Долго живу

Сегодня, в день 80-летия нашего замечательного писателя Владимира Николаевича Крупина, мы публикуем некоторые из его новых рассказов.

КИПЕНИЕ И ГОРЕНИЕ

Из дальней дали детства и отрочества долетают всплески памяти, и особенно те, за которые стыдно. И оказывается, как всё рядом.

Зажигал перед утренней молитвой свечку, подержал над пламенем ладонь, и не случайно же вспомнилось, как меня похвалил Иван Григорьевич, учитель физики. Мы его любили, а девочки боялись: он заявлял, что женщина знать физику не в состоянии и им никогда выше четвёрки не ставил. И то в крайнем случае.

Учился я плохо, занимая всё время чтением книг, но физику любил. Тогда учебники были хорошими, доступными, понятными, и я всегда забегал вперёд, читая не только заданный параграф, но и заглядывая в следующий.

— Температура кипения воды сколько? Правильно: сто градусов. Но вот она закипела, а пламя спиртовки продолжает гореть. Зачем?

И тут я выскочил, хотел отличиться:

— Пламя необходимо для поддержания кипения.

А это я прочёл заранее. И меня Иван Григорьевич похвалил. И я сел, весь такой умный и гордый. Как стыдно. Учитель думал, что я своим умом дошёл, а я похвалился заёмным.

Сейчас пламя моих свечей не воду греет, только поддерживает молитвенное горение.

Вообще, за многое стыдно. Пил, курил, воровал, обманывал, завидовал, подозревал, оправдывался, тщеславился, жадничал, льстил, обещал и не выполнял обещания, многое-многое свершал для погибели души.

Вечернее правило читаю, исповедование грехов: в любом каюсь, любой прошёл, в любом грешен. На исповеди одно и то же повторяю: людей учу, а сам сплошной греховодник, плохо детей воцерковляю и внуков, с женой ссорюсь. И нисколько не утешает, что у всех всё так же.

Сижу сейчас один, иконы предо мной, лампада горит, запах ладана, как-то успокоился.

ДОЛГО ЖИВУ

Владимир Крупин

Просто удивительно. Кстати, раньше восклицательный знак назывался «удивительным». Диво дивное, как я много видел, как много ездил. Давным-давно весь седой, а не вспомню, даже не заметил, когда поседел, как-то разом. Деточки помогли. Теперь уже и седина облетает. Множество эпох прожил: от средневековья, лучины, коптилки до айпадов, айфонов, скайпов. Сегодня вообще доконало: сын показал новинку. Он говорит вслух, а на экране телефона идёт текст, который произнесён. Или того хлеще: завёл какую-то бабёнку в телефоне, которую обо всём спрашивает и которой даёт задания: во столько-то напомнить о том-то, во столько-то набрать телефон такого-то. А я ещё думал, что ничего меня уже не удивит. Но дальше что? Человек же как был сотворён, так и остаётся. Мужчина — Адам, женщина — Ева. («Вася, скушай яблочко»).

Хватило бы мне XX-го века. В нём всё прокручивалось, всё проваливалось, все предлагаемые формы жизни, устройства, системы, революции, культы, войны, властие и безвластие, идеологии… Весь набор человеческой гордыни. Якобы за человека, а на деле против человека. В этом же веке Господь меня вывел на свет. И привёл в век XXI-й. Если учесть, что я худо-бедно преподавал литературу, философию, педагогику ещё дохристианского периода, а сейчас преподаю выше всех литератур в мире стоящую литературу древнерусскую, то какой вывод? Получается, что я жил всегда.

РУССКИЕ ШТОРЫ

Рассказ тёщи Прасковьи Александровны (1918–2016).

Аэродром у нас был недалеко от Берлина. После Победы мы выпросили увольнение, чтобы посмотреть на Рейхстаг. Пошли: Кузьмич мой, Коля из штаба (он знал немецкий) и Ленка шифровальщица. А в Берлине не всё разбомбили, были и улицы вполне сохранившиеся. И уже люди внутри жили. Идём. Вдруг меня Ленка как схватит за руку: «Паня, мои шторы!» Домик аккуратный, немецкий.

— Ты уверена?

— Там на уголках мои метки. Мама вышивала. И вверху подшито розовым.

— Ну, давай зайдём.

— Да вроде неудобно.

— А чего неудобно? Мы же не грабить. Ты точно уверена?

— Да.

Постучали, зашли. Немка в средних годах. Смотрит враждебно. Поздоровались. Коля ей говорит:

— Вот эта мадам, — показал на Ленку, — говорит, что шторы на окнах из её дома.

Она отвечает:

— Нет, это мои! Муж прислал.

Коля нам перевёл, говорит: «Ясно, что муж». И ей:

— У мадам есть примета: метки на уголке.

Мой Кузьмич оттянул штору — точно! И метки, и розовым шёлком края обшиты.

Ленка плакать. Коля немке сказал:

— Мадам, верните.

Она фыркнула, повернулась:

— Берите сами!

Но тут Коля резко, он это умел, я поняла: «Шнеллер!» То есть давай сама и быстрее!

