Церковь на пути ко II Вселенскому собору

Сайт «Православие.Ру» продолжает публикацию фрагментов новой книги церковного историка и канониста протоиерея Владислава Цыпина «История Европы дохристианской и христианской».

Второй Вселенский Собор После гибели Юлиана Отступника верховная власть в Римской империи перешла к христианину и приверженцу Никейского символа Иовиану. Епископы, отправленные в ссылку в правление ренегата, получили возможность вернуться на свои кафедры. Среди них были Афанасий Великий и Мелетий Антиохийский. Святитель Афанасий просил императора о поддержке «кафолической веры»; Иовиан, однако, воздержался от вмешательства в богословскую полемику и за свое короткое, продолжавшееся всего восемь месяцев правление придерживался нейтралитета по отношению к борьбе разных группировок в Церкви.

Осенью 363 года святитель Мелетий созвал в Антиохии собор с участием 27 епископов. Среди них преобладали омиусиане – сторонники учения о подобосущии Сына Отцу, в том числе такие влиятельные иерархи, как Евсевий Самосатский и Пелагий Лаодикийский. Присутствовали на нем и арианствующие «омии», в том числе и самый видный деятель этой партии епископ Кесарии Палестинской Акакий. Тем не менее, собор заявил, что он принимает Никейский символ, который даже был включен в соборное послание императору Иовиану, правда, с интерпретаций, представляющей собой своего рода компромисс между никейским омоусианством и омиусианством, или, лучше сказать, соединение двух отличающихся богословским содержанием формул воедино: «Сын родился из существа Отчего…» – никейская формула, и «…по существу Он подобен Отцу»[1] – ключевая формула омиусиан. Под актом собора подписался и Акакий Кесарийский, но, как это видно из его последующих дел, не потому, что изменились его убеждения, а по конъюнктурным соображениям, с оглядкой на вероисповедание императора.

Несмотря на то, что Антиохийский собор сделал решительный шаг в сторону полного признания Никейского символа, его самый авторитетный апологет – святой Афанасий – сохранил скептическое отношение к участникам Антиохийского собора, возможно, из-за участия в нем арианина Акакия, но главным образом потому, что он сохранял тогда былое недоверие к Мелетию и мелетианам, тем более что в Александрии и Риме законным православным епископом Антиохии признавали не его, но ставленника Люцифера Каларийского Павлина. Афанасий обратился с посланием к Иовиану, в котором предостерег его от доверия мелетианам, которых он обвинил в прикровенном арианстве: они «принимают вид, будто бы исповедуют» никейскую веру, «в самой же истине отрицают, перетолковывая речение “единосущный”, и хулят Духа Святаго, говоря, что Он тварь и произведение Сына»[2].

В действительности одни участники Антиохийского собора искренне становились на платформу никейского богословия, а другие, как верно заметил святой Афанасий, лишь делали вид, что пересмотрели свои прежние арианские взгляды, и это обнаружилось вскоре, когда умер Иовиан, а новый избранник армии Валентиниан назначил своим соправителем, предоставив в его власть восточную часть империи, Валента, который, в отличие от него самого, склонялся к поддержке ариан. В 367 году, перед походом против готов, он принял крещение от одного из самых влиятельных в кругу омиев епископов – епископа Евдоксия Константинопольского. Не раз Валент оказывал откровенную поддержку арианам. Вот один из примеров его небеспристрастного отношения к разным церковным группировкам. «Находясь в прифронтовой полосе во время борьбы с готами, в городе Томи… Валент пришел в церковь. Епископ оказался энтузиастом никейства и в своей проповеди обличал ошибочное покровительство императора омийству. Валент просто повернулся и ушел в другую церковь. Но все-таки “дерзкий” епископ затем был наказан ссылкой»[3].

5 мая 365 года Валент повелел епископов, отправленных в ссылку Констанцием и затем возвращенных из нее Юлианом, выслать из их городов. В противном случае местные курии должны были платить штраф в казну. Следуя воле императора, префект Александрии Флавиан потребовал от святителя Афанасия оставить город. В народе начались волнения, продолжавшиеся в течение нескольких месяцев. Флавиан приказал воинскому отряду войти в церковь святого Дионисия, при которой имел жилище святитель. Тщательный осмотр помещений не дал результата. Найти опального епископа не удалось: за несколько часов до предпринятых мер он тайно скрылся из Александрии и нашел пристанище в пригородном селе, где были погребены его родители. В столице Египта и других городах страны христиане обнаруживали острое недовольство гонениями на своего архипастыря. Во избежание волнений император Валент распорядился вернуть изгнанника на его кафедру. Народ и местная администрация с почестями встретили исповедника, вернувшегося в свой кафедральный город 1 февраля 366 года, и с этих пор он уже не оставлял его до самой кончины. Попытка поставить в Александрию арианского епископа Луция вызвала столь сильное негодование православной общины, что префект вынужден был ради предотвращения беспорядков выдворить его из города уже через два дня после его прибытия.

По контрасту со своим младшим братом Валентом, Валентиниан, будучи никейцем, последовательно воздерживался от поддержки той или иной стороны в богословских спорах. В самом начале его правления, в 364 году, группа епископов-омиусиан (Сократ ошибочно называет их омоусианами, иными словами – последовательными никейцами) обратилась к нему с просьбой позволить им созвать собор, а он ответил им: «Я принадлежу к мирянам и считаю неприличным вмешиваться в это дело. Пусть иереи, которым следует пещись об этом, съедутся, куда хотят, сами по себе»[4].

