Человек обязан быть счастливым

Чупа. Анна Михайлова

– А вы не хотите съездить в Карелию? Там, в деревне, живет писатель, – и батюшка называет известное имя, – он приезжал недавно сюда, приглашал в гости. Да вам там понравится, отдохнете. У него дом большой, коровки, молочка попьете.

– А ты можешь два литра выпить? – улыбаясь, спрашивает батюшка мужа. – Я, когда солдатиком был, по два литра выпивал…. Ну, вот и хорошо, поезжайте, доедете до Петрозаводска, а там близко. Адрес у меня есть. Деньги-то на дорогу найдете?

А еще батюшка сказал:

– Вы Матери Божией молитесь, если трудно будет, – а потом добавил: – Когда нападает страх, надо читать «Часы».

Конечно, такое предложение было для нас несколько неожиданным, особенно для мужа: он привык жить по плану, у него всегда все было расписано. Я видела его юношеский дневник: перевод с немецкого – два часа, с английского – два часа, Кант, с такой-то по такую-то страницу, Гегель…. И так далее, на всю неделю.

Но муж сказал:

– В конце концов, это даже интересно!

«Да, интересно, – подумала я, – только что-то тут не так: большой дом, коровки, отдохнете…». Нас Господь тогда так воспитывал, что когда я слышала слово «отдохнете», то сразу понимала, что предстоит еще одна очередная работа. Если мы и «отдыхали», то или на раскопках в Средней Азии, в Термезе, где 40 градусов в тени, а песок у желтого озера такой раскаленный, что босиком по нему и двух метров не пройти, или в Крыму, куда я ездила в командировки.

Когда я слышала слово «отдохнете», то сразу понимала, что предстоит очередная работа

Особенно запомнилась нам поездка в Термез. Когда мы нанимались на работу в археологическую экспедицию, я однозначно заявила: только не поваром.

– Это чтобы на 20 человек на костре готовить? Ни за что не соглашусь! – твердила я мужу.

Муж меня, конечно, поддерживал, да и руководитель не возражал:

– Что ж, – сказал он, – можно и не поваром.

Но когда мы приехали в лагерь и пошли посмотреть на место раскопа, поднявшись на незначительную высоту… только поднялись и посмотрели (а было, надо сказать, часов 5–6 вечера, то есть считалось, что жара уже схлынула), я сказала мужу, что готова варить хоть на сто человек, только чтобы меня на раскоп не брали.

И когда мы вернулись в лагерь, я спросила:

– А где у вас костер и продукты?

Костер мне тут же показали, и еще показали какое-то мудреное приспособление, подпираемое дощечками, на нем должны были балансировать кастрюли. Но с продуктами дело обстояло гораздо сложнее: весь запас состоял из риса, лука, вермишели и нескольких банок тушенки, которую надо было, естественно, экономить. Но зато было довольно много жестянок с баклажанной икрой и с «повидласи»: местным джемом из слив. Если варили суп из риса, то на второе была вермишель, а если в суп клали вермишель, то на второе непременно предлагалась рисовая каша.

Рядом с нашим лагерем было огромное помидорное поле, и сторож разрешал нам рвать помидоры сколько угодно. Так что вермишель и рис попеременно плавали в тушеной с луком томатной подливке и подавались с салатом из помидоров. А вот фрукты почему-то ели мало, можно сказать, почти не ели, хотя груши и яблоки висели прямо над нашей головой. Утром и вечером пили горячий зеленый чай: только такой и спасал от жары, – а еще хлеб с икрой и «повидласи». И каждый раз, когда я радостно провозглашала:

– А на ужин у нас сегодня «повидласи»! – раздавался тихий стон.

Но зато каждое воскресенье местные узбеки, с которыми водил дружбу наш начальник, приходили делать плов. Для меня это были особые дни, потому что плов – это такое блюдо, к приготовлению которого женщины не допускаются. И лук режут, и морковь только мужчины, потому что овощи должны быть нашинкованы определенным образом. И если бы не плов, у меня никогда не было бы выходных: кто же согласится от еды отдохнуть?

С раннего утра ребята шли на раскоп, т.е. на отвал, им досталась самая грубая работа: до культурного слоя надо было еще добраться, и они работали бульдозерами. Теперь я поняла, почему наш руководитель так легко согласился на мой отказ от кухни. Он прекрасно понимал, что на такой жаре я и лопату бы не смогла поднять, не то что копнуть, так что костра я все равно бы не миновала. К солнцепеку все возвращались, пропитавшись песком, в лагерь, и тут же бросались в протекающий рядом арык, который был едва по пояс, с наслаждением отмокая в нем. В этом арыке мы и мылись, и белье стирали, и чуть повыше нас тоже кто-то мылся и стирал белье. А воду для питья привозили из дальнего колодца на грузовой машине, которая приехала с нашей экспедицией из Москвы.

Пока все были на раскопе, в лагере оставались только я, художник и дежурный, в обязанности которого входила заготовка дров для костра. И каждый, кто еще ни разу не был дежурным, считал, что эта работа ни в какое сравнение не идет с тяготами археологов, потому и выговаривал возмущенно очередному дежурному, плюхаясь в арык:

– Конечно, пока ты тут прохлаждался, я надрывался под палящим солнцем!

