Ангельский реализм Александра Простева

Работы петербургского художника и иконописца Александра Простева оказались столь возлюблены пользователями Интернета, что републикуются — то циклами, то выборочно — порой даже без указания имени автора. В этом, конечно, свидетельство не только признания, но и точного попадания в сердце современного русского человека, который сразу и безоговорочно принимает эту красоту, это Прекрасное — как свое, как часть личного духовно-эстетического опыта.

В популярной соцсети Александр Простев предпослал своей странице короткое высказывание преподобного Серафима Саровского «Человек человеку — радость». И мы явственно видим этот посыл в произведениях художника, к коим в самом деле приложимы два определяющих слова — «свет» и «радость». Это вам — не суждение философа Василия Розанова «человек человеку — бревно»: у Простева речь идет о земной любви как проекции любви горней.

Но немаловажны для понимания духовного самоопределения, контекста бытия Александра Простева и такие цитаты — из другого русского мыслителя минувшего века, Ивана Ильина: «Итак, мы не призваны заимствовать духовную культуру у других народов или подражать им. Мы призваны творить свое и по-своему: русское, по-русски»; «Как бы ни были велики наши исторические несчастия и крушения, мы призваны самостоятельно быть, а не ползать перед другими; творить, а не заимствовать; обращаться к Богу, а не подражать соседям; искать русского видения, русских содержаний и русской формы, а не ходить «в кусочки», собирая на мнимую бедность. Мы западу не ученики и не учителя. Мы ученики Богу и учителя себе самим. Перед нами задача: творить русскую самобытную духовную культуру — из русского сердца, русским созерцанием, в русской свободе, раскрывая русскую предметность. И в этом — смысл русской идеи».

Простев, отучившийся полный курс, но отказавшийся от защиты диплома в Санкт-Петербургской академии художеств им. Репина (СПбГАИЖСА), не любит говорить о своей биографии, считая это «самомумификацией». Но зрителю все же хочется взглянуть в глаза мастеру, создавшему волнующие полотна, приоткрыть краешек завесы, чтобы поразмышлять о непостижимом хотя бы на уровне внешних очертаний — как и почему именно в этом человеке проявляется поручение Божественной Красоты.

Потому мы и цепляемся за редкие признания Александра Евгеньевича — о том, что родился он в Брянске, где «застал еще печку, чугунные горшки, ухват», что помнит «бабушку у этой печки», которая «печет пирожки с золотистой корочкой», что «как все дети начал рисовать в раннем возрасте, но с тех пор так и не остановился». Глубинка для этого художника — не географическая провинция, а детство, «глубинку души» — оттуда и сочится окормляющий свет, а потому и свою серию картин «Свете Светлый», всю подсвеченную этим несказанным светом детства, любви, ностальгии, светом, соединенным с вечностью и Небом, автор называет также «Картинками из глубинки».

Душа бабушки Полины

Красоту древнерусской иконы Простев понимает как косвенное доказательство бытия Божьего. «Было время, когда я смотрел на икону и не видел ее,— говорит он.— Со временем, когда пелена упала с глаз, я был покорен красотой древнерусской иконы — чистотой цвета, линии, гениальной простотой и всем тем, что называется «живописью исихазма». Мне всегда хотелось изображать самое главное. В иконе все это есть. Писать икону — это радость. Как при этом оказаться вне Церкви? Просто невозможно». И еще: «Любите, изучайте, проникайтесь древнерусской иконой. Это наше национальное сокровище удивительной красоты и широчайшего диапазона — в ней есть и высокое богословие, и живопись мирового уровня, и детская чистота, и простота божественная».

Как показать тишину, в том числе и внутреннюю? Мы помним, что великий Нестеров непостижимо останавливал звук и дребезг в своих полотнах «Лисичка», «Соловки», «Тихие воды», «Тишина», «Дмитрий, царевич убиенный». У Простева — тишина сочится не только из замерших созерцательных фигур святых, но и отовсюду — как в картине «Тихие беседы отца Никиты». Деликатно обыгрывает художник идиому «Ангельская тишина» (так называется картина), где на ветвях большой березы среди снегопада над голубеньким деревенским домом замерли два белых ангела.