Воспользовавшись этим, епископы-омиусиане собрались в 365 году на собор в городе Лампсаке, расположенном на азиатском берегу Гелеспонта. Собор продолжался в течение двух месяцев. Созомен называет участников собора македонианами[5], вероятно потому, что в ту пору самым авторитетным среди них был низложенный с Константинопольской кафедры при Констанции Македоний. В Лампсаке отвергнуты были постановления арианского Константинопольского собора 360 года и Ариминского собора; собор осудил омиев Акакия и Евдоксия, призвав их к покаянию; участники собора решили вернуться к символу Антиохийского собора 341 года, подтвердили свою приверженность учению о том, что «Сын подобен Отцу по существу, ибо, – как пишет, комментируя эту формулу апологет собора Сократ, – прибавка слова “подобный” необходима для отличения ипостасей»[6].

Между тем Валентиниан удалился на Запад, и участникам собора приходилось иметь дело с правившим на Востоке покровителем ариан Валентом. Когда посланцы собора доложили Валенту о решениях, принятых в Лампсаке, тот, не вдаваясь в обсуждение догматической темы, потребовал от них вступить в общение с Евдоксием. За отказ повиноваться омиусиане, участвовавшие в соборе, были отправлены в ссылку. Для получения защиты со стороны Валентиниана они обратились к епископу Рима Либерию, и так как, по словам В.В. Болотова, «они понимали, что “никейская вера” – conditio sine qua non всяких переговоров с Римом, то решились подписать никейский символ и с этим документом отправили делегатов к Либерию, которые и возвратились с общительною грамотою от него»[7]. Достигнутое вероисповедное единство западных никейцев и омиусиан, которых после подписания ими Никейского символа можно было уже, казалось, считать вполне православными омоусианами, таило, однако, две скрытых опасности: одну – канонического характера, связанную с замещением Антиохийского престола и соперничеством между Мелетием, не признанным в Риме и Александрии, и Павлином, а другую – уже догматическую: Македоний и его сторонники отвергали божество Святого Духа (выяснилось это, правда, уже после смерти самого Македония, последовавшей вскоре после Лампсакийского собора; и об этом-то в свое время и предостерегал императора Иовиана святой Афанасий), так что впоследствии именно это заблуждение было анафематствовано II Вселенским собором как македонианская ересь.

Запад со времен Никейского собора исповедовал никейское учение о единосущии Отца, Сына и Святого Духа, и когда западные епископы уклонялись от безукоризненной верности Никее, то они делали это не по принципиальным соображениям, а из конформизма, под давлением Констанция. Но отдельные случаи приверженности арианству случались, естественно, и на Западе. Одним из самых болезненных среди них было арианство епископа Медиолана, крупнейшего после Рима города Италии, Авксентия, единомышленниками которого были епископы Арелата Сатурнин и Периге Паттерн. Правда, Авксентий, имея кафедру в городе, являвшемся обычно резиденцией императора-никейца, из конъюнктурных соображений подписал Никейский символ, но православные на Западе не склонны были доверять искренности его обращения.

В 374 году Авксентий умер, и назначены были выборы нового предстоятеля одной из важнейших Церквей Италии. Выдвинуты был два кандидата: один – почитателями умершего епископа, другой – последовательными никейцами. Договориться сторонникам разных кандидатов не удавалось, споры затянулись и приобрели чрезмерно бурный характер. Тогда должность префекта Италии с резиденцией в Медиолане занимал Амвросий. В ту пору ему было 34 года; родившись в семье высокопоставленного сановника – префекта Галлии, обладая недюжинными способностями и получив основательное образование, он сделал незаурядную карьеру при Валентиниане I. Амвросий обязан был навести порядок, поскольку возникла прямая угроза опасного возмущения, и вот в сопровождении воинского отряда он вошел в собор, где возбуждение сторон достигло крайней степени, и, как писал Созомен, «напоминая о законах, единомыслии и благах мира, советовал прекратить вражду. Еще не перестал он беседовать об этом, как вдруг все, оставив гнев один на другого, жребий епископства, по общему мнению, предоставили советнику единомыслия»[8]. Народное предание, сохранившееся в агиографии, главным «виновником» его избрания называет присутствовавшего в соборе ребенка, который, увидев вошедшего в храм сановника, закричал: «Амвросий епископ», – и народ единодушно решил, что устами младенца глаголет Сам Бог.

Амвросий, как и большинство западных христиан, был приверженцем Никейского символа, но его религиозные взгляды были, очевидно, неизвестны последователям Авксентия, так что и они не возражали против его избрания. Определенное значение в этом их согласии могло иметь его высокое положение, его близость к императору. Но встретилось затруднение для поставления его в епископы, которое заключалось в том обстоятельстве, что он еще не был крещен. Оно, однако, было легко снято совершением над ним таинства крещения, за которым последовало его рукоположение в диакона, затем в пресвитера и наконец епископская хиротония, дата которой известна точно – 7 декабря 374 года. По словам Созомена, Валентиниан, узнав об избрании святого Амвросия в епископа, «стал молиться и приносить благодарение Богу, что к священнодействию присуждаются мужи, поставленные от него правителями»[9]. Воля императора способствовала тому, что сам Амвросий, вначале решительно не хотевший принять свое избрание, затем уступил настояниям народа и согласился стать епископом. В связи с этим он незамедлительно получил отставку с государственного поста.

