Праздник жизни

На выезде из села, у моста через тихую речушку, открылась забегаловка «Надежда». Место здесь оживлённое, хорошее — мимо единственного моста никому не пройти. Окна вечерами заманчиво светятся, приглашают, и железные двери на пружинах зимой и летом то и дело лязгают обеими створками, словно челюсти фантастического насекомого: зазевался — хвать! — поглотило кого-то насекомое и переваривает.

В ночь с шестого на седьмое января, в самое Рождество, в пустом родительском доме тосковал одинокий отставной майор военно-воздушных сил Филиппыч. Выйдя на пенсию, он решился, наконец, вернуться на свою родину и поселиться в отчем доме, где печь. Родители умерли, детей нет, брат остался дослуживать в Таджикистане. А жена кого-то себе завела и сбежала, как только поняла, что её муж-пенсионер кроме как гонять на штурмовиках ничего не умеет в жизни делать.

Филиппыч с дороги бродил по селу, тешась воспоминаниями былой счастливой юности, которые живут здесь в каждом закоулке, в каждом овраге. Селяне подозрительно косились на незнакомого человека с чемоданом, на его бушлат цвета пасмурного неба. Филиппыч не встретил ни одного знакомого лица. Село изменилось. Дома окривели, стали ниже, люди старше. Даже церковь, где они мальцами курили, прячась от одноногого школьного директора, изменилась: там, где прежде на кирпичных сводах зеленели заросли клена, теперь оцинкованная крыша. Вокруг храма — забор. Филиппыч хотел было зайти внутрь, посмотреть, целы ли фрески, которые он так любил разглядывать в детстве, но постеснялся. А любопытно было бы. Там, на западной стене тогда ещё просматривались страшные серые черти — «ефиопы», как называла их покойная мать. Они мучили грешников. Кого заставляли лизать красную, раскаленную сковородку греховным языком, кого варили в большом казане. А некоторых, особенных, испытывали нестерпимым холодом. Те, помнится, будто бы в самом деле коченели, дрожали и поджимали тощие ноги, словно воробьи, от бесплодного желания согреться. Эту часть ада старушки называли «тартар». Жуть, как там холодно.

Майор добрёл до своего дома, забрал у соседки ключи, протопил печь и немного вздремнул. Когда проснулся, включил телевизор в надежде развлечься, а там, как назло, ничего интересного — Патриаршая служба. Попы снуют взад-вперед, поют что-то. Тоска…

Лётчик выключил телевизор, посмотрел на часы — без пяти двенадцать. Высунулся с крыльца — мороз! Узкий-узкий умытый месяц сидит на соседской антенне. Церковь вовсю трезвонит. Зима тихо едет над кроткими хатами. По окрестным полям рассыпались бриллианты, переливаются. Тихий праздник на всей планете и звёзды, звёзды… Сплошные звёзды!

Филиппыч снял с печки свои армейские ботинки, надел бушлат и в раздумье, чем бы заняться, вышел на улицу.

— Куда бы податься? Друзей — никого. На дворе Рождество, нужно бы отметить, а где? Не в церкви же, в самом деле.

Тут Филиппыч вспомнил о новом кабаке, который увидел днём у моста, когда гулял. В кармане у молодого пенсионера пока еще шуршало…

Когда за спиной майора лязгнули железные челюсти «Надежды», ему почудилось веселье: пошлый свет озарял столики, за которыми не было свободных мест. Воздуха, кажется, тоже не было — в плотный сизый дым вросла облезлая ёлка. Он разглядел в дыму стойку и уселся. Рыжий труженик бара долго пристально всматривался в лицо Филиппыча. Наконец выдавил:

— Воробей? Ты, что ли?

Ух!.. Запахло забытыми годами, ведь это его — Филиппыча — дразнили в детстве «воробьем».

— Рыжий?.. Рыжий!!!

— Воробей! — и давние приятели кинулись обниматься.

— Мужики! — заорал Рыжий, — Мужики! Воробей приехал!

Из-за ближнего хромого столика выскочили три небритых мужика, упакованных в рваные фуфайки.

— Воробей!