Она сняла шторы, я их свернула, на улице Ленке говорю:

— Ты что плачешь, радоваться надо.

А потом только осенило: ведь маму у Ленки немцы убили. Может, муж этой немки и убил.

Пошли к рейхстагу. А там! Народное гулянье! Мы и попели там. Рейхстаг весь исписан. И я расписалась. Где пониже — всё занято, но меня Кузьмич и Коля подняли на руках, и я расписалась: «Паня Краснопёрова из Тамани»

ИНЖЕНЕРЫ СЕМИДЕСЯТЫХ

Молодые специалисты НИИ Грибин и Курков тащили вешалку, присели за ней.

— Тут спокойно. Давай дорешаем этот узел. Вот тут ставим добавочное усиление, здесь….

— Инженеры! — закричали на них, вы что филоните? Мы что, за вас должны мебель таскать?

— Вася, вечером дорешаем.

Вечером сели на лавочке. Петя стал чертить палочкой на песке:

— Вася, если узел вчерне рассчитан, то надо что? Надо его параметры привести во взаимодействие с другими, так?

— Петь, ты голова.

— За такое дежурство надо наказывать рублём и законом! — закричал вдруг на них появившийся лейтенант милиции. — Где ваши повязки?

Инженеры извинились, встали.

— Ладно, Вась, идём патрулировать.

Назавтра они вновь уединились и стали рисовать одним им понятные схемы.

— Вот вы где спрятались! — вскоре закричали на них. — Сидят, понимаешь ли, на овощной базе и не работают!

— Ладно, Вась, хватай мешок. После базы ко мне поедем. Ночь не поспим! Не впервой.

Наутро они с гордостью положили на стол начальнику КБ свои расчёты. И только он в них углубился и только показал два своих больших пальца, как ворвалась в кабинет крупная дама, предместкома:

— Вот вы где! Николай Иванович! Что это такое? Ваши инженеры ленились таскать мебель, плохо работали на овощной базе, плохо дежурили в милиции. Требую лишить их тринадцатой зарплаты!

Умный Николай Иванович скромно сказал:

— Это их изобретение экономит тысячу тринадцатых зарплат. Неужели мы из тысячи две не выделим?

— Не надо нам тринадцатой зарплаты! — закричали Вася и Петя. — Дайте нам возможность работать.

— А кто же за вас на картошку поедет? — тоже закричала предместкома.

ГРОБ ДЛЯ ЖЕНЫ

Днём с Аркашей ходили в лес. Грибов не нашли, набрали шиповника. Может, оно и лучше: быстро высохнет, легче везти. Разговор у Аркаши всегда один, тема разговора: ревность жены. За последние годы я сто раз выслушивал его рассказы и уже не слушаю.

Но сегодня новый:

— Всегда умирала, всегда у неё всё болит. И всегда просила сделать гроб. Я отговаривался. Она настаивает: «Я хочу быть как монашка, они так делают». Где-то прочитала. «Хорошо, сделаю. И себе сделаю». Доски купить дорого — лучше свои поискать. А купить готовый гроб — это халтура, уж я знаю, сам плотник. При ней доски настругал, но мерку с неё не снимал, мерил без неё, по кровати. Заметил, сколь у неё ступни до спинки не достают. Тут она напросилась в больницу на обследование. Денег мне не оставила, чтоб я не пил, но это моё дело, как я выпью. Осень, огороды, у меня лошадь, ты что! Чтоб я днём пару раз не выпил, а к вечеру особенно. Это надо себя не уважать, чтоб осенью трезвым ходить. Но про обещание помню. Сколотил. Игрушечка! Мог и застёжки сделать, видел по телевизору, но украсть негде. Приезжает, я ей: «Твоя просьба выполнена». — «Какая?» — Веду в сарай: «Вот тебе подарок». Показываю. Она навзрыд и в слёзы: «Ты смерти моей хочешь!» — «Ты же сама просила» — «Я тебя проверяла». Ладно. Затолкал на чердак. Она утром: «Я так спать не могу: чувствую над головой гроб». Перенёс обратно в сарай. Она опять: «Как это мне будет во двор выйти? В сарае гроб!» — «Хорошо, сожгу». — «Ты говорил, доски дорогие». — «Ладно, тогда расширю для себя». С этим согласилась — с тем, чтоб гроб был для меня.

— Переделал?

— Да ты что, ёк-макарёк, хорошую вещь портить. В подполье спрятал. Пригодится.

БУМАЖНАЯ УХА

1990-е годы. Сибирь, перестройка, бардак, север, браконьеры, глава поселения. Из местных. Лицо коричневое, в морщинах. Руки-клещи. Ему сказали, что я писатель из Москвы. Он сразу оттеснил меня от группы товарищей и заявил: «Сильно, однако, коротко говорить надо». Так говорят люди национальностей Севера.

— О чём? — спросил я.

— Мохнатая рука нужна центре. Гибнет зверь и рыба без выстрела.