Святитель заботился о правильной организации приходской жизни в своей епархии, о неукоснительном исполнении священниками своего пастырского долга, о благотворительном служении бедным, сиротам и вдовам. Известен он и как духовный писатель. Его главные книги – «De officiis clericorum» («Об обязанностях клириков»), «Нехаmeron» («Шестоднев»), «De fide» («О вере»). Сохранились письма святителя, адресованные разным лицам и представляющие значительную ценность не только своим богословским содержанием, но и как документы, отражающие эпоху. Святому Амвросию принадлежат тексты и мелодии богослужебных песнопений, вошедших в церковный обиход, особенно на Западе. Святитель отошел ко Господу 4 апреля 397 года и погребен в крипте базилики, где ранее по его указанию помещены были мощи миланских мучеников Гервасия и Протасия. Эта базилика была впоследствии названа его именем и служила многие века кафедральным храмом Милана. В своем противостоянии давлению светской власти Римские папы и другие епископы Запада в последующие времена опирались на наследие святого Амвросия.

Его авторитет в Церквах Италии и других стран Запада в последние десятилетия IV столетия был самым высоким и бесспорным, превосходя авторитет епископа Рима Дамаса (он занимал первенствующую кафедру с 366 по 384 год), хотя это был иерарх с несравненно более сильным характером, чем его предшественник Либерий, который не всегда способен был к противостоянию давлению императорской власти и легко склонялся к компромиссам, усложнявшим положение никейцев в их стоянии за Православие.

Между тем на Востоке в правление Валента его безраздельным покровительством, как и при Констанции, пользовались так называемые «омии», иными словами – последователи Ария. Им противостояли твердые никейцы (которые, однако, не были сплочены, поскольку существовала разделявшая их проблема с замещением Антиохийской кафедры), а также пневматомахи, или духоборцы, которых называли также и македонианами. А.В. Карташев, правда, замечает, что, хотя «в церковное чинопоследование недели Православия внесено имя Македония» как «главаря» пневматомахов, нет твердых оснований считать таковым именно его: «от начала омиусианского движения с Анкирского собора 358 года он примкнул к Василию Анкирскому и Георгию Лаодикийскому и шел с ними как столп омиусианства… При наступлении в 360 году омийской диктатуры он пострадал и омийским Константинопольским собором 361 года был послан в недалекую ссылку. Здесь в окружении преданных ему епископов-омиусан он вскоре скончался… Споры о Святом Духе поднялись позднее его смерти… Несколько позднее… святой Василий Великий называет “главным представителем” ереси духоборцев… Евстафия Севастийского»[10], в прошлом осужденного Гангрским собором как проповедника крайнего аскетизма с манихейской закваской, затем принесшего покаяние, бывшего одним из самых влиятельных омиусиан, которого одно время Василий Великий считал своим старшим другом. Пневматомахи, почитая Сына Божия подобосущным Отцу, отрицали и божество, и личное бытие Святого Духа, рассматривая Его как своего рода эманацию, или энергию, исходящую от Бога Отца.

Духоборческая ересь, увлекшая большую часть «подобосущников», способствовала окончательному преодолению омиусианства, поскольку отвергшие духоборчество омиусиане переходили на позиции омоусианства и безоговорочной верности никейскому богословию. К этому направлению присоединился и бывший в прошлом одним из самых авторитетных омиусиан святитель Антиохийский Мелетий. Его поддерживал и новое богословское светило Василий Великий, сам скромно причислявший себя к числу мелетиан. Последователи Василия Великого получили в церковной истории именование «новоникейцев», которым их отличали от «староникейцев», чьим духовным вождем в течение почти полувека оставался предстоятель Александрийской Церкви святой Афанасий, который в своем противостоянии разным вариантам арианской ереси опирался на поддержку христианского Запада.

Афанасий Великий не сразу признал правоту и православие новоникейского богословия. Но святитель Василий упорно добивался от него такого признания и преуспел в этом, о чем свидетельствует послание святого Афанасия пресвитеру Палладию. В нем он, отзываясь на дошедшие до него слухи о том, что некоторые из каппадокийских монахов осуждают предстоятеля своей Церкви Василия за его, как им представляется, излишнюю склонность к компромиссам – она выражалась в том, что он не спешил анафематствовать отрицавших божественную природу Святого Духа, ограничиваясь осуждением тех только, кто положительно именовал Духа тварью, – писал: «Из рассказанного мне возлюбленным Дианием открывается, что негодуют они напрасно. Василий, как твердо уверен я, немощным бывает немощен, да немощная приобрящет… И возлюбленные нами, взирая на цель и смотрение его – соблюсти истину, да прославят Господа, давшего Каппадокии такого епископа, какого желает иметь и всякая страна»[11]. Василий Великий, правда, не успел довести дело до полного примирения и восстановления канонического общения между святителем Мелетием Антиохийским и Афанасием Великим, на что со стороны Афанасия последовало принципиальное согласие. Он дожидался только первого шага в этом направлении со стороны Мелетия, но пока тот медлил с этим шагом, Афанасий Великий преставился к Богу. Его исповедническое житие пресеклось 3 мая 373 года. Ко Господу отошел бесстрашный защитник истины, претерпевший ради нее неправедные осуждения и изгнания с кафедры, которую он занимал в течение 47 лет. За пять дней до своего преставления он хиротонисал на Александрийский престол своего брата пресвитера Петра, чтобы предотвратить занятие ее одним из ариан.

Главной темой богословия святителя Афанасия был тринитарный догмат и в связи с ним учение о единосущии Божественного Логоса Отцу, но в своих догматических трудах он не раз и с разных сторон обсуждал и христологическую тему, предвосхищая догматические оросы Эфесского и Халкидонского соборов; при этом его догматические построения носили не умозрительный теоретический характер, а органично вырастали из сотериологии – из размышлений о спасении человеческого рода чрез воплощение, крестную смерть и воскресение Христа. Святому Афанасию принадлежит поразительно сильная, в парадоксальной форме выраженная формула: Бог стал Человеком, для того чтобы человек стал богом, не по природе, но по благодати, иными словами – чтобы человек стал причастником вечной жизни с Богом.