Некоторые сюжеты и их воплощение у Простева столь пронзительны, что их невозможно созерцать без сердечных слез. Например, «Одна на целом свете», «Февральские метели» или, скажем, «Башмаки блаженной Ксении Петербургской», где Ангел-хранитель зашнуровывает на ногах святой прохудившиеся ботинки.

Картина «Святая Ксения и Невская “першпектива”», выполнена в серых тонах. Даже в самом названии лексически обыгран внутренний сарказм. А на картине мы видим клубящийся вокруг святой «мир сей», в котором чуть ли не каждый «звероуловлен», погружен в суетное и сиюминутное, тогда как идущая навстречу зрителю святая предстает в цвете: в белом золоте нимба и красно-зеленых одеждах (утверждают, что это были цвета мундира покойного супруга Ксении Григорьевой).

Любомудрием и космизмом обращают на себя внимание полотна «Дом человеческий», «Хлеб и звезды», «Колодец», «Планета Русь», «Святое семейство» — в серии «Свете Светлый».

Лубочное озорство проявляется у Простева в широком диапазоне: от лирической радости («Зимняя лепота») до обличения, как в полотне с отсылом к брейгелевским слепцам «Мимо церкви за козлом», или картине с показательным антиалкогольным названием «Вниз под горочку».

Ангел и ворона

Мягко улыбающийся лубок открывает нам Александр Простев в картинах «Здравствуй, дедушка Егор», «Преподобный Трифон Кольский и медведь», да и «Преподобный Павел Обнорский», с его трогательными синичками на руках и зверьем у ног.

Простев любит не только ангелов, но и птиц. Достаточно назвать его большую «Сороку из детства», «Чудо с птицами» (из серии «Житие прп. Сергия»), а также философски-лиричный сюжет «Ангел и ворона», развернутый на фоне прекрасного багряного куста, колористически отсылающий к древнерусской иконе. Или «Дождь пошел. Блаженная Ксения и птичка», где святая, не имеющая жилья, находит приют от дождя там же, где и воробушек, — под зелеными ветвями куста.

Удивительной гармонии достиг художник в изображении семейной «двуединицы» — муромской четы — святых Петра и Февронии. Поражает разнообразие приемов, найденных для решения этой высокой задачи — в частности, в полотнах «Князь и крестьянка», «Семья — малая церковь», «Воскресшее дерево», «Святая любовь», «Всегда вместе», «Осенние листья», «Навечно вместе. 8 июля 1228 года».

Зададим несколько вопросов художнику.

— Александр Евгеньевич, Вы как-то сказали, что древнерусская икона, «живопись исихазма» — это центр, вокруг которого на орбите вращается живопись, и выше иконописи нет ничего. Скажите, на что у Вас уходит сил и жизни больше — на иконопись или живопись?

— Иконопись — это форма служения Богу, вид молитвы. Икона — это часть литургического пространства. Ничего подобного не скажешь о живописи. Но у меня не существует выбора: иконопись или живопись. В этом смысле я внутренне не разрываюсь. Хотя есть иконописцы, которые считают, что если пишешь икону, то не стоит заниматься чем-то другим. Возможно, они правы по-своему. Но мне кажется, что это очень индивидуально. Я же чувствую, что есть образы, которые можно наиболее сильно выразить именно в иконе, и никак иначе, но есть образы, которые выражать средствами иконы просто ни к чему. Например, у меня есть картина, где Сергий Радонежский штопает свою прохудившуюся ризу. Зачем пытаться впихнуть этот сюжет в иконопись, если он наиболее полно раскрывается в живописи?

Иконопись и живопись у меня дополняют друг друга как две сестры — старшая и младшая.

— Генезис некоторых Ваших полотен выводится из русского лубка, который, в свою очередь, «в каком-то смысле вырастает из иконописи». С духовными истоками, столпами и опорами понятно, а кого персонально Вы видите своими стилистическими предшественниками в русском изобразительном искусстве?