То есть я сразу понял, что это человек, всей душой болеющий за сохранность природы. И тут я не мог отговориться общими фразами. Он страдал оттого, что к нему на рыбалку и охоту постоянно приезжали какие-то начальники, которых областное начальство приказывало встречать, сопровождать и ублаготворять сибирской экзотикой: баней, ужином у костра, таёжной ухой, шашлыком из кабаньего, медвежьего или оленьего мяса. Плюс к тому полагалось каждому дарить берестяные туеса с ягодами, мёдом, грибами, солёной и копчёной рыбой. Это размягчало сердца приезжавших, и потом они в заботах о подвластных территориях России отдавали предпочтение этой области. Глава поселения страдал, что гостям было всё равно, какое время года.

— Меха в Красной книге, как стрелять? Нерест идёт, слушай, — говорил он, — как можно нерестилища пугать?

Очень я понимал его переживания. По его справедливому мнению, хамы они по отношению к природе были редчайшие. Но у меня у самого рука не «мохнатая», и руки такой «мохнатой» во властях нынешних, в большом начальстве, тоже нет. Да и кого они слушают, эти новые распорядители Божьего дара — российской природы? Единственное, чем он был доволен, что нашёл во мне сочувствие. Что называется, душу облегчил.

И прошло лет чуть ли не двадцать. Опять я залетел в матушку Сибирь. В те же места. И спросил об этом главе поселения. В ответ мне рассказали случай.

— Ну, он так начудил, такой ухой накормил, такую штуку выкинул.

— Какую?

— Он же главой поселения был, и его не отпускали с этого места. А он рвался. В лесники хотел. А тогда, да и сейчас, сверху заваливали бумагами: всякие приказы, отчётность, анкеты всякие, налоги, напоминания, не продохнёшь. Да хоть бы что дельное — видимость одна. Ну вот, он вывез начальство на берег, куда всегда гостей возил. Там у него было всё отлажено: баня, кострище, котёл для ухи. А с собой он привёз сумку, битком набитую этими бумагами. Развёл костёр под котлом, вода закипела. Он при всех эти казённые бумаги в кипяток вывалил, посолил. Они на него глядят как на ненормального. А он: «Угощайтесь, дорогие товарищи. Ваши бумаги дороже рыбы». И всё. Уехал на своём жигулёнке. И в тайгу ушёл.

Такая вот бумажная уха.

ГИРОСКОП

В летящих ракетах, торпедах, самолётах всегда есть такой прибор — гироскоп. Он не подвластен колебаниям и отклонениям запущенного аппарата, именно он держит уровень горизонта. Действие его легко объяснить с помощью игрушки юлы. Сильно раскрутить и запустить юлу, а потом пытаться сбить её с плоскости, на которой она вращается. Что с ней ни делай, она возвращается в прежнее положение. Конечно, она — не вечный двигатель: силы вращения затихают, и она валится на бок.

Так вот, думаю, способность гироскопа держать движущиеся аппараты в заданном курсе вполне можно сравнить с инерцией человеческих чувств. Как мы победили в Отечественную войну? Ведь практически было убито и государственное устройство, и религия, церкви разрушены, а мы победили. Почему? Была инерция чувства родины, порядочности, защиты святынь, инерция гордости за предков и нежелание перед ними опозориться. Дети репрессированных шли добровольцами защищать государство, убившее их родителей, дети раскулаченных становились героями. Не было у них обиды на родину, они её считали не государством, а именно родиной. Святое слово.

А вот теперь сила этой инерции затухает.

И как вернуть силу движения русскому гироскопу?

МОЛОДОЙ СТАРИК

Спрашиваю давно знакомого товарища, лет десять не виделись, и я изумлён его энергичным видом, весёлостью лица:

— Ничего себе! Да как тебе это удаётся?

— Не ты первый спрашиваешь. Может, вот это: я один раз женат, мы венчаны, в церковь каждое воскресенье хожу, причащаюсь. Пешком люблю ходить. Никогда никаким спортом не занимался.

— Да-а, секретов никаких. Хотя всё равно дивно. Тебе же за восемьдесят, а на вид — хоть в армию забирай, хоть в космос отправляй. Что-то же есть всё-таки. А?

Товарищ серьёзно подумал:

— Право, не знаю. Живу и живу. Уж сколько отстоял прощальных отпеваний. На них ведь всегда невольно думаешь: «И я бы мог». Но вообще замечал, что думать о земной кончине очень полезно: такие мысли её отодвигают. Да и нет её, смерти, чего горевать?

И уже совсем мы прощались, как лицо его озарилось:

— Вот он секрет, вот! Ни о ком не надо плохо думать, ни о ком! И не завидовать. Как раз морщины-то — от зависти, от осуждения. Будь сам хорош — все хорошими будут. У старцев учись. У меня вообще своих мыслей нет — всё от них. Вот, только что прочитал совет Паисия Святогорца: когда его в чём жизнь прижимала, он себе говорил: «А в аду ещё хуже». А нам-то чего горевать?

— Так у нас сейчас сплошной ад, в аду живём.

— Ну уж нет, не хорохорься. Пока в прихожей у вечности. А из прихожей две двери. В какую кого вызовут? Там на каждого ведётся досье. Это тебе не идиотизм электронной слежки, которая ничтожна перед всеведением Господа.

Попрощались. Рука у него была такая крепкая, что я потом долго тряс свою ладонь.