– Ничего, ничего, завтра твоя очередь, отдохнешь! – мстительно улыбался дежурный.

И к концу следующего дня мой новый помощник, измотанный заготовкой дров и добыванием воды, чуть не лишившийся ноги, по которой удачно проскользнул топор, желал уже только одного: куда угодно, лишь бы подальше от костра.

– Мне мама говорила, чтобы я в Сочи ехал! – чуть не плакал он.

О водителе грузовика говорили, что он бывший чемпион Москвы по фигурному вождению. И он действительно был виртуозом: постоянно навеселе, да к тому же плохо видящий (от очков он упорно отказывался), водитель лихо выруливал перед встречной машиной и успевал притормозить за 10 см перед впереди идущей. Мы поняли это сразу же, как только приехали в Термез: он встречал нас на вокзале. Напиваясь до бесчувственного состояния, водитель мог проспать целые сутки, оставив нас без воды. Намучившись с ним, руководитель экспедиции решил, наконец, отправить его обратно в Москву, дав денег на дорогу. Водитель смотрел на всех преданными глазами, вымаливая прощение и надеясь, что мы что-нибудь придумаем, но руководитель был непреклонен, да и мы предательски молчали, помня, сколько было переживаний, когда кто-кто из ребят уезжал с ним за водой, и все прощались со смельчаком, уже не надеясь на его возвращение.

– Нет, нечего тут даже говорить, я уже решил, – махнул рукой руководитель, – а с водой мы что-нибудь придумаем!

А что можно было придумать? Оставалось только одно: брать воду из арыка, отстаивать ее, а потом кипятить.

Мы не сразу решились на это, но, пропустив обед, к вечеру уже заваривали чай, приготовив любимые бутерброды с баклажанной икрой и «повидласи».

– Ну и ладно, – утешали мы друг друга, – сколько же можно было над нами издеваться?

Прошло три дня после того, как мы расстались с водителем. Все были на раскопе, дежурный пошел куда-то, художник сидел в саду и зарисовывал найденные браслеты и черепки от кувшинов, а я, как обычно, возле костра «грелась». Вдруг вижу: кто-то по кустам пробирается. Пригляделась – а это наш водитель, он сначала долго не решался выйти, а потом все-таки двинулся ко мне. Идет решительно, а на нем только майка, которую он усиленно тянет вниз.

– Я сейчас все объясню! – говорит он.

А я кричу ему:

– Не подходи, не подходи ко мне, никаких объяснений мне не надо, начальнику объясняй!

Ему ничего не оставалось делать, как опять шагнуть в кусты и где-то там залечь. Оказывается, он все эти дни жил на вокзале, пока не закончились деньги. А потом те, с кем он пил, сняли с него, пока он спал, все, вплоть до трусов.

– А трусы-то зачем? – спрашиваем.

– Наверное, посмеяться хотели, – предположил он, – хорошо, что хоть майку оставили, а то как бы я шел?

Мы жили в колхозном саду и спали под отяжелевшими от спелых плодов ветками. К концу вечернего чая никто уже не мог усидеть за столом из-за полчища комаров, и перед тем, как лечь спать, мы сооружали полог из марли для защиты от них и надевали на себя все теплые вещи, какие у нас только были, а потом засыпали, мокрые от пота. А если на ночь не укутаться как следует, то обязательно проснешься часа в два от жуткого холода, пробирающего до костей. И тогда уж не уснуть, а мне надо было вставать раньше всех, чтобы успеть разжечь костер и заварить чай.

Впечатления от приготовлений ко сну складывались в строчки:

Сад клином лег в звенящей тишине.
Круг фонаря, как пес, к ногам прижался,
И звезды осыпались на лицо сквозь сетку веток.
Тугой зеленоватый свет из плена
деревьев черных и немых вверх рвался
и замирал над ними ореолом…
И были слезы продолженьем звезд,
И были сны пустой глазницей неба…

Ленинградцам, которые приехали после нас, повезло значительно больше – они отрыли какие-то ценные фрагменты скульптур, – но они и пострадали больше нас. Многие из них заболели желтухой: пить воду из арыка было все-таки опасно.

Да и поездку в Крым едва ли можно было назвать отдыхом. Какой же это отдых, если с утра до позднего вечера мне приходилось, сдерживая дыхание, чтобы как можно меньше наглотаться пыли, бегать по этажам будущей гостиницы для военных под названием «Новая»? Ее наши рабочие строили неподалеку от Ялты, а я представляла плановый отдел московской строительной организации, в которой тогда работала, и мне приходилось каждые 3 месяца ездить в командировку.

Один раз и муж захотел со мной поехать. И пока я носилась с процентовками, договаривалась с генподрядчиками, составляла расценки и проверяла выполненные работы, он сидел за столом и переводил с древнегреческого. Только рано утром и поздно вечером мы могли позволить себе выйти к морю, чтобы немного поплавать и посидеть на берегу: там были необыкновенно красивые камни.

Долго потом жители поселка вспоминали день нашего приезда, когда мы ходили по домам с огромным тяжеленным чемоданом, набитым книгами, в поисках комнаты со столом, наподобие письменного, и чтобы непременно настольная лампа была…

Но все эти путешествия были из той нашей прежней жизни, от которой, где бы мы ни находились, что бы ни делали, не могли получить удовлетворение. Тогда это было свойственно многим.