После преставления святителя Афанасия самым авторитетным иерархом в стане никейцев стал архиепископ Кесарии Каппадокийской Василий Великий. Он родился в 329 году в Неокесарии в знатной христианской семье землевладельца, занимавшегося адвокатской практикой и не имевшего недостатка в средствах. На формирование характера святителя особенно большое влияние оказала его бабка Макрина, почитательница святого Григория Чудотворца, во время Диоклетиановых гонений прятавшаяся в лесах. Дед святого по матери Емилии, родом из Каппадокии, закончил свою жизнь как мученик, а дядя был епископом. Он и его братья Григорий и Петр и названная в честь бабки сестра Макрина получили доброе христианское воспитание. С детства в душе святого Василия сформировалось христианское аскетическое настроение. Уже в ранней юности он уединялся для сосредоточенной молитвы в келье, устроенной им в окрестностях Неокесарии. Иногда он разделял ее с сыном епископа каппадокийского города Назианза Григория, одноименным со своим отцом. Их дружба выдержала испытания временем и сохранилась до конца земной жизни святителя Василия.

Отец святого, которого также звали Василием, позаботился о том, чтобы дать сыну основательное классическое образование, первоначально домашнее, а затем в Кесарии Каппадокийской, в Константинополе, у знаменитого ритора Ливания и наконец в Афинах, в лучшей на то время высшей школе, куда Василий отправился вместе со своим другом Григорием. В Афинах они познакомились с обучавшимся там в течение нескольких месяцев будущим императором Юлианом Отступником. Глубокая погруженность в богомыслие не заглушала в душе Василия стремления к приобретению внешних знаний, которые преподавались в Афинах языческими профессорами, стоявшими на самом высоком уровне классической учености.

Святитель Василий Великий Характеризуя студенческие годы свои и своего друга Василия, Григорий Богослов писал в посвященном ему надгробном слове: «Нам известны были две дороги: одна – это первая и превосходнейшая, вела к нашим священным храмам и к тамошним учителям; другая – это вторая и неравного достоинства с первою, вела к наставникам наук внешних. Другие же дороги – на праздники, в зрелища, в народные стечения, на пиршества, предоставляли мы желающим»[12]. Об учебных успехах своего друга, которых тот добился благодаря своим незаурядным талантам и несравненному прилежанию, святой Григорий пишет с восторгом и изумлением: «В каком роде наук не преуспел с избытком, как бы занимавшийся этой одной наукой? Так изучил он все, как другой не изучает одного предмета… У него не отставали друг от друга и прилежание, и даровитость, в которых знания и искусства почерпают силу… Кто сравнится с ним в риторстве, дышащем силою огня, хотя нравами не походил он на риторов? Кто, подобно ему, приводит в надлежащие правила грамматику или язык, сводит историю, владеет мерами стиха, дает законы стихотворству? Кто был так силен в философии – в философии действительно возвышенной и простирающейся в горнее, то есть в деятельной и умозрительной, а равно и в той ее части, которая занимается логическими доводами и противоположениями, а также состязаниями и называется диалектикою?.. Из астрономии же, геометрии и науки в отношении чисел изучив столько, чтобы искусные в этом не могли приводить его в замешательство, отринул он все излишнее, как бесполезное для желающих жить благочестиво… Врачебную науку – этот род любомудрия и трудолюбия – соделали для него необходимою и собственные телесные недуги, и хождение за больными»[13].

В 354 году Василий раньше своего друга прекратил занятия в Афинах и вернулся на родину, где, следуя примеру отца, занялся риторской, или адвокатской, практикой, но вскоре оставил ее, уединился для углубленной молитвы, затем принял крещение и был посвящен в чтецы, после чего отправился в путешествие по Сирии и Египту для бесед с тамошними подвижниками монашеского делания. Вернувшись в Каппадокию, святой основал несколько монашеских общежитий на родине, подобных монастырям Египта, и составил для них устав, который лег затем в основание устройства христианских монастырей Востока, – 55 пространных и 313 кратких правил для монастырей и монахов. Эти правила и поныне являются законом для монашества. Они сводятся к неукоснительному соблюдению монахами трех обетов: послушания старшим, начальствующим – с отречением от собственной воли; целомудрия; нестяжательности – с отказом от всякой собственности.

В 364 году Василий был рукоположен в пресвитера и стал ближайшим помощником Кесарийского епископа Евсевия. Одной из главных его забот с этих пор стала благотворительность, устроение птохотрофий – приютов для бедных. Для этого он продал доставшееся ему от отца имение. Василий вступил тогда в полемику с крайним арианином Евномием, а также и с более умеренными арианствующими богословами, пользовавшимися покровительством императора Валента, отстаивая никейскую формулу о единосущии Божественного Сына Отцу, не разрывая при этом общения с приверженцами учения о подобосущии. Валент считал его своим противником в богословии, но, отдавая должное размаху его благотворительной деятельности, не подвергал его прямому преследованию. В 370 году, после смерти Евсевия, Василий Великий был поставлен на Кесарийскую кафедру, первенствовавшую не только в Каппадокии, но и во всем Понтийском диоцезе, именно поэтому он носил титул не митрополита, будучи митрополитом для каппадокийских Церквей, но архиепископа.