— Гусь! Славка! Бабуин! — Филиппыч узнал своих одноклассников, — с Рождеством вас, пацаны!

— С Рождеством! С приездом! Четверть века не видались!

За липким столиком для Филиппыча нашлось лучшее место. Он зашуршал в бумажнике. Магнитофон заблажил про лесоповал, и друзья чокнулись:

— За Рождество!

— За Рождество! Святое дело!

Потом гремели тосты «за встречу», «за баб», «за дружбу», «за родителей» и еще какие-то… Много всяких. Когда водки от души наелись, Рыжий принес по кружечке пивка. Выпили за «доблестные военно-воздушные силы». Опрокинув кружку, Филиппыч вскочил и заорал в потолок:

— Становись! Р-равняйсь!

Потом, обратился к двоящимся друзьям:

— А вы хоть в армии-то б-были? Вы хоть знаете, что это, а? Я вот выйду утром на плац, солдатики стоят. Я им: «Р-равняйсь!» — Филиппыч козырнул, — а они только мэ-мэ-мэ. «Да я вас всех!!!» — говорю, а что с них возьмешь, с таджиков?

— С таджиков?

— Так точно!

Пьяный Филиппыч держался за стол и орал так, что в кабаке посматривали на него с опаской. Когда он повёл, перекрикивая магнитофон, хрипящий про нары и шконки, о том, каково жарко в тех местах, где он служил, то стало вдруг душно — он решил снять ботинки. Отпустив опору — залапанный стол — Филиппыч рухнул. Он возился лёжа, развязывал шнурки. Когда его наконец подняли и усадили, Рыжий принес еще по кружке пива.

Пить Филиппычу очень хотелось. Осушив кружку тремя глотками, он закурил, а его левая рука сама намотала шнурки от ботинок на запястье правой…

…Гомон повис в дыму, мысли путались. Где-то рядом грохнулся о кафель и разлетелся повсюду стакан. Стены текли. Где-то в липком мареве братались, уважали друг друга, всхлипывали невидимые люди. Где-то хохотали, орали. Торчала в дыму чужая серая ёлка. Под чужим потолком надрывался блатной магнитофон. Одиночество смотрело на бывшего лётчика из пьяного пространства — сидит в гомоне тихое-тихое и пялит зелёные очи…

…Постепенно Филиппыч перестал понимать, кто он и где находится, кто с ним рядом. Навалилась тоска по детству, по друзьям. Не по этим хитрым пропитым рожам, плывущим напротив, а по тем искренним Славке, Гусю, Рыжему, Бабуину, с которыми он любил мечтать, любил прятаться в разрушенной церкви и, покуривая тыренный у отца «Север», разглядывать фрески про грешников и «ефиопов»…

Вдруг в Филиппыче сработало внезапное — застарелый войсковой рефлекс. Он вскочил и заорал:

— Становись! А ну, узкоглазые, р-равняйсь! — машинально взял «под козырек», и ботинки, привязанные к запястью, больно отоварили пьяного Гуся.

— Ах ты, гад! — зашипел Гусь.

— Это кто тут «узкоглазые»?! — просипел Бабуин. А Славка ничего не сказал — просто встал, развернулся и треснул Воробья, хотя и пил целую ночь на его счёт. Прибежал Рыжий:

— Мужики, вы что, не сейчас! Сегодня в деревне ППС дежурит…

— Рыжая морда! — выдохнул Славка и засветил бармену в ухо.

Началась недобрая вязкая трескучая драка. Всё завертелось, побежало, споткнулось, опрокинулось… И погасло.

Потом грустный и мертвецки пьяный Филиппыч брел куда-то по большаку. Его разбитое лицо упиралось подбородком в грудь. В душе разлеглась пустота. Босые ступни обжигал ледяной накат. Бушлат остался где-то в «Надежде», и было очень холодно. Знобило, зубы то и дело порывались стучать. Слышалось, как в церкви звонят — там тоже встретили Рождество. Филиппыч приоткрыл левый глаз и увидел, как медленно поднимается перед ним дорога. Вот накат все ближе и ближе. Когда дорога стукнула его и расквасила нос, он попытался её оттолкнуть. На секунду ему это удалось, но потом дорога поднялась так стремительно, что он не успел даже закрыться. После ледяного удара по лбу в голове Филиппыча загудело. Рыжие воробьи зашипели гусями в оба уха, перед глазами понеслись лица друзей. Тех друзей, настоящих. Живых и погибших, сбитых над «горячими точками» — родные лица. Вот и лицо покойной матери. «Это всё ефиопы, — объясняет она ему, — а там, — указывает, — грешники мерзнут, не могут согреться. Это тартар».