Потому и привозились отовсюду стихи, похожие на эти:

Зайдя на сорок пятый круг,
Дрожит состав решеткой окон.
Ползет червяк, отбросив кокон
Вокзала, весел и упруг…
В который раз себе совру,
Что зной смывает суетливость…
В который раз созреют сливы
И упадут сгнивать в траву…

Но путешествие в Петрозаводск было совершенно не похоже на прежние: мы впервые ехали не самовольно, а по благословению.

Путешествие в Петрозаводск было совершенно не похоже на прежние: мы впервые ехали не самовольно, а по благословению

«Главное, чтобы муж в последнюю минуту не отказался», – с тревогой думала я. Но он-то как раз и собрался, и даже билеты купил, а вот я где-то прихватила простуду и все боялась, что муж, узнав об этом, сдаст билеты, поэтому и скрывала свою болезнь.

Мне это, надо сказать, удалось, и мы благополучно доехали до Петрозаводска, где никогда раньше не были. Но город нам увидеть так и не пришлось, запомнился один только вокзал: мы бегали по нему в поисках автобуса на Кондопогу, куда нам нужно было попасть. Автобус отправлялся через час, и пока мы его ждали, зашли в привокзальный магазин, чтобы докупить на всякий случай еще какой-нибудь еды, хотя нам она была не особенно нужна: мы продукты из Москвы везли, но муж решил, что лишняя пачка вермишели и десяток яиц все же не помешают. И еще муж купил небольшую плоскую бутылку коньяка.

– На всякий случай, вдруг замерзать будем? – сказал он.

А в промтоварном отделе я увидела кружевной белоснежный чепчик: дочке моей подруги Людочки пятый месяц пошел. И погремушку красивую выбрала, она мне очень понравилась.

Потом подошел наш автобус, и мы поехали в Кондопогу. По дороге стали расспрашивать пассажиров о деревне, до которой нам надо было добраться, но о ней никто не знал, одна женщина, слава Богу, нашлась:

– Вам надо, – сказала она, – по Онежскому озеру идти, напрямую тут недалеко, километров пять всего, не больше. Там, на правом берегу, и увидите.

Когда мы добрались до места, начало уже темнеть – ничего удивительного, еще январь не закончился. Вышли из автобуса, думаем, сейчас у нее спросим, в какую сторону идти, а может, еще кто-нибудь знает. Но все как-то сразу разошлись в разные стороны, и на остановке никого не осталось. Можно было, конечно, в гостинице переночевать, но где ее, эту гостиницу, искать? И спросить не у кого. Нам ничего не оставалось, как пойти к озеру.

– Женщина говорила, что по правую сторону наша деревня, значит, туда надо, – рассуждает муж.

«Если трудно будет – Матери Божией молитесь», – вспоминаю я батюшкины слова. Стали мы молиться – и вдруг увидели глубокие следы от валенок: кто-то, судя по всему, недавно здесь прошел.

– Пойдем по этому следу, – решает муж.

И мы пошли. Муж – впереди, стараясь в проложенный след попадать, а я – за ним, тоже стараюсь, но у меня это намного хуже получается. Озеро довольно широкое, а снегу на него намело – по колено иногда проваливались. Скоро стало совсем темно, только снег белеет, и противоположный берег темной полосой прочерчен, а есть ли там какие деревни, неизвестно. Огоньков, по крайней мере, не видно. В темноте все скрывается – снежная пустыня, и кроме нее – ничего. Голова у меня тяжелая, видно, температура поднялась. Вытащу ногу из снега – все, думаю, не могу больше идти, а потом тут же утешительная мысль: «Но ведь человек же шел, значит, и я смогу!»

Передо мной монотонно рюкзак мужа покачивается: бульк-звяк, бульк-звяк, – плюхается в нем коньяк и позванивает погремушка. Мои вещи уже давно к мужу перекочевали, он их вместе со своими на себя взвалил.

Идем, ничего не видно, но, главное, туда идем или нет – непонятно. Одно время потеряли следы. Муж велел мне стоять на месте, а сам пошел их искать.

– Иди сюда, – кричит, – вот они! А я тут на полынью наткнулся. Надо осторожнее идти, нельзя от следа уходить.

Идем уже часа три, и неизвестно, дойдем ли. А вдруг не туда идем? Ну и что, что следы? Его сейчас встретит какая-нибудь лошадка и увезет километров за двадцать, а нам куда?

– Ничего, – подбадривает меня муж, – если что, приткнемся где-нибудь около кустиков, костерчик разведем, погреемся: вон сколько здесь кустов. И коньяк у нас есть, так что не замерзнем. Ты только молись Матери Божией, как батюшка сказал.

И тут мы заметили маленький огонек не противоположном берегу, слабенький, но живой, один, среди глухой темноты.

И тут мы заметили маленький огонек не противоположном берегу, слабенький, но живой

– Надо туда идти! – говорит муж.

Конечно, надо, тем более что и следы туда ведут. Пошли мы на огонек. Вот, думаем, кажется, сейчас дойдем, но почему-то он никак не приближается.

