покои, тащит за собой большой пакет, ставит его перед мужиком и достает хлеб, молоко, колбасу, салаты какие-то. Не морщится. Может, нос заложило?

Стон сменился радостным воплем:

– Ты где был? Третий день жду. Три дня не жрал, понял?

– Ешь давай. Я на выставку ездил. Что, греешься в магазине-то? Я там поговорил – сказали, пусть заходит, только ненадолго, утром и вечером.

– Молодец. Что, как выставка? Да, греюсь в лавке. Там еще туалет удобный. Пока не гонят вроде – я по расписанию туда хожу. Только ночью терпеть. Ого! Да ты нанес-то немало. Мне ж в одну харю столько не пропустить. Заходи, я угощаю! И друзей позови. А то стоят, измерзлись…

Это была настоящая рождественская трапеза

…Это была настоящая рождественская трапеза. В картонной пещере, где, как оказалось, не сильно-то и воняло. Рядом с теплотрассой. С бомжом, который угощал нас чем Бог послал. С Антоном, который не морщился от слова «Бог» и который, получается, выступал Его посланцем вот уже месяц: несколько дней в неделю он просто покупал для этого человека, униженного и нищего, еду, не вдаваясь сильно в подробности, что же его сделало таким. А на Рождество решил сделать подарок – «накрыть поляну, потому что праздник». «Просто носил еду, вот и всё. Что мы – не люди, что ли?» – спокойно так сказал.

Так пришел конец нашей аскезе.

Весной мужик разобрал свой дворец и исчез, оставив только примятое место на земле у теплотрассы. Что он оставил в нашей душе, мы никому не скажем: стыдно. В «дом горшечника» изредка ходим. Бывает, есть чему поучиться. Например, христианству. Самарянскому такому христианству.