Да… Тартар…

Вдруг Филиппыч догадался, почему его знобит! Он протрезвел:

— Это же тартар, вот меня и морозит! Я же помер! Это, наверное, когда меня табуретом… Ох, Господи! А где же ефиопы? Страшно! Мамочка! — Волосы зашевелились, глаза раскрылись в ночь, зубы заклацали сильнее. Филиппыч даже на войне так не пугался, — Ага, вот и они! Господи… Это что теперь, навсегда?

Медленно приближаются двое, метут хвостами, печатают копытами лёд…

Филиппыч лёжа перекрестился — вспомнил, как в детстве умел. Встряхнулся, отставил панику, собрал мысли:

— Дудки! Сдаваться без боя по уставу не положено.

Двое всё ближе… Мрачные, серые, как на фреске. Филиппыч изготовился:

— Пусть эти твари подойдут поближе, щас я их!..

Когда два серых силуэта склонились над Филиппычем, он сунул одному кулаком в мохнатое рыло — промахнулся, а другого угостил увесистыми лётными ботами, привязанными к правой руке, прямо по рогам огрел, шапку сбил.

— О, наш клиент! — сказал один, а другой, который получил армейской обувью, снял с ремня наручники и обидчика зафиксировал. Подъехал «бобик», и двое патрульных поволокли Филиппыча к нему.

— Куда вы меня тащите?! Не хочу-у!..

Даже там, над горами, когда его машину тряхнуло, потянуло вниз, кабина заполнилась дымом и штурман уткнулся в приборы, было не так страшно. Господи, помилуй!

— Не хочу в тартар, не надо! Господи! Прости меня, грешного! Я исправлюсь! Не хочу-у-у! Не надо-о-о! Пожалуйста-а!..

В «бобике» уже ждали побитые Гусь, Бабуин и Славка.

— И вас в тартар, тоже? — спросил их Филиппыч.

— В какой ещё тартар-шмартар? — прошипел обеззубленный Гусь, — В ментовку в район! На шамое Рождештво! У людей пражник…

Славка поддакнул:

— Ага, ничего святого, падла! — сплюнул, — Эй, вы, гады! Свободу!

— Это… Это… Значит, я жив?

Трясясь в зарешёченном «бобике», Филиппыч ликовал. Какая же она, оказывается, хорошая — жизнь! И как раньше это не замечалось? Ощущал себя явившимся на празднике, где всякому рады. И откуда-то в мозгах такое, будто кто-то свой добродушно так убеждает: «Проходи, садись, живи с нами. Много всякого было, но только будет и Святое утро, знаешь?» Филиппыч подозревал, что это — родился Бог.

— Ведь хорошо же, а? Живём, братцы!.. Живё-о-ом!

«Братцы» переглядывались, крутили у виска. Милиция приказывала заткнуться. Но Филиппыча невозможно заткнуть — всё окружающее удивляет, радует. Жизнь!..

— Когда отпустят, пойду каяться. Я вспомню, как.

Собутыльники не поняли:

— Ш можгами-то в порядке?

— Так точно! — кивнул им Филиппыч, — Было не в порядке, да прошло.

Те отвернули головы, насколько смогли.

В отсеке УАЗика тесно — ни повернуться, ни дохнуть. Воняет бензином. Скачет козлом по ухабам милицейская машина — прыгает за решёткой удаляющееся село. А по окрестным полям рассыпались и мерцают драгоценные бриллианты. Всё в бриллиантовом блеске, вся бескрайняя земля сплошь в драгоценных россыпях! Скоро рассвет. Скачет за машиной месяц по лесным верхушкам. И звёзды, звёзды… Сплошные звёзды!