– Смотри: берег! – кричу я мужу.

Но оказалось, что это вовсе не берег, а остров, на который мы неожиданно наткнулись. А где же берег? Одна только снежная пустыня – и никакой деревни.

Тяжелее всего, как обычно, последние метры давались.

– Знаешь, – говорит муж, – оглядываясь на меня, – о ком я сейчас вспомнил? О твоем дяде, как он по полю к трактору шел, помнишь?

Еще бы мне не помнить! Дядя не хотел об этом рассказывать, да его жена уговорила.

Дядя был старшим братом моей мамы. В их семье 9 детей было, мама – самая младшая, а брат, Иван, года на два постарше. Я очень любила, когда мама мне о своем детстве рассказывала. Как они с горки катались, как валенки по очереди надевали, как с дядей Ваней помидоры собирали, каждый раз надеясь, что с ними что-нибудь случится – град побьет или еще что. Но наутро поле вновь краснело тяжелыми глянцевыми помидорами, поджидая тех, кто будет безжалостно отрывать их от родного куста и тащить к телеге, которая потом, кряхтя и постанывая, отправится на базар.

Дядя у меня был легендарный. Он окончил биологический факультет и во время Великой Отечественной войны работал в военно-полевом госпитале вместе с владыкой Лукой (Войно-Ясенецким), и все вспоминал, какой владыка был внимательный человек: никогда один не сядет чай пить, всегда ему предлагал.

Дядя с тетей были уже старенькие, и мне захотелось их проведать, вот я и поехала к ним на Украину.

– Расскажи, расскажи, – настаивала жена, – ей интересно будет.

Пришлось дяде рассказывать, как он ездил к своему младшему внуку на свадьбу в Донецкую область. Положила ему жена в рюкзак всяких гостинцев: соленья, тушеное мясо (чего только у них не было!), он – мешок за спину, и отправился в путь: договорились, что на вокзале его зять встретит. Дядя, как выдал дочь замуж, так ни разу у них не был: дети и внуки каждый год навещали, а он не любил никуда из дома выезжать. Поезд пришел к вечеру. Была уже глухая осень, и темнело рано. Вышел он из вагона, а на перроне – никого: ни приезжих, ни провожающих. Стоит один со своим мешком, а куда идти, неизвестно. Адрес-то у него был, но вот, кто бы сказал, в какую сторону податься? Поплутал он около вокзала и к полю вышел. Видит, вдалеке огонек горит. «Пойду, – думает, – на него, может, что и узнаю». И пошел по полю, а поле раскисшее, ноги скользят, увязая в холодной липкой жиже. «Иду, – говорит, – дядя, – и думаю: диточки ж вы мои, диточки, хиба ж вы нэ бачытэ, як ваш папочка мучится?»

Наконец добрел до трактора: это его огонек дядю манил, а в тракторе – тракторист, он и указал нужное направление. И потом еще Господь помог – попутная машина немного подвезла.

Заходит дядя в дом и видит: за столом, залитым ярким светом, сидит его зять с каким-то мужчиной. Оба распаренные после баньки, в белых маечках, а на столе скворчит сковородка со свиными отбивными: они утром поросенка к свадьбе зарезали. В руках у обоих перемигиваются веселыми искорками хрустальные рюмочки: только что собрались отметить удачный день, да так и застыли с рюмочками при виде дяди.

– Папа, – оторопел зять, – папа, ты? Ой, а мы и забыли совсем, что тебя сегодня надо встречать. Как же ты добрался? А?

Папа молча скинул свой мешок – и за дверь. Зять бросился за ним, но я так и не поняла, вернул он дядю или нет…

– Да, – говорю я мужу, – очень похожая история: мы так же на огонек спешим…

Когда мне показалось, что я уже не смогу больше вытаскивать ноги из сугробов, мы вдруг вышли на берег

И тут, когда мне показалось, что я уже не смогу больше вытаскивать ноги из сугробов, мы вдруг ускорили шаг и вышли на берег. Подошли к избушке, стали стучать, а в ответ – молчание. Мы к одному окну подойдем, к другому – тишина. Наконец за дверью что-то зашелестело, и старческий голос спросил:

– Это кто?

– Открывайте, свои! – ответил муж.

Дверь тут же распахнулась, и мы вошли в небольшую избу. Приятно пахнуло печкой, чуть кисловатой шерстью и свежим хлебом. Тепло-то как!

– Да вы раздевайтесь, раздевайтесь, – приветливо засуетилась хозяйка – худенькая, небольшого роста женщина в ситцевом платочке, – ой, ноги-то совсем мокрые! Я сейчас вам носки дам. Вот, надевайте, – и она протягивает нам толстые шерстяные носки. – Вы к столу-то поближе садитесь.

Изба чистенькая, по полу бегут пестрые половички, на кровати с подзором груда подушек, покрытых вязаными накидками – в тверской области их накидушками называют, – на окнах тоже белые вязаные занавески.

За столом сидит мужчина.

– Это мой сынок, Михаил, – говорит хозяйка, – он сам недавно пришел, а меня Настасьей звать.

Вот, значит, по чьим следам мы добирались! Я смотрю на Михаила с благодарностью. «Слава Богу, – думаю, – да если бы не он, не знаю, как бы мы и дошли».

