Ответы на вопросы радиослушателей. Эфир от 30.10.2015

— «Булгаковский дом» на Садовой, д.10, в Москве, проводит тематические экскурсии по роману «Мастер и Маргарита», и хотят в Ермолаевском переулке поставить памятник Иешуа и Пилату на месте взорванного храма Ермолаю, учителю Пантелеимона целителя. Там сейчас каменный крест, композиция будет рядом. Это аргументируется как памятник времён безбожной власти, когда писался роман. Хотелось бы узнать, что вы думаете по этому поводу.

— Первое, что хотел бы сказать: очень жаль, что огромное количество уникальных храмов — не только по архитектуре, а и по названности, по смыслу, было уничтожено в те времена. Действительно, у Пантелеимона целителя был духовный отец Ермолай, который является источником святости Пантелеимона: он наставил его в основах веры, он его крестил. В образе Ермолая являлся Христос Пантелеимону, когда того пытались утопить в море. Ермолай в чине мученика известен Церкви как святой человек. Вообще, сейчас не строят таких храмов. Как-то так сократилось сознание людей до одних только двунадесятых праздников: строят Вознесенские, Успенские, Преображенские, Рождественские храмы, ну плюс Никольские, какие-то ещё, может быть. А так, чтобы строить, например: сорока мученикам Севастийским, Ермолаю, Параскеве, Иоанну Шанхайскому, Иоанну Кронштадтскому — то это очень редко. В этом смысле Москва, конечно, богатый город, но в основном, за её пределами церковное сознание сократилось до самых знаковых событий, а всё остальное осталось за бортом. А в дореволюционной Москве была масса храмов, которые были посвящены самым разным святым, а это всё — живая история Церкви. Поэтому стоит только вздохнуть о том, что был храм святому пресвитеру Ермолаю в одноимённом Ермолаевском переулке, он сейчас взорван.

Ну и там ясно, что на Садовой, где жил Михаил Булгаков, теперь место таких своеобразных паломничеств. В эту страшную, злую квартиру ходят люди. Туда, кстати, можно пойти, потому что там есть возможность как-то так боком, краем почувствовать, в каких условиях жили люди в тридцатые годы в Москве, с этим общим туалетом, одним телефоном в коридоре, с этими клетушками, разделёнными некогда из больших квартир, как у профессора Преображенского, на десять маленьких. Эти общие кухни, на которых на керосинках чего-то там жарили и парили. В общем, это такая нужная вещь для молодых людей, потому что все воспитаны в комфорте и все хотят чуть ли не виллу на Багамах, не понимая элементарных вещей, вообще, как жить на свете и как недавно жили люди. Поэтому у меня нет ничего против экскурсий на Садовую в злую квартиру и, вообще, в дома, связанные с Булгаковым, это живая история. Вообще, музейное дело — это очень важное дело.

Стоит ли строить памятник Иешуа и Пилату? Ну если стоит, то нужно понимать, что не памятник Христу и Пилату историческим, а памятник литературным персонажам. Может быть, в этом и есть некий смысл. Если храм восстановится, или хотя бы поклонный крест поставится, или небольшая часовня, а недалеко от них будут эти, воплощённые в камне персонажи, то я не думаю, что это что-то такое оскорбительное для веры. Строится очень много самых разных памятников: Проне Прокоповне ставится памятник на Андреевском спуске в Киеве, или вот недавно спилили и унесли памятник Доценту — сценическому образу, который исполнил Леонов. Таких памятников много — таким ярким персонажам культурной жизни минувшей эпохи. В этом нет ничего оскорбительного, в этом есть историческая память. Просто не нужно наделять эти памятники какой-то сакральной смысловой составляющей, как и вообще, не нужно считать роман «Мастер и Маргарита» чем-то выдающимся духовным в области литературы. Это интересный роман, знаменательный в чём-то, в чём-то странный и уникальный, исходя из его структуры — роман в романе, но не стоит распоясываться по части лишних восторгов. Ну роман, ну Мастер, ну Маргарита, ну и ничего такого особенного. Поэтому если спокойно понижать градус разговора об этом всём, то там и не нагрешишь. Нагрешить можно только тогда, когда перепутаешь духовное с душевным, небесное с земным, святое с грешным. Чтобы не перепутывать, можно ставить памятники, можно восстанавливать храмы и можно понимать, что одно имеет один смысл, а другое имеет другой смысл.