По характеристике протоиерея Георгия Флоровского, «святой Василий был пастырь по призванию, пастырь по темпераменту. Он был человек воли прежде всего… У него не было того боевого героизма, которым так выделялся святой Афанасий, точно молодевший в борьбе. Святой Василий от борьбы уставал… Но он был человек долга. И он старался преодолеть самого себя в послушании, в смиренном несении упавшего на него долга. В характере святого Василия было что-то крутое и властное, и его властность многим казалась тяжелою… Но Василий не был человеком холодным. Он был очень впечатлителен, болезненно переживал житейские разочарования, предательство и измену друзей – прежде всего Евстафия Севастийского. И иногда у него срывались слова горечи и отчаяния»[14]. Василий Великий с молодости имел слабое здоровье, часто болел, но, превозмогая телесные немощи, не позволял себе расслабиться, до конца своих дней оставаясь на страже духовного благополучия своей паствы, ее верности Православию, объединив вокруг себя круг друзей и единомышленников, к которому принадлежали его брат святитель Григорий Нисский, святые Григорий Богослов и Амфилохий Иконийский.

За относительно короткую жизнь Василий Великий написал корпус творений, которые принадлежат к самой драгоценной сокровищнице в патристическом наследии. Широкий читательский интерес на протяжении веков вызывал его «Шестоднев» – компендиум естественнонаучных знаний эпохи позднего эллинизма и одновременно книга, полная мудрых и остроумных христианских нравственных наставлений. Вершина его богословского творчества – «Опровержения на защитительную речь злочестивого Евномия». Самонадеянному гносеологическому оптимизму Евномия, утверждавшего, что человек способен постигнуть сущность Бога, если ему известно Его действительное имя – Нерожденный, святой Василий противопоставляет апофатическую идею о непознаваемости Божества силою тварного человеческого ума, так что единственным источником знания о Нем является Его собственное Откровение о Себе, содержащееся в Священном Писании и Предании Церкви. Предвосхищая мысли святителя Григория Паламы, Василий Великий писал: «Постижение сущности Божией выше не только человеков, но и всякой разумной природы; под разумною природой разумею природу тварную. Ибо токмо Сыну и Святому Духу ведом Отец… А мы… из творений уразумевая Творца, приобретаем познание о Его благости и премудрости»[15].

Святому Василию принадлежит огромной важности шаг в развитии богословского осмысления Троического догмата. Именно он довел тринитарную терминологию до той чеканной строгости, до технического совершенства, которой она не обладала ни в творениях ранних отцов, ни у Оригена, ни даже у Афанасия Великого, не различавшего строго понятия усиа (сущность) и ипостась, по преимуществу прилагая эти определения к Отцу и именуя Божественного Сына Его ипостасной Премудростью, единосущной Отцу, чем давал повод восточным богословам, в том числе и чуждым арианской идеи об отличии Сына от Отца по сущности, подозревать его в криптосавеллианстве, тем более что союзник святого Афанасия Маркелл был справедливо осужден на Антиохийском соборе 341 года за савеллианскую тенденцию, которой святой Афанасий не замечал или, по меньшей мере, не придавал важного значения.

В изложении Василия Великого никейское учение о единосущии было самым радикальным образом избавлено от подозрения в скрытом савеллианстве тем, что он говорил и писал, что в Божественной Троице единая сущность и три Ипостаси, употребляя параллельно и два других термина – физис, или природа, и просопон (лицо). Эту терминологию, которая, по замечанию В.В. Болотова, «составила краеугольный камень нашей научно-догматической техники»[16], он подробно комментирует в послании своему брату Григорию Нисскому: «Одни именования, употребляемые о предметах многих и численно различных, имеют некое общее значение. Таково, например, имя “человек”. Ибо произнесший слово сие означил этим именованием общую природу, но не определил сим речением какого-нибудь одного человека, собственно означаемого сим именованием. Потому что Петр не больше есть человек, как и Андрей, и Иоанн, и Иаков… Другие же именования имеют значение частное, под которым разумеется не общность природы в означаемом, но очертание какого-либо предмета по отличительному его свойству… Таково, например, имя Павел или Тимофей… Посему утверждаем так: именуемое собственно выражается речением “ипостась”»[17]. Эти логические термины святитель переносит в область Троического богословия: «Исповедуем в Божестве одну сущность… а Ипостась исповедуем в особенности, чтобы мысль об Отце, и Сыне, и Святом Духе была у нас неслитною и ясною»[18].

В развитии богословских идей Василий Великий использовал понятийный аппарат, выработанный внешней философией, в особенности Аристотелем и неоплатониками, не попадая при этом, подобно еретику Евномию, в плен эллинизма и пантеизма, сохраняя неукоснительную верность библейскому Откровению о сущностном отличии твари от Творца. Логическая параллель между человеческими и Божественными Ипостасями, к которой прибегает святитель, давала повод его оппонентам обвинять Василия Великого в языческом тритеизме, или троебожии. Отвергая подобные обвинения, святитель писал: «Укоряющим нас за троебожие да будет сказано, что исповедуем мы Бога единого не числом, но естеством… Ибо все именуемое по числу единым в действительности не едино и по естеству не просто; о Боге же всеми исповедуется, что Он прост и несложен… Всякое число означает нечто такое, что получило в удел природу вещественную и ограниченную, а единичность и единство есть признак сущности простой и беспредельной»[19]. Стремясь приблизить непостижимую тайну триипостасного Божественного бытия к тварному человеческому восприятию, святитель прибегал к образам, почерпнутым из природного мира. Излюбленной метафорой триипостасного Божества у него была радуга, сияние которой одновременно и непрерывно, и многоцветно.