— Если упоминать русский лубок, то самый ранний, тот, в котором еще присутствовало наивное религиозно-поучительное содержание. Именно этот лубок мне больше всего нравится. Но я не могу сказать, что лубок оказал на меня сильное влияние. Я имею в виду свои работы из моего небольшого альбома «Свете Светлый». Кто-то видит исток этих работ из лубка, кто-то даже вспоминает малых голландцев Броувера и Остаде, а кто-то вспоминает Леонида Соломаткина, русского художника конца XIX века. Это нормально, так как художник не вырастает из пустоты. Но если взять мою работу «Душа бабушки Полины» (впрочем, как и многие другие работы, подобные этой), то вы не увидите там влияния перечисленных художников.

Мои стилистические предшественники? Честно признаюсь, я просто не думаю об этом, не анализирую. Я пишу картину, и чувствую огромную радость от этого. Если бы не было этой радости, я к краскам даже не притрагивался бы. Зачем? Радость творчества — единственное, как мне кажется, оправдание этого творчества. Это творческий ответ человека Творцу. И в этом ответе — радость и благодарность.

— «Это — не просто красиво... — пишет мне взволнованный друг из Красноярска. — Это удивительно одухотворенная живопись... Такие прозрачные краски! Хочется спросить у художника: какая это техника и какого размера работы?» Ваши картины словно подсвечены изнутри каким-то бело-золотым свечением, в самом деле, отсылающим к иконному письму. В чем технический секрет? Вы пишете картины на левкасе? Пользуетесь волшебными красками?

— Конечно, иконопись не могла не повлиять на мою живопись. У меня есть живописные работы, написанные на доске, на левкасе. Левкас отражает свет через краску. Но немало работ, которые я писал пастелью. При этом всякая техника должна быть подчинена замыслу. Да, левкас может отражать свет через краску, но дело даже не в этом. Есть свет, который отражается не от левкаса, а от созданного художественного образа. Это другой свет, не физического свойства. Ведь на левкасе, отражающем свет, можно написать такое, от чего повеет мраком. А размеры картин разные, от совсем маленьких до больших.

Вербное воскресение

— Александр Евгеньевич, Вы выходите к публике циклами, сериями работ. Это такой тип мышления у Вас или Ваша цель изначально — именно альбом? Ведь всякий раз несколько лет работы над тем или иным циклом завершались выходом альбома.

— Это связано с тем, какая задача ставится. В иконописи есть житийные клейма, в которых иконописным языком изображается жизнь святого от рождения до блаженной кончины. Я же решил создать то же самое в живописи. Увы — живописный язык более понятен и близок современному человеку, чем иконописный. Но что есть, то есть. А я люблю живопись не меньше иконописи. Так и появились мои житийные серии в живописи. Кто-то сказал, что это новый жанр. Возможно. И, понятное дело, что собрать всю серию можно под одной обложкой, как житийные клейма в одной иконе. То есть выпустить альбом. Эти серии о житиях святых я называю акафистами в красках.

— Альбомы Ваши издавались доброхотами или в этом присутствовал элемент заказа?

— Нет, никто мне таких заказов не давал. Просто очень хотелось сделать эту работу. Когда пишешь житие святого, начинаешь «присутствовать» рядом с ним, мысленно общаться. Я же живу в городе, где святая Ксения Петербургская, по историческим меркам, жила совсем недавно, шла по той же улице, по которой и ты сейчас идешь, так же в непогоду стояла на набережной, смотрела на Неву… Пять лет я работал над этим альбомом и находился «рядом» с Ксенией. Это были замечательные годы, за что я очень благодарен Ксении Петербургской. До сих пор меня переполняет чувство благодарности к ней. Какой же тут может быть элемент заказа? Такое не закажешь.