— Здравствуйте, отец Андрей. Мне кажется, мы как-то очень легкомысленно относимся к тому, что можем дозвониться на православное радио или на телевидение: трубку поднял, номер набрал, задал свой вопрос, и батюшка отвечает. И как-то воспринимается это как само собой разумеющееся, как буд-то так и должно быть. Но на мой взгляд, это не совсем так. Это нам великий подарок от Бога, а не само собой разумеющаяся вещь. Мы как-то, мне кажется, это не бережём и не ценим, а бывает, ещё на и батюшек нападаем с какими-то вопросами, комментариями, и совершенно не задумываемся над тем, что это колоссальный труд — вот так отвечать на наши, не всегда соответствующие теме, вопросы. Надо ценить и беречь то, что мы имеем. Вам, отец Андрей, большой поклон.

Можно ли отнести коллекционирование к греху мшелоимства? И вообще, является ли коллекционирование грехом, или здесь имеет роль, может быть, цель, с которой человек что-то собирает? Может быть, он в дальнейшем продаст и у него будут деньги на то, чтобы жить. Или так же, например, откладывание денег «на чёрный день»: является ли это грехом маловерия и неверия? Как к этому всему относиться, как с этим можно разобраться?

— Конечно, возможность общаться в эфире — это великое благо, потому что поди-ка ты к любому, рядом находящемуся батюшке, ну и поговори с ним... Он тебя развернёт на сто восемьдесят градусов, скажет: «Иди отсюда, я занят». И ты пойдёшь, больше ничего не останется. А тут можно, конечно, напасть на сидящего в эфире, потому что он беззащитен перед тобой, намолоть ему «сорок бочек арестантов». Поэтому да, ценить надо. Вообще, всё нужно ценить: и хлеб нужно ценить, и свет в лампочке, и тепло в батарее. Я бы хотел подтвердить и добавить, что не нужно задавать глупые вопросы в эфире. Нужно несколько раз подумать, стоит ли задавать в эфире то, что я хочу сказать: провокативные вопросы, реально глупые вопросы. Проблема в том, что глупый человек не поймёт глупости своего вопроса, а это действительно проблема. Но всё-таки нужно стараться не задавать глупых не нужных вопросов. А также необходимо ценить время и задавать вопросы лаконично, по делу, суметь их сформулировать. Умение формулировать вопрошание — это, вообще, показатель ясного ума.

По части коллекционирования: грех ли это? Я не думаю, что это грех. Я вам скажу, что встречаясь с грехами ежедневно, своими и чужими, я бы не отнёс коллекционирование к области греховной, а отнёс бы его к совершенно другой области. Причём вопрос денег «на чёрный день» — это совсем другое. Богатые люди рассматривают коллекционирование как одну из инвестиций. Допустим, они скупают за какие-то бешеные миллионы, например, полотна художников. Считается, что это одна из форм отмывания денег и коррумпированности вот этого всего рынка, на котором царствует Сотбис, Кристи, другие торговые дома. Это не наше дело, потому что мы маленькие птички, а это там уже большие орлы летают — большие греховные орлы с большими деньгами под перьями. Так вот коллекционирование, вообще, это один из видов такой хорошей заинтересованности, потому что человек, например, коллекционирующий нумизматику, или картины, или какие-нибудь там самовары, старые амбарные замки, кокошники новгородского производства — это человек, который хорошо знает какую-то из областей жизни. Одним из самых тяжких грехов является невежество. Невежество проявляется в том, что человек ничего ни о чём не знает. Он читает газеты и мелит языком, и думает, что всё ему понятно, а на самом деле он Баха от Оффенбаха не отличает. Коллекционер — это человек, который знает что-то очень хорошо: он отличит фальшивку от оригинала, он отличит позднюю работу от ранней работы — в зависимости от того, что он коллекционирует. Что бы он не коллекционировал, он любит то, что коллекционирует, знает то, что коллекционирует, он может рассказать об этом. По сути, это узкое направление, узкая специализация исторической науки. С этой точки зрения она чрезвычайно облагораживает человека и делает его интересным. А то, что он собирает, может быть интересно краеведческому музею, коллекционерам, которые могут купить у него коллекцию, это может быть интересно его предкам, которые ему передали что-то, или потомкам, которые возьмут от него что-то. Вот с этой точки зрения всё это очень интересно.