Появление духоборческой ереси побудило Василия составить адресованное его другу, Иконийскому епископу Амфилохию, творение «О Святом Духе», в котором он отстаивает догмат об ипостасности и божественной природе Святого Духа. Бескомпромиссный в вере и учении, Василий Великий был, однако, способен к далеко идущей икономии в церковной политике, направленной на созидание единства. Для воссоединения сомневающихся в божественной природе и ипостасном бытии Святого Духа святитель не требовал в качестве предварительного условия, чтобы они исповедали Его божество, но только чтобы они не именовали Его кощунственно тварью, за что на него обрушивались незаслуженные упреки со стороны некоторых горячих ревнителей. Об одном из таких случаев рассказывает Григорий Богослов в письме своему другу: «Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе их находился некто из носящих имя и образ благочестия… Слово зашло о нас… Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равном с тобою любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит сие оскорбительным и, с большою решительностию вскричав, говорит: “Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; в том не спорю; но не согласен в важнейшем: за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория; один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это… Я теперь… с собора, который был у мученика Евпсихия; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно и как не легко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути…” Но пересказывать теперь все в подробности, что говорил и что слышал я и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе»[20]. Как это видно из следующего письма Григория Богослова Василию Великому, тот обиделся на друга, заподозрив его в том, что и он колеблется относительно безукоризненности его православия, так что святому Григорию пришлось оправдываться.

Одним из единомышленников святого Василия в защите тринитарного догмата был епископ Лаодикийский Аполлинарий, но в 373 году святитель вступил с ним в полемику, обнаружив в его сочинениях еретическое заблуждение, которое относилось не к троическому догмату, но к учению о воплощении Сына Божия, тем самым предваряя христологические споры, разгоревшиеся в следующем столетии, уже после смерти самого Аполлинария. Сын Божий, по Аполлинарию, при воплощении принял человеческие плоть и душу, но не ум, заменой которого в Нем явился Божественный Логос. Вступив в спор с еретиком, Василий Великий вовремя усмотрел опасность, которая потрясет Церковь десятилетия спустя после его кончины.

С именем Василия Великого известно чинопоследование литургии, поныне совершаемой в воскресения Великого поста и в некоторые другие дни церковного года, включая Великий четверг и Великую субботу, а также день его памяти – 1 января. «Благодаря исследованиям современных ученых Б. Капелля, Э. Раэса, прот. Б. Бобринского можно считать доказанным, что полная версия анафоры написана самим Василием Великим. Как показали И. Энгбердинг и позднее Дж. Фенуик, краткая версия анафоры лежит в основе полной; возможно, краткая версия анафоры – это обработанная Василием Великим древняя традиционная анафора Каппадокии или Египта»[21].

Исключительно велик вклад святого Василия в формирование канонической церковной дисциплины. В канонический свод вошло 92 правила святого Василия. 16 первых правил составляют его Первое каноническое послание к святителю Амфилохию Иконийскому; 17–85 правила – Второе, а 86-е правило – Третье послание к святителю Амфилохию. 87-й канон – это Послание к епископу Тарсийскому Диодору, 88-й канон – Послание к Григорию пресвитеру, 89-й – к хорепископам, 90-й – к подчиненным ему епископам Каппадокийской митрополии, наконец, 91-й и 92-й каноны взяты из сочинения Василия Великого «О Святом Духе». Правила святого Василия первыми из святоотеческих вошли в канонические сборники. Их содержание охватывает разные стороны церковной жизни; среди них особенно много епитимийных правил, в которых устанавливаются различные прещения за грехи: вероотступничество, убийство, блуд. Ряд канонов святителя посвящен брачному праву, препятствиям к заключению брака.

В конце жизни главной заботой святителя стало устранение разделения между последователями Никейского символа в Антиохии, где одну православную общину возглавлял Павлин, имевший общение с Римом и Александрией, а другую и несравненно более многочисленную – пребывавший в ссылке, куда его отправил Валент, святой Мелетий, подозревавшийся на Западе и в Египте в не изжитом им до конца арианстве. Святому Василию почти удалось добиться полного признания православия мелетиан, в недавнем прошлом омоусиан, в переписке с Афанасием Великим, но после его кончины брат святителя Петр, ставший его преемником по кафедре, оказался не склонным к примирению, так что достижение церковного единства, к скорби святого Василия, оказалось отстроченным. В 376 и 377 годах он направлял послания к епископу Римскому Дамасу с просьбой о восстановлении общения с общиной Мелетия. Во втором послании условием примирения с Павлином со стороны новоникейцев, на чем настаивали в Риме, был назван разрыв общения павлиниан с последователями анафематствованного на Востоке Маркелла.

Для рассмотрения этого послания в конце 378 года папой Дамасом в Риме был созван собор, участвовать в котором пригласили и епископа Александрийского Петра, изгнанного из Египта по приказу Валента, поставившего епископом Александрии арианина Луция. На этом соборе Петр Александрийский назвал Мелетия Антиохийского и Евсевия Самосатского арианами. Пресвитер Дорофей, представлявший на соборе Василия Великого, настолько резко возражал Петру, что тот решил обратиться с письменной жалобой на него к его епископу Василию Кесарийскому. Сделав выговор Дорофею, святитель письменно извинился за него в письме к Петру, но настаивал в нем на православии Мелетия и Евсевия. И все же собор открыл дверь для примирения православных староникейцев Египта и Запада с новоникейцами Востока. От Мелетия Антиохийского затребована была подпись под изложением веры, составленным на этом соборе. Оно оказалось приемлемым для мелетиан.