– Мы ведь по вашим следам пришли. Вы часто сюда приезжаете?

– Да нет, не часто, только раз в год.

И этот «раз» совпал с нашим приездом!

Хозяйка достала из печки чугунок и высыпала в глубокую тарелку со щербинкой картошку:

– Поешьте, еще горяченькая.

Потом пододвинула к нам миску с большими солеными огурцами, крупно нарезанный лук, квашеную капусту. Муж достал из рюкзака наши московские гостинцы: сыр, копченую колбасу, мандарины.

– А вот еще кваску попробуйте, ох, хороший квасок, я его всегда к Мишенькиному приезду ставлю, он его очень уважает, – и наливает нам по полному стакану.

Я отхлебываю глоток. Да какой же это «квас»! Это же настоящая бражка, но, действительно, очень вкусная. И еще немного отпила.

Муж тоже полстакана выпил:

– Действительно, хорош квасок!

А Михаил уже хорошо напробовался, сидит веселый и довольный, и видно, ему поговорить хочется. Все нам рассказал: и что в Мурманске живет, и про сыновей, и про жену («Она у меня хорошая!»), и про свою работу на железной дороге.

– Мы мать сколько раз звали, да разве она поедет! В гости – и то не дозовешься.

– А козу я на кого оставлю? Я ведь на всю деревню одна осталась!

– А как же вы, – спрашиваю, – не боитесь?

– А кого бояться-то, если никого нет? Зверье сюда не идет. Да и запоры у меня крепкие.

– А если заболеете?

– А мне нельзя болеть: козу ведь поить и доить надо. Болеешь – не болеешь, она ведь не понимает. Хоть и болеешь, а на озеро иди, там у меня прорубь.

Мой муж на печку забрался отогреваться, а мы еще долго с сыном хозяйки беседовали.

– Вы с ним все о вере говорили, – недавно напомнил мне муж. – Ты ему про церковь и про покаяние, а он тебе: вот куплю холодильник, тогда и в церковь пойду. Я послушал, послушал, да и спать пошел.

Может, Михаил и говорил про холодильник, только я запомнила, что он все хотел что-то понять, что-то очень важное для себя, что его давно уже мучает и не дает покоя, и над чем он так долго бьется. А что это, он и сам не знает.

– Вот, смотри, все у меня есть: и квартиру получил, и жену люблю. Дети хорошо учатся, Санька – так тот вообще без троек, и получаю неплохо, я ведь даже на машину задумал накопить. Ну, что, думаю, надо еще-то, как думаешь? Все ведь есть…

И пока Михаил рассуждал, я пыталась вспомнить: где же, где я уже слышала эти вопросы, когда и где? Да-да, в Кишиневе, когда гостила с дочкой у наших друзей. Однажды муж моей подруги Слава, веселый музыкант, который играл в ресторане на станции «Страшены», и грустный поэт (он любил со мной «о жизни» разговаривать), стал мне жаловаться, что у него все не ладится, все не так, как хотелось бы. И я жалела и его, и свою подругу Милу. И вдруг Слава замолчал и удивленно посмотрел на меня:

– Нет, здесь что-то не так, что-то неправильно. Ты живешь в столице, и я живу в столице, у меня двухкомнатная квартира, и у тебя, у меня есть жена, у тебя – муж, у меня ребенок, и у тебя. Но у меня к тому же еще и любимая работа, а у тебя ее нет, и машина у меня есть, и я могу поехать на море, когда захочу. Так почему же ты мне сочувствуешь, а не я тебе?..

– А вот что надо – счастья! – вдруг делится своим неожиданным открытием Михаил. – Человек обязан быть счастливым! Ты согласна?

– Конечно, согласна! Вот именно, обязан!

И мы радуемся, что поняли друг друга…

Утром мы напились чаю, распрощались с хозяевами и пошли дальше.

– Вам вон туда надо, да здесь уж совсем близко, километра два, – кивнула куда-то вдаль бабушка Настя.

Тут мы и увидели, что кругом полыньи: видно, ключей где-то много бьет, вот вода и не замерзает. И как только вчера не утонули? Одна прорубь чего стоит, а мы ее в темноте даже не заметили.

До нужной деревни мы добрались удивительно легко: то ли выспались на теплой печке, то ли точно знали, куда идти. Но, уже подойдя совсем близко, вдруг по пояс провалились в сугроб. А дом-то, вот он, рядом, и мы видим, как писатель и его жена около дома ходят.

Мы стали звать писателя по имени и махать руками, стараясь обратить на себя внимание. Наконец нас заметили:

– Вы кто? – кричит писатель.

– Мы к вам приехали! – отвечаем мы из сугроба. – Как к вам попасть?

– А у нас тут спать негде!

– А дом?

– Дом сгорел, мы теперь в сарае живем.

– И мы будем в сарае!

– Вы журналисты из Москвы? – с явной неприязнью спрашивает писатель.

– Нет, мы не журналисты (как же хорошо, что мы не журналисты!), мы от батюшки приехали, нас батюшка к вам послал!

Писатель сразу смягчается:

– От батюшки? Так бы и сказали. Тогда обходите слева.