Грешно ли копить деньги «на чёрный день»? — Нет, не грешно. Конечно, нужно надеяться на Господа, но если у тебя есть картошка на зиму, или ты квасишь капусту, то ты не согрешаешь. Ведь по сути, например, шинкование капусты и её заквашивание на зиму, или когда в Сибири пельмени лепят на всю зиму — это ведь приготовление к будущему, это попытка запастись на целых пять-шесть месяцев будущего времени. Разве в этом есть грех? Аналог этого, собственно, это денежные накопления. Ты, допустим, скопил какие-то деньги на болезнь, на похороны, на помощь кому-то. Поэтому, в принципе, копить на определённые цели ничуть не грешно.

Только я бы, конечно, развёл эти два понятия по разным сторонам, как яйца в разные корзины разложил бы: коллекционирование — один вид деятельности, накопление на всякий случай — другой вид деятельности. Коллекционирование я бы выделил из вопроса возможного конвертирования коллекции в деньги в область узкоспецифическую — исторического интереса и глубокого знания отдельных сторон жизни, подтверждённого артефактами. А накопление неких денег на всякий случай, я бы вывел в разряд житейской практичности, которая никому не помешает. Это не значит, что ты сребролюбец, если ты собрал какую-то сумму. Ты можешь помочь этими деньгами кому-то другому. Например, собрал себе, зубы вставить, а пришёл сосед, говорит: «На похороны нужно». Ты взял и ему отдал. Ну у тебя было что отдать, вот и всё. Т.е. ты здесь никакой не грешник. Поэтому надо что-то иметь, какой-то жирок нужно иметь. Так и в организме у человека: есть какая-то жировая прослойка «на чёрный день». Вот так, вкратце. Хотя можно и дольше поговорить, это интересная тема.

— Здравствуйте, батюшка Андрей, Александр звонит. Здравия телесного и душевного вам и всем радиослушателям. Мир вам. В Ветхом Завете написано: «Вот, Я посылаю Ангела Своего...» В другом месте там написано, что Илия придёт. А уже в Евангелии от Матфея ученики спросили у Иисуса: «Как же, написано, что Илия должен прежде прийти?» А Иисус ответил: «Он пришёл уже, и вы не узнали его». И поняли ученики, что Он говорил об Иоанне Крестителе, — прямо так и написано в Новом Завете. Что означает «Я посылаю»? Значит они посылают оттуда, из Царствия Божиего сюда? Говорят, что Сергий Радонежский по четвергам, когда ещё был в утробе матери, кричал там, а кто-то по четвергам даже молоко не пил — не брал от груди. Значит они тоже были посланными сюда ангелами воплощёнными? Как понимать эти слова: «Вот, Я посылаю Ангела Своего...» — которых там очень много.