Но пока Римский собор продолжал свои деяния, Василий Великий, хрупкое здоровье которого заставляло его испытывать все более тяжелые телесные страдания, приблизился к могильной черте. 1 января 379 года он отошел ко Господу. Брат святителя Григорий Нисский на его погребении сравнил подвиг Василия Великого, приведшего христиан на время охваченного арианской смутой Востока к познанию истины Никейского символа, с подвигом пророка Моисея, который преставился после того, как израильтяне под его водительством подошли к границе Земли обетованной.

Святитель Григорий Богослов Друг Василия святой Григорий Богослов в хрестоматийно известном надгробном слове сказал: «Голос и ум Василиев… столько превзошли и оставили ниже себя всякий голос и ум, сколько превосходим мы естество бессловесных. Кто больше Василия очистил себя Духу и приуготовился, чтобы стать достойным истолкователем Божественного Писания? Кто больше его просветился светом ведения, прозрел в глубины Духа и с Богом исследовал все, что ведомо о Боге? Кто обладал словом, лучше выражающим мысль, так что… одинаково достоин похвалы за мысль и за слово, везде оказывается равен самому себе и в подлинном смысле совершен?»[22] В своем панегирике Григорий начертал внешний облик усопшего друга, его манеры, которым многие из его почитателей не без тщеславия и неумело подражали: «Такова доблесть сего мужа, таково обилие славы, что многое маловажное в Василии, даже телесные его недостатки, другие думали обратить в средство к славе. Таковы были бледность лица, отращение на нем волос, тихость походки, медленность в речах, необычайная задумчивость и углубление в себя… Таковы же были: вид одежды, устройство кровати, приемы при вкушении пищи, что все делалось у него не по намерению, но просто и как случилось»[23]. Общение между друзьями не пресеклось смертью одного из них: «И теперь он на небесах, там, как думаю, приносит за нас жертвы и молится за народ… а я, Григорий, полумертвый, полуусеченный, отторгнутый от великого союза… влекущий жизнь болезненную и неблагоуспешную, не знаю, чем кончу, оставшись без его руководства. Впрочем, и доныне подает он мне советы и, если когда преступаю пределы должного, уцеломудривает меня в ночных видениях»[24].

Осенью 379 года в Антиохии состоялся собор под председательством святого Мелетия, в котором участвовало 153 епископа Востока, принадлежавших по своим богословским убеждениям к новоникейцам – последователям Василия Великого. Антиохийский собор подписал изложение веры, составленное Римским собором, созванным епископом Дамасом. Труды Василия Великого, направленные на достижение церковного единства православных общин Египта и Запада, с одной стороны, и Востока, окончательно преодолевшего арианское искушение, – с другой, увенчались успехом, хотя на локальном уровне, в самой Антиохии, требовалось еще принятие дополнительных мер, потому что между Мелетием и Павлином евхаристического общения так и не было установлено.

Катастрофическим для Православия оставалось положение дел в восточной столице империи – Константинополе, где все церкви находились в руках ариан-омиев, во главе которых стоял епископ Демофил. В 379 году «влиятельные мелетианские епископы (или согласно прямой воле Василия, или по крайней мере в духе его церковного плана) упросили Григория отправиться в Константинополь»[25].

Родившийся в христианской семье близ каппадокийского города Назианза в 328 году, он рано познакомился со своим младшим сверстником святым Василием, но их сближение произошло уже в Афинах, где они вместе изучали классические науки в тамошней знаменитой школе. Вернувшись на родину, он крестился, уединившись для молитвы. Против собственной воли Григорий был поставлен отцом, в ту пору уже епископом Назианза, в пресвитера, а затем – своим другом Василием – в епископа крохотного, но шумного городка Сасима, стоявшего у большой дороги. Недолго он находился на своей кафедре; перебравшись из Сасима в родной Назианз, он помогал престарелому отцу в управлении местной общиной, затем переехал в Севастию, откуда и был призван в столицу империи. Святой Григорий поселился там у своего родственника, дом которого он обратил в храм, освятив его в честь Воскресения – Анастасия. Проповедником он был незаурядным. Сила и красота его слова привлекали к нему многих константинопольских христиан, отходивших от своих арианствующих пастырей и принимавших православные догматы. Глубина его богомыслия снискала ему имя Богослова. Встревоженные его успехом ариане устраивали шумные скандалы за богослужением в его храме и даже пытались устранить соперника, подсылали к нему убийц, но Господь хранил Своего верного служителя.

В Константинополе святителю пришлось столкнуться с интригой, обрушившейся на него с неожиданной стороны. В Александрии по-прежнему многие никейцы с подозрением относились к православию Мелетия Антиохийского и его единомышленников, преобладавших в провинциях Сирии, Азии и Понта. В Григории там видели ставленника Мелетия. И вот, по инициативе Александрийского епископа Петра, решено было поставить во главе православной общины столицы выходца из Египта Максима, прозванного Киником за его прежнюю принадлежность к философской школе последователей Диогена. Предлогом для устранения Григория при этом служило 15-е правило Никейского собора, воспрещавшее епископам переходить с одной кафедры на другую – святой Григорий был, как упоминалось уже, хиротонисан на Сасимскую кафедру. К тому времени Максим пользовался доверием и дружбой святого Григория. Из Александрии в столицу в сопровождении торговцев прибыла группа египетских епископов, и, воспользовавшись болезнью святого Григория, организаторы этой акции самовольно отперли дверь храма Анастасия и начали совершать чин хиротонии, но почитатели святого Григория, узнав о происходящем, вовремя спохватились и прогнали непрошенных гостей.