И мы, продолжая радоваться, что не журналисты, вылезаем из сугроба. Нас приглашают в дом. Да какой же это сарай? Обычный деревенский дом, небольшой, правда, но все в нем есть: и печка, и стол, и кровать, что же еще?

– Ну, давайте, будем знакомиться, – улыбается нам писатель, протягивая руку.

Вот это да! Настоящий Дед Мороз: некрашеный овчинный полушубок, мягкие деревенские валенки своей валки, седые вьющиеся волосы выбиваются из-под меховой шапки с белой опушкой, яркие голубые глаза, румяное лицо. Будто на детскую елку собрался.

Мы называем свои имена.

– А это моя жена Оля.

Оля нам очень понравилась, сразу видно, что деревенский житель – вон как с чугунками расправляется! И как же мы удивляемся, когда узнаем, что Оля – ленинградская художница, ей 27 лет, и живет она здесь всего лишь второй год. Выходит, что у них значительная разница в возрасте: писателю-то никак не меньше 50.

– Оля, скоро обед? – спрашивает писатель. – Вот и хорошо, тогда прошу к столу.

Мы садимся на лавки, которые стоят вокруг широкого, гладко выструганного стола. Оля наливает нам дымящиеся щи, вкусно пахнущие квашеной капустой.

– Как вы вовремя приехали, – говорит писатель. – Мне срочно в город надо на пару недель. Да и Олю хорошо бы на недельку отпустить, она мне тоже нужна будет. А вам тут скучать не придется. Надо бы стог поближе к дому перевезти, а то за сеном не наездишься. Да и скотный двор не мешало бы почистить: там и коровы, и лошадь, а еще две телки и бычок, и овцы есть – целое хозяйство. С этим пожаром у нас тут все запущено. В общем, поживите пока. Я завтра уеду, а вы Олю через три дня проводите на станцию. Через неделю вернется – встретите. С едой все в порядке, правда, мясо во время пожара сгорело, и молока сейчас нет – обе коровы стельные. А так, и овощи, и картошка, подсолнечное масло тоже. Суп сварить можно. Да, еще грибы сушеные, вон там лежат, в бумажном мешке, так что не пропадете. А спать будете, – продолжает он, не давая нам вставить слово, – пока на раскладушке, там, где у нас овечка живет, нам ее пришлось в дом взять, а то ее остальные забивают. Мы ей выгородку сделали.

«Понятно, – думаю, – раз все сгорело, значит, приехали куда надо!»

– Ну, давайте за знакомство, – и писатель наливает нам по полстакана какой-то мутной жидкости. – Не бойтесь, это самогонка, своя, из ягод.

«Ну уж нет, – думаю, – хватит с меня вчерашнего ‟кваску”». И я делаю вид, что отпиваю глоток. А мужу пришлось немного выпить – никуда не денешься.

А дальше разговор пошел, как обычно, о смысле жизни, а так как хозяин, оказывается, любит Гумилева, то и о нем, конечно. («Я люблю бывать в России, потому что здесь сразу же говорят о самом главном», – так сказал однажды наш знакомый профессор богословия из Лондона. А недавно он вновь приехал к нам в гости и, сидя с чашкой чая на балконе и радуясь теплому вечеру, уточнил: «Вы в России имеете свободу говорить о самом главном». – «А в Англии о чем, о погоде?» – «Вот-вот, именно о погоде, – рассмеялся он, – это наша излюбленная тема»). Но мы, слава Богу, живем в России и пользуемся своей свободой, сколько хотим, находя отклик у собеседника. Только, в отличие от писателя, мы не являемся поклонниками творчества Гумилева: уж больно у него, как нам кажется, много надуманного, к тому же смущает его вольное обращение с историческими фактами. Это моему мужу, как историку, особенно не нравилось. Он и высказал свое мнение, попытавшись как можно более смягчить его, поэтому мы никак не ожидали, что такие вроде бы, как нам показалось, незначительные замечания вызовут столь бурный протест. Хозяин вдруг так разволновался, что вскочил с лавки и, сверкая глазами, принял угрожающую позу. Я похолодела: «Неужели драться собрался?» – и стараюсь незаметно подать сигнал мужу: мол, не спорь с ним, он завтра уедет, и все. Поспешив перевести стрелки на более спокойные темы, мы стали расспрашивать о его творчестве. Это нам, к счастью, удалось, и мы много интересного услышали. Конечно, писатель – человек очень незаурядный: умный, талантливый, образованный. «Просто надо чувствовать слабые стороны другого и стараться избегать взрывоопасных ситуаций», – с удовлетворением думаю я, довольная своими рассуждениями. «И часто у тебя это получается?» – тут же одергиваю я себя. Да все и так понятно!

– Это хорошо, что вы приехали, – повторяет писатель. – А то я тут три месяца назад с одним немного поцапался, топором в него запустил (все-таки я не зря волновалась!). Сам виноват, не надо было задираться. Да нет, ничего страшного, так, хватанул слегка по плечу, он полежал немного в больнице и вышел. А теперь, мне передали, собирается приехать сюда: «Я, – говорит, – этого так не оставлю!» Так что мне не хотелось бы, чтобы Оля тут одна была.

Потом он показал нам, как запрягать лошадь.

– Сбруя уж больно хороша, – отметил мой муж, – и сани удобные. Сразу видно, что здесь настоящий хозяин живет.