— Вы задали примерно три вопроса, и нам очень важно не запутаться. «Вот, Я посылаю Ангела Моего пред лицем Твоим, он уготовит путь Твой пред Тобою», «... чтобы Я, придя, не поразил земли проклятием». Это говорится о книге пророка Малахии. Ангел, в точном смысле слова — это вестник. Т.е. тот, кого послали — это ангел. Если, например, великий начальник какой-нибудь скажет вам или мне: «Иди к соседнему царю, скажи ему: мир тебе, давай не будем воевать», — то вы или я с этой вестью пойдём и будем ангелами. Т.е. не по природе, а по функции. Давайте разделим: ангел по природе и ангел по функции. Ангел по природе — это существо бестелесное, которых много, которые окружают Божий Престол, которые помогают нам спастись, и о них пишут много книг Священного Писания. Есть ангелы по функции: любой человек, которого послали с великой миссией службы, есть ангел того, кто его послал — он посланник. В этом смысле ангел Господа Саваофа — это любой священник, о чём пишется в Писании: «Закона взыщут от уст иерея, ибо он есть ангел Господа Саваофа». Священник есть некий посланник, возвещающий слова правды, слова истины, вразумляющий народ, оберегающий его от смерти. Ангел пустыни был Иоанн Предтеча. Не по природе ангел, а по функции служения своего. Т.е. он был посланник Божий, и он зачался от семени мужа и жены — Захария и Елисаветы, пришёл в мир и совершил некую великую ангельскую службу. О нём Бог знал заранее, потому что его имя было названо ещё до рождения. Это есть такая важная черта, что миссии людей, чьи имена названы до рождения, например: Измаил или Иоанн или благословенное Имя Господа Иисуса Христа — уже известны. Поэтому Иоанн Предтеча никакой не ангел по природе, но ангел по посланию. И Илия тоже не ангел по природе, а человек по природе. Вот книжники говорят, что Илия должен прийти прежде. Вообще, они зовут, ждут Илию. На каждом обрезании каждого еврейского младенца евреи на всякий случай ставят специальное пустое кресло для Илии: а вдруг Илия придёт. И когда Христос на кресте страдал, то Он звал Отца Небесного: «Или, или! Лама савахфани?» Они думали, Илию зовёт: «Посмотрим, придёт ли Илия спасти Его». Т.е. Илия — это одна из центральных фигур Священного Писания и истории мира. Но Господь сказал буквально следующее: «Если хотите принять, то Илия уже пришёл, и сделали с ним, что хотели». Т.е. Иоанн Предтеча не был Илиёй: Илия и Иоанн — это два разных человека, но дух служения у них одинаковый и функция служения у них одинаковая. Илия отвращал народ от идолопоклонства при царствовании Ахава и Иезавели, был забран на небо, опять придёт готовить евреев, а также весь мир к отвращению от антихриста и к принятию Христа. Он — предтеча Второго Пришествия. А Иоанн Предтеча, сын Захария и Елисаветы — это предтеча Первого Пришествия Христова, который должен был отвратить людей от греха, привести к покаянию и указать им на Агнца Божия — Иисуса, Который пришёл взять на Себя грехи мира. Служение у них очень похожее, подобное, они по функции очень сближаются, они даже одеты одинаково: верблюжий волос, власяница, кожаный пояс. Они оба вели необычную постническую жизнь, они оба девственники, бессемейные. Но это разные люди: они люди, во-первых, а не ангелы, и они разные. Это две несмесимые личности, у каждого из которых есть своё служение, которое не сводится к одному. Когда пришёл Иоанн Предтеча, и когда к нему весь Иерусалим и вся окрестная страна Иудейская пошли креститься и слушать его, они должны были принять от него слово об Иисусе, но они этого не сделали, кроме некоторых людей, которые действительно покаялись. Они спрашивали: «Ты Илия?» — «Нет». — «Ты Мессия?» — «Нет». — «А что же ты крестишь?» — «Я голос вопиющего в пустыне. Уготовьте путь Господень, правыми сделайте стези Его». Он сам сказал, что он не Илия, и не ангел, и не Христос: он — Иоанн, таково имя его, такова его работа — приготовить путь перед Христом. Поэтому здесь всё правильно сказано в части вопросов, только важно, чтобы вы не запутали сами себя, и меня, и всех слушателей. Т.е. есть ангелы по природе — это бесплотные духи, а есть люди, названные ангелами не потому, что они ангелы, а потому, что они совершают ангельскую службу. Это священники, пророки, проповедники. Илия и Иоанн посланы в разное время с похожей миссией, это две не сводимые друг на друга личности, они отдельные в Царстве Небесном. Причём Иоанн больше Илии, потому что Иоанн больше всех, рожденных женами. Как бы ни был велик Илия, а Иоанн больше. И когда на Фаворской горе Иисусу Христу являлись Моисей и Илия, то являлись Моисей и Илия, а не Моисей и Иоанн. Вкратце — так. Может быть, требуется больший разговор на этот предмет, но мне кажется, что эфир больше не вынесет. Мир вам.