— Цикл работ «Житие прп. Сергия» создан Вами с 2001 по 2008 год, «Житие Петра и Февронии» — с 2008 по 2009 год. В 2015 году Вы закончили серию о житии блаженной Ксении Петербургской. Это очень популярные в православной среде живописные циклы. Воспоследуют ли новые «акафисты в красках»? К какому русскому святому Вы обратите в таком случае свое духовное и сердечное внимание? К Илии Муромцу? Нестору Летописцу? Серафиму Саровскому? Иоасафу Белгородскому?

— Тут я вас разочарую: я просто не знаю об этом. Вообще, я живу сегодняшним днем, ничего особо не планируя. Предыдущие житийные серии я тоже заранее не планировал. Например, желание написать житие Ксении Петербургской появилось внезапно, как с неба свалилось. Это был радостный момент. Я тогда даже очень удивился, обнаружив, что художники не обращаются к этой теме. Я увидел перед собой целину, тропы, по которым почему-то никто не прошел. А сейчас я делаю роспись в недавно построенном храме блаженной Ксении Петербургской, который находится на улице, где она жила. Ну как это можно было спланировать? Меня пригласили, неожиданно для меня, вот я и работаю сейчас там.

— Поскольку разговор сам собой пришел к блаженной Ксении, не могу не задать вопрос, занимающий не только меня. На Ваших картинах — страничках ее жития — изображена Матфиевская церковь в Санкт-Петербурге, многократно перестраивавшаяся и взорванная безбожной властью в 1932 году. В этом храме блаженная Ксения венчалась со своим супругом Андреем Федоровичем, в нем его и отпевали; и в нем же потом отпевали блаженную Ксению. Вам наверняка пришлось столкнуться с проблемой: как же показать эту церковь, то есть как именно она выглядела при жизни Ксении Григорьевны Петровой. Как Вы решали эту проблему?

— Казалось бы, тут все просто — эта церковь была первоначально построена как Петропавловская, в Петропавловской крепости. Есть рисунок этой церкви «о трех шпицах». Но оказалось, что Матфиевская уже не была похожа на Петропавловскую. Матфиевскую собрали из материала Петропавловской, но с большими изменениями. Об этом сообщил первый историк Петербурга А.И. Богданов: «Сия церковь, самая первоначальнейшая, была видом крестообразная, о трех шпицах, на среднем был небольшой купол позолоченный, который ныне на Матфиевской колокольне под шпицем».

Из этого следует, что изменения были существенными. Главный купол Петропавловской церкви переместился на колокольню Матфиевской. И вместо трех шпицев появились два. Мне еще повезло, что в Музее истории Петербурга удалось посмотреть План Петербурга 1753 года. Он был тогда выставлен для обозрения. Это т.н. «Махаевский план». На карте основные строения и церкви Петербурга изображены не схематично, а в аксонометрии. Есть там и Матфиевская церковь, которая, действительно, совершенно не похожа на Петропавловскую. В самом начале XIX века Матфиевскую церковь разобрали, т.к. она сильно обветшала, а материал употребили «...в пользу настоящей каменной церкви, что к чему годно будет, а паче на дрова для топления печей церковных, так как обветшала она так, что не подлежала уже ремонту». Вот поэтому первое время у меня возникла проблема — как изобразить Матфиевскую церковь?

— Храм какого периода Вы изобразили в результате?

— У меня на картинах именно та церковь, которая была при жизни святой Ксении. Именно она изображена на «Махаевском плане» 1753 года. Впоследствии рядом с ней появилась новая Покровская церковь. Затем обе церкви были снесены и построен новый каменный храм, который впоследствии был, увы, взорван при советской власти.

* * *

В картинах Александра Простева часто увидишь ангела. Ангелы-хранители в его картинах то сопровождают-осеняют святых, то помогают пострадавшим, то вступают в бой с силами зла. Эту приверженность художника хочется назвать «ангельским реализмом». В том смысле, что ангелы являются хоть и бесплотными сущностями, однако, по глубокой уверенности художника, несомненны и представляют собой существенную составляющую, как сказал бы Достоевский, «реализма действительной жизни».

Прислушаемся к этому художнику, важному для нашего миропонимания. Всмотримся в его работы.