День, слава Богу, закончился мирно, и мы пошли спать к овечке за перегородку.

Наутро Оля запрягла Орлика и повезла писателя на станцию, а мы остались обживать дом. Муж принес воды, растопил печь, а я сварила грибной суп, и к Олиному приезду мы совсем освоились. Тот день был холоднее предыдущего, и Оля, вернувшись домой, села, не раздеваясь, у печки, чтобы немного согреться.

– А не страшно тебе одной по лесу ездить? – спрашиваю я.

– А я всегда его с собой ношу, – и вытаскивает из-за пазухи огромный нож. – Здесь, говорят, волков видели. Они на людей не охотятся, только на лошадей. Набрасываются сзади, ну, и человеку, конечно, достается. Вот я и беру нож, чтобы обороняться.

Я не перестаю удивляться Оле: и откуда у нее только хватка такая? Да я и нож-то не успею достать, не то что «обороняться»!

– Тут у нас недавно такой случай был, – говорит Оля. – Поехал муж на станцию за хлебом, а я своими делами занялась. Прошло немного времени, вдруг вижу, Орлик несется, а мужа-то в санях нет. Я к нему: Орлик, ты что? Что случилось? А он ушами прядет, глаза безумные, и трясется весь. Ну, я схватила вот этот нож и к Орлику: давай назад, скорее, Орлик, миленький. А он уперся – и ни в какую, шарахается от меня. С трудом его уговорила. Он у нас на ласку отзывчивый. Все понимает, если с ним ласково. Отъехала немного – вижу, муж идет, ругается. А Орлик опять затрясся, на дыбы встает.

– Совсем с ума сошел, – сердится муж, – елки испугался, – она вон там, посреди дороги, лежит – огромная, лохматая. Орлик как увидел ее, так и помчался назад, и меня из саней вывалил.

Оля смеется, а я думаю: да, это хорошо сейчас смеяться, а смогла бы я вот так броситься в неизвестность? Это раньше, наверное, такие женщины в селах жили, а теперь они все по городам разбрелись и приезжают в деревню только для того, чтобы остановить коня и войти в горящую избу. А что? Оля и в горящую избу входила. Она нам рассказывала, как спасала скотину, когда загорелся двухэтажный деревянный дом писателя. Сначала она вывела всех животных, а потом и из дома кое-какие ценные вещи успела выбросить. Скотину подальше отогнала, а сама на Орлика – и на станцию за пожарными. Пожарные, конечно, дом не потушили, зато изба, в которой они теперь живут, сохранилась, и скотный двор уцелел, да и на другие дома огонь не перекинулся. Писатель, правда, долго обижался, что она не все его рукописи сумела спасти…

Через три дня надо было Олю на станцию провожать, это где-то по лесу километров 15 ехать надо.

– Ты дома оставайся, – говорит муж, – зачем тебе с кашлем по холоду ездить? Лучше ужин готовь.

Я согласилась. «Ну и хорошо, – думаю, – здесь от меня больше пользы будет».

Сани скрылись из виду, а я осталась стоять на длинной деревенской улице, где в каждом доме все двери по ручку снегом завалены. Когда писатель строил здесь дом, предполагалось, что вокруг будут селиться те, кто устал от городской жизни. Только новые хозяева не смогли выдержать здешнюю жизнь и снова уехали в Петрозаводск, повесив на двери замки.

Темнело. Невыразительное пятно луны не вносило никакого разнообразия в унылый пейзаж, но мне почему-то захотелось посмотреть на нее в телескоп: Оля мне вчера предлагала, говорила, что он очень мощный. Я принесла телескоп и направила его на луну…. Нет, я, наверное, не смогу объяснить, почему меня вдруг охватил такой ужас. И что я, собственно, увидела? Обнаружила, что на луне не такой рисунок, к которому я привыкла? Да нет, не в рисунке дело. По-видимому, все оттого, что луна, которая стала вдруг такой близкой, показалась мне неожиданно зловещей, превратив весь мир в холодную, безразличную пустыню и навязывая свое бездушное одиночество как способ существования…

Кто не видит другого в этой жизни, то есть не видит его боль, нужду, переживания, тот не увидит его и в вечности

И никого вокруг: пустынная луна, пустынное деревня, пустынное озеро. Недаром, значит, называют луну страной мертвых, и кто-то использовал ее как символ ада. А что самое страшное в аду? Говорят, одиночество. «Когда вы молитесь, мы можем хоть на какое-то время увидеть друг друга», – так ответил преподобному Макарию Египетскому череп языческого жреца. Наверное, кто не видит другого в этой жизни, то есть не видит его боль, нужду, переживания, тот не увидит его и в вечности, лишая себя сердечного тепла. Один из героев советского фильма на вопрос, что такое счастье, ответил: счастье – это когда тебя понимают. Но ведь счастье – это не только когда тебя понимают, но и когда ты понимаешь, когда ты можешь понять страдания другого и готов разделить их. «В чем застану, в том и судить буду», – говорит Господь. Застанет в сердце сострадание – примет в свое Царство Любви, не застанет – будешь вне этого Царства… Не отдавать душевного тепла – что может быть страшнее?