— Добрый вечер. Дай Бог вам здоровья, отец Андрей. Мне очень нравится то, что вы говорите и пишете о писателях, о поэтах — вы любите, знаете поэзию. Что бы вы могли сказать об Александре Трифоновиче Твардовском?

— Вы знаете, Твардовский долгое время после детства не присутствовал в моей жизни. А вот недавно Смехов, который играл Атоса в «Трёх мушкетёрах», вернул мне Твардовского. У него есть такие циклы передач по телевидению, где он наизусть, мастерски — с чувством, с пониманием — декламирует разных поэтов. Он там перечитал, по-моему, почти всю русскую классику XIX, XX веков. И как-то раз я слышал Твардовского в его исполнении, и Твардовский как-то опять для меня ожил. Я должен сказать, вообще, что это хорошая поэзия. При всём том, что она несколько простовата, мужиковата, такая советская, обращена всё-таки не к интеллектуальному читателю, который «учил французские глаголы», а к такому вот человеку. Вот военная его поэзия — «Переправа, переправа! Берег левый, берег правый, Снег шершавый, кромка льда... Кому память, кому слава, Кому темная вода...» — это, вообще, хорошая поэзия. При всей её простоте и некой безыскусности, это хорошие стихи. Иногда такие хорошие простые стихи бывают шедевральными, как у Симонова «Жди меня, и я вернусь...» Это просто гениальные стихи, рядом с ними мало что может стать. Так же и у Твардовского, такие же. «Тёркин», конечно, — это чудо, по степени яркости характера — это ну такой Остап Бендер, например. До сегодняшнего дня все цитируют Остапа Бендера: всё, что Остап Бендер сказал в «Двенадцати стульях», разошлось на цитаты. Только Остап Бендер — это прохиндей, живущий между царствами: т.е. революция прошла, царский режим рухнул, советская власть ещё пока гайки не закрутила, и вот в этом свободном времени этот прохиндей живёт. А Тёркин — это такой народный герой, который тоже на цитаты расходится. Он такой узнаваемый тип, мужичок, работяга, он везде есть, его сразу узнаёшь. Знаете, может, я бы даже сказал — из русских сказок такой Микула Селянинович. Там же в русских сказках есть Илья Муромец, Алёша Попович, Василиса Микулишна, а есть такой крестьянин Микула Селянинович, который вроде незаметный, но он всех сильней. Он хитрый по-своему, мудрый, сильный, работящий. Твардовский как бы нарисовал новый образ русского человека на войне — Василия Тёркина. Это же узнаваемый образ: в каждом полку был свой Василий Тёркин — гармонист, шутник, смелый воин. Так что Твардовский как бы здесь нащупал жилу такую, он срезонировал на очень серьёзные вещи в народной жизни. А что должен сделать поэт? — Он должен уловить общие вибрации духовной жизни и суметь воплотить их в таком узнаваемом правильном поэтическом образе. У Твардовского это получилось. Потом, у него есть отдельная жизнь — это его редакторство в «Новом мире». Я там, конечно, не изучал все эти вещи доподлинно: не читал архивов, дневников. Что-то где-то мне попадалось в руки: например, я читал дневник Вампилова, и там он поминает частые посиделки с Твардовским. Он хорошо про него пишет, как молодой человек пишет с уважением про старшего маститого коллегу. Я не изучал, повторяю, жизнь Твардовского, но ничего плохого про него сказать не могу. Я помню тот момент, когда его хоронили, когда Солженицын подошёл к нему и перекрестил его, что было, вообще, знаком великого мужества: на официальных похоронах одного из редакторов ведущего советского журнала — такое. Я так понимаю, что он много сделал для литературы, для интеллектуальной и духовной жизни нашего русского народа в непонятных советских условиях. Он не бесталанный человек: он по-своему талантливый человек, нашедший свою форму, свой язык, своего героя. Это очень дорогого стоит. Потом, наверняка он хотел сделать больше, но не сделал всё, что хотел. Он был стиснут разными условностями: там и «партия — наш рулевой», и всякое такое. Т.е. свою какую-то чашу горькую он выпил. Наверняка где-то нагрешил — не без того: может быть, кого-то не защитил, кого мог защитить; может, где-то промолчал, где нужно было разговаривать. В общем, времена-то были нелёгкие. Так что не будучи специалистом по Твардовскому, а зная его только в детские годы, и недавно опять воскресив для себя эту мелодику его текста, его рифму простую, я должен сказать, что в целом, мне кажется, он занимает очень важную нишу в русской советской литературе, и по-моему, человек он не плохой. При всём том, что он не святой, конечно, и может быть, даже очень не святой, но мне кажется, что человек он хороший. Вот так вот просто я вам скажу про него. Не хватает времени читать, на самом деле.