Позже Григорий, в досаде на коварство своего притворного друга и интригу его александрийских покровителей, с сарказмом сравнивал прибывших из-за моря гостей с египетскими богами: «Сперва появились соглядатаи, каких в избранную израильскую землю посылал некогда доблестный Моисей. Но это были не Иисус и Халев – мудрецы, а нечто наглое из юношей и старцев: Амон, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анувис, Ерманувис – египетские боги, в виде обезьян и псов представшие демоны, жалкие и буйные моряки, которые не дорого себя продают… А вскоре потом прибыли и пославшие сих соглядатаев, достойные такого полчища вожди, или пастыри, если о псах приличнее сказать последнее»[26]. С нескрываемой обидой высказался святитель и о покровителе Максима Петре Александрийском: «От чего сам Петр, этот судия пастырей, сперва писанием своим, которое явным образом не заключает в себе никакого двусмыслия… признал меня возведенным на престол и почтил знаками своего утверждения, а теперь вместо девы оказался для меня ланью? Это – дело темное, которое требует объяснения. Видали ли что более похожим на лицедейство, хотя на свете и много разыграно лукавых дел?»[27].

Рассказывая о происшедшем, Григорий сравнивает главного участника этой авантюры Максима, носившего по философской моде длинные волосы, которые перед хиротонией полагалось состричь, со стриженой собакой: «Была ночь, а я лежал больной. Как хищные волки, явившиеся вдруг в загоне овец, с немалым числом наемных моряков… они спешат обстричь этого пса и возвести на кафедру, прежде чем стало то известно народу, вождям Церкви и даже мне, если не более, то, по крайней мере, псу этого стада. Они говорят, что так было приказано… Остригши волосы самому злому из псов, впрочем, не употребив ни уз, ни насилия, потому что этот пес готов был и на большее, назнаменуют его пастырем… Но из псов сделанный пастырем опять из пастырей стал псом, и… псом покинутым. Не носит уже он красивых волос, но не владеет и стадом, а бегает опять по мясным рынкам за костьми»[28].

Отвергнутый православной общиной Константинополя, Максим, однако, был признан Тимофеем и другими епископами Египта и Запада преемником скончавшегося в 380 году Петра, и это обстоятельство препятствовало устранению трений между православными общинами Востока и Египта. Григорий Богослов хотел, чтобы вопрос о замещении Константинопольской кафедры получил окончательное разрешение на соборе широкого состава.

Между тем после гибели Валента и назначения императором и правителем Востока последовательного никейца Феодосия положение православных в восточных провинциях изменилось решительным образом. 3 августа 379 года Грациан, правивший на Западе, издал эдикт, которым христианам дозволялось исповедовать лишь Никейский символ, а 28 февраля 380 года император Феодосий повелел: «Нам угодно, чтобы все народы, управляемые нашим милосердием и умеренностью, твердо держались той религии, которой поучал римлян святой Петр, которая верно сохранялась Преданием и которую в настоящее время исповедуют первосвященник Дамас и Александрийский епископ Петр – человек апостольской святости. Согласно с учением апостолов и правилами Евангелия будем верить в единое Божество Отца, Сына и Святого Духа, соединяющихся с равным величием в благочестивой Троице. Последователям этого учения мы дозволяем принять название христиан кафолических, а так как всех остальных мы считаем за сумасбродных безумцев, то мы клеймим их позорным названием еретиков и объявляем, что их сборища впредь не должны присваивать себе почетное наименование Церквей. Кроме приговора божественного правосудия они должны будут понести строгие наказания, каким заблагорассудится подвергнуть их нашей власти, руководимой небесной мудростью»[29]. На основании этого распоряжения из Александрии, где решительно преобладали православные никейцы, был изгнан арианский епископ Луций, и все церкви города перешли под управление вернувшегося на свою кафедру Петра II.

Прибыв в Константинополь 24 ноября 380 года, император Феодосий призвал к себе арианского епископа Димофила и, как об этом рассказывает Сократ, спросил его, «согласен ли он принять учение Никейского собора, соединить народ и тем утвердить мир. Когда же тот отверг его предложение, царь сказал ему: “Если ты удаляешься от мира и единомыслия, то я повелеваю тебе удалиться из мест молитвенных”. Выслушав это… Демофил созвал в церковь своих приверженцев… и произнес к ним следующее: “Братие! Писано в Евангелии: "егда гонят вы во граде сем, бегайте в другий" (Мф. 10: 23). Так как царь изгоняет нас из церквей, то знайте, что завтра мы соберемся вне города”… Итак, он начал делать собрания за городскими воротами. К нему присоединился и Люций, который… изгнан был из Александрии и, убежав, проживал в Константинополе»[30]. Кафедральный храм Константинополя, посвященный 12 апостолам, и Святая София были, по повелению Феодосия, переданы православной общине во главе со святым Григорием Богословом. В Софийскую церковь Григория ввел сам император. Он шел между шпалерами вооруженных воинов, а вокруг храма собралось множество ариан. По словам самого святителя, «туда… как морской песок, или туча, или ряд катящихся волн, стремился, непрестанно прибывая, весь народ с гневом и мольбами – с гневом на меня, с мольбами к державному… Везде суеты, рыдания, слезы, вопли – точное подобие города, взятого приступом. А я, доблестный воитель и воевода, с этим немощным и расслабленным телом, едва переводя дыхание, шел среди войска и императора»[31]. «Император, – по замечанию А.В. Карташева, – “назначивший” епископом Григория, понимал, что еще собор епископов должен утвердить его. И потому весь вопрос еще отодвигался до собора»[32].