Я поспешно вошла в дом, зажгла свет, заглянула в печку и, подбросив несколько поленьев, поставила на плиту чугунок с начищенной картошкой, потом перемыла посуду. А мужа все нет и нет. «Они сзади набрасываются, – донимали пугающие мысли. – Да разве успеет Оля нож вытащить? А если на обратном пути набросятся, сверкая из темноты голодными глазами?» А тут еще мелькающие тени за окном, поскрипывание и пощелкивание бревенчатых стен, отзывающихся на подвывание ветра. И кошка, сидящая у печки, поминутно вздрагивает, напряженно всматриваясь куда-то. Может, что чует? Может, уже крадется под окнами недруг писателя с большим охотничьим ножом?

Ну, это уже слишком! А вера-то моя где? Как же я забыла батюшкины слова: «Когда страшно будет, читайте ‟Часы”»? Вот он, Часослов, на видном месте лежит, рядом с привезенными иконками. Я встала посреди комнаты и, крепко сжимая Часослов в руках, начала вслух читать «Часы». И после нескольких молитв исчезли тревожные мысли. Успокаивающе потрескивала печка, уютно потягивался серый котик, а на пороге стоял замерзший улыбающийся муж, поседевший от снега:

– Как же хорошо в лесу!

Вот так и началась наша самостоятельная деревенская жизнь. Надо было приспосабливаться и к печке, и колодцу, и скотине. Муж потихоньку перевозил сено поближе к скотному двору и расчищал хлев. Но там такой толстый слой навоза спрессовался вместе с соломой, не меньше метра, что нужно было к этому навозу еще подобраться, и мужу приходилось ломом эти залежи по кускам откалывать. Да к тому же работать надо было в согбенном состоянии, как каторжнику в рудниках: потолок поджимал. Поначалу муж приходил домой и падал на кровать – с непривычки болели шея и руки. А я крутилась у печки с чугунками да ухватами и ждала мужа, чтобы он мне дров наколол. У сарая лежали стволы, оставшиеся еще от стройки, и муж перепиливал их двуручной пилой. И хотя ему одному не очень-то удобно было это было, но мне он такую работу не доверял. Воду ему тоже самому приходилось носить. Я попробовала несколько раз сходить на колодец, но он так обледенел, что к нему непросто было подступиться: и снизу каток, и наверху широкий ледяной круг, того и гляди, ведро за собой утянет. Да и по дорожке, которая вела к дому, не так-то просто было пройти: на ней такой гребень намерз, что я постоянно с него соскальзывала в разные стороны, выплескивая воду на ноги.

– Ну, уж нет, – сказал муж, – я сам буду воду носить, а ты обед вари.

Только около печки и оценишь как следует мужа, когда без него ни щи сварить, ни скотину напоить.

Спали мы уже не с овцой, а на хозяйской кровати, крепко сколоченной, широченной, устланной мягкой овчиной. И накрывались тоже одеялами из овчины, такими теплыми, что можно было спокойно просыпаться утром в выстуженном доме.

За те дни, пока Оля была в городе, мы так привыкли к хозяйству и животным, что вполне теперь справлялись и без нее. А когда настал день приезда Оли и надо было ехать ее встречать, я решительно сказала мужу, вспоминая свои переживания:

– Я без тебя ни за что не останусь, вместе поедем!

Запрягли мы Орлика (надо сказать, что это нам особенно нравилось) и поехали на вокзал.

Я, может быть, в таком сказочном лесу уже никогда в жизни не окажусь, и никогда больше не увижу таких чудесных елей, теряющихся где-то в звездах. Но лучше бы я оставалась дома! Там хоть какая-то надежность, а здесь только беззащитный Орлик да медлительные сани, увозящие в безызвестность. Орлик, правда, не торопясь перебирает ногами и ведет себя спокойно, а вот собачка, которая бежит рядом, все время почему-то оглядывается, и я не могу забыть о волках, которые могут наброситься в любую минуту.

– А мы не можем ехать быстрее? – спрашиваю я мужа.

– А как быстрее, если Орлик еле тянет, ты же видишь!

– Дай-ка я попробую!

– На, попробуй, – соглашается муж.

Я натягиваю вожжи:

– Орлик, миленький, пожалуйста!

Видно, мое волнение передалось и Орлику, и он побежал значительно резвее.

И если бы не волки, как, наверное, отрадно было бы скользить, завернувшись в полушубок, среди мощных заснеженных елей, вовлекаясь в их величественный хоровод…

Как нас Оля провожала на станцию, я уже не помню. Помню только, что через два часа после нашего отъезда должен был подойти поезд, на котором приезжал писатель. Мы прощаемся с Олей и в последний раз машем ей из вагона.

Я люблю засыпать под монотонное перестукивание колес. Приятно убаюкивает поезд, и я вспоминаю приветливую избушку на краю света, приютившую нас на ночь, и слова того, кого Господь послал тогда нам на помощь: «Человек обязан быть счастливым»…

Через несколько лет мы узнали, что приозерная деревня окончательно опустела: писателя убили, но причины его трагической смерти, кажется, так и не были установлены. Бывшая жена писателя осталась с шестью детьми, а Оля вернулась в Петербург, вышла замуж, родила девочку и начала ходить в церковь…