— Добрый вечер. Боюсь, что вы меня отругаете, но всё-равно хочу задать вам вопрос. Мне попала в руки книжка Майкла Ньютона «Жизнь после смерти». Пишет врач американский, который много лет проводит опыты со своими пациентами: вводит их в определённый транс, и они ему рассказывают о своих предыдущих жизнях. На основе этой книги можно сделать вывод, что всё-таки реинкарнация существует. Что вы думаете по этому поводу?

— Я думаю, что опыты на эту тему заведомо обречены на провал. Т.е. опыты в этой области методологически связаны с критическими погрешностями. Когда человек без подготовки, например, переживает клиническую смерть или опыт отделения души от тела, тогда мы имеем дело уже не с опытами, а со свидетельствами. А когда какой-нибудь человек воспитывает в себе научный интерес — не просто описать то, что уже известно, а попытаться экспериментально воссоздать эти вещи, то здесь мы попадаем в какую-то область бесовского, может быть, обмана. Ведь нужно понимать, что область конкретной жизни, со всеми случайностями, со всеми катастрофами, со всеми неприятностями и, вообще, непредсказуемостями — это область промысла Божиего, и там Бог действует. А область экспериментов человеческих — там, где мы насильно пытаемся вызвать у себя какое-то ощущение, или в какой-то транс войти, или вспомнить прежнюю жизнь. Например, тебе даётся установка: вспомни прежнюю жизнь. Ну я сейчас, конечно, огрубляю этот процесс, я его сознательно свожу до простоты. Ты должен расслабиться, слушать какую-то музыку, медитировать над какой-то темой, а потом: «Вспомни прежнюю жизнь». И здесь выпадаешь в область иллюзий, воображений и бесовских обманов, грёз. Поэтому во всём этом может быть один похвальный момент: попытка экспериментально доказать наличие иных миров, кроме нашего маленького мира, в котором мы живём, материального, ощутимого, подверженного ощущению пяти чувств. А остальное — это всё «пурга», — как молодёжь говорит. Обмануть учёного лукавому не составляет никакого труда. Вот Ваньку-дурака, который на печи лежит, лукавый обманывать замучается, потому что Ванька только по имени дурак, а на самом деле он очень умный человек, и он себя обмануть не даст. А учёные состоят из трёх разрядов. Большинство из них — это просто статисты, которые занимаются какой-то специфической областью подсчётов и замеров. Они, собственно, никакие и не учёные, а просто работяги на том поле, которое именуется наукой. Потом, есть гениальные люди, которые умны, сердечны и, так сказать, необычны. Это вот типа Менделеева, или Сикорского, или Нильса Бора. Ну а есть ещё учёные ослы. Есть образованные ослы, у которых есть куча дипломов, научных степеней, но мозги у них ослиные. Вот эти не составляют никакой опасности и труда для рогатого, чтобы он подкинул им какую-то такую примитивную идейку, и потом экспериментально её подтвердил при помощи манипуляций над сомнамбулическим сознанием какого-нибудь пациента. Вот и всё. Люди вообще в ослов превращаются постепенно. Вы не замечаете? Они читают то, что нельзя читать; едят то, что нельзя есть; делают то, что нельзя делать; говорят о том, о чём стыдно говорить. Они, по-моему, превращаются вообще в неизвестно кого. На фоне этого всего возникает какой-то там псевдоучёный, которому выделил грант какой-нибудь Джордж Сорос, и собирает каких-нибудь сто наркоманов, чтобы они ему рассказали про свои перерождения. И пишет книжку, тиражирует её большим тиражом, и потом миллион ослов читают то, что написал один осёл. Вот тебе и новая теория. Слишком дорого, мне кажется, время, и жизнь не такая простая, чтобы тратить время на такие ослиные книги. Лично моя душа никакой угрозы со стороны этих идей не чувствует, а хочется, чтобы люди читали настоящее, думали над настоящим. Так что Майкл Ньютон пусть долго живёт, но книжки его читать мы вряд ли будем. Лучше Твардовского почитать, между прочим. Кстати, у Твардовского есть поэма «Тёркин на том свете». Т.е. вопросы того света интересовали Твардовского ничуть не меньше, чем нашего, но про реинкарнацию он не думал. Эти восточные идеи постепенно проникают в наше безбожное сознание, поэтому удивляться не приходится. Помогают в этом современные образованные западные братья, эти глаголимые учёные, которые давно потеряли настоящую веру и сегодня любого будду поцелуют, лишь бы только Христу не поклониться. Оттуда ветер и дует.

— Батюшка, здравствуйте. Я хотела спросить о Марине Цветаевой и о тех церковных службах в её память, которые время от времени проходят, — панихиды уж точно, может быть, и отпевание было. Я в юности читала её с упоением, она мне давала возможность «полетать», «воспарить», мне это очень нравилось. И мне кажется, что тогда я была как-то, может, ближе к Богу, когда я её не судила, не думала о том, что, в общем-то, жизнь ужасная, конец ужасный. Нельзя сказать, что она в этом виновата, и что кто-то её в петлю засунул. Каково ваше отношение к ней, к её творчеству и к тому, что проходит церковная служба в её память?

— Конечно, судить я её не собираюсь. Понятно, что мантию судьи одевать здесь не приходится. Жизнь тяжёлая, сумасшедшая. «Век-волкодав» — Мандельштам тогда назвал очень точно. А у Арсения Тарковского есть такое: «Когда судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке». Т.е. за людьми ходила эпоха, как сумасшедший с бритвой. Чего там судить? Там непонятно, что было. Но это не значит, что нужно отказаться от размышления и суждения. Поэтому что сказать о Марине Цветаевой? Гениальная поэтесса? — Без сомнения. Великое имя? — Нет вопросов. Стоит в ряду этих всех великих: Рильке, Пастернак, Цветаева, Ахматова. Имя гигантское, талант потрясающий, но всё-таки... Неприятно ранит в её поэзии, в её жизненном поведении какая-то такая хлыстовская экзальтированность: она как хлыстовка себя часто ведёт. Чего стоят, например, её стихи, посвящённые Блоку. Она там пишет: «Свете тихий — святыя славы — вседержитель моей души». Это что такое, вообще? Это что: ни ума, ни совести, что ли? Это надо расхристаться совсем, чтоб такие вещи ляпнуть по отношению к смертному мужику. Кто бы он там ни был: Блок или трижды Блок. Они вот какие-то такие несдержанные, они на хлыстовок похожи. Это знаете, это интеллигентки Москвы и Петербурга, даже больше Петербурга, чем Москвы. Всё-таки петербурженки были больше пропитаны этим духом XIX века — разврата и эмансипации, всех этих тонких развратов, которые пропитали мозги и кровь интеллигенции. Хотя она и москвичка, но всё-таки она в хлыстовстве своём была такая петербурженка по духу, мне кажется. И конечно, она позволяла себе гораздо больше, чем нужно было себе позволять в стихах. О её жизни не сужу, но у поэта есть две жизни: его конкретная жизнь, где он яичницу жарит, бельё стирает в умывальнике, а есть жизнь, где он пишет. Эта жизнь гораздо важней, потому что она живёт после его смерти. То, что он в кого-то влюбился и где-то там с кем-то там заскочил в «гречку» — это его личный грех, который умрёт вместе с ним, когда он встанет на Суд, а то, что он написал, пойдёт дальше жить через поколения, — здесь страшнее всё. Здесь академическим нормативом является басня Крылова «Сочинитель и разбойник». Разбойник менее страшен, чем сочинитель, потому что разбойник, говорит: «Он вреден был, пока лишь жил...» А про сочинителя:

А ты... уже твои давно истлели кости,

А солнце разу не взойдет,

Чтоб новых от тебя не осветило бед.

Твоих творений яд не только не слабеет,

Но, разливаяся, век от веку лютеет.

...

Не ты ли величал безверье просвещеньем?

Не ты ль в приманчивый, в прелестный вид облек

И страсти и порок?

И вон опоена твоим ученьем,

Там целая страна

Полна

Убийствами и грабежами,

Раздорами и мятежами

И до погибели доведена тобой!

В ней каждой капли слез и крови — ты виной.

Т.е. вина писателя страшней, чем вина конкретного палача. Это стопроцентный факт, тут даже спорить не о чем. Марина Цветаева в этом смысле была совершенно отвязной женщиной: она сознательно считала, что творчество имеет демоническую природу. Она об этом писала и говорила: что поэта далеко заводят речи; что всякое творчество грешно изначально; что когда я творю, пишу, я, образно говоря, плевать хотела на все запреты; пишу что хочу и что хочу, то пишу, и не лезьте ко мне с вашими заповедями и всякими табуированными вопросами. Исходя из этого, она была очень развинченная особа, а развинчиваться писателю нельзя, он должен быть, наоборот, правильно завинчен. Поэтому у меня есть некие печальные мысли по поводу её творчества, которые, конечно, связаны в конце концов и со всем, что было после. Мне гораздо больше нравятся люди, которые более сдержанны, целомудренны, аполлоническое искусство предпочитают искусству дионисийскому, — если говорить словами Ницше. Он говорил, что есть искусство Диониса — вакхическое такое искусство, когда «всё, раздайся море, я поплыл» — все прячьтесь, делаю, что хочу — и есть искусство Аполлона, где есть норма, красота и соразмерность. Вот там были проблемы с этим. Плюс это женское... Я извиняюсь, я отнюдь не антифеминист, но я всё-таки считаю, что вот это бабство — вечно не удовлетворённое бабство, которое выливает в стихи все свои неудовлетворённости, очень опасно, и тем более опасно, чем талантливее женщина. Потому что когда баба пишет «во саду ли, в огороде бегала собачка», то это можно почитать и посмеяться, а когда талантливейшая женщина вдруг весь жар своей какой-то неудовлетворённой, растерзанной хлыстовской души обрушивает на бумагу, то там получается что-то совершенно опасное. Марина была где-то из этого разряда, — как по мне. Там ещё Скобцова была, но она менее талантливая, — та, что мать Мария, которая канонизирована Константинопольским патриархатом. Она тоже же поэтесса, тоже влюблённая в Блока. Эти все интеллигентки, ночами не спавшие, на Блока молившиеся, слово «Блок» с придыханиями произносившие, какие-то все странные: то они в духовность бросались, то они чего-то там ещё изображали, то они по пять раз замуж выходили — но просто Марина — это громадный талант, а Скобцова — это маленький такой талантишка. Она потом пошла в монастырь, и всё у неё по-другому было. И жизнь такая поломанная: дети умирают, мужья уходят... Но там всё по-другому было: газовая камера и смерть в оккупации во Франции. А у Марины тоже... Короче, ничего весёлого, как-то всё очень так поломано. Вот есть люди с трагической судьбой, но у них жизнь всё-таки на полёт похожа, а у этих и судьба трагическая, и поломано всё: вот как птицы с поломанными крыльями. И что-то меня это как-то, вообще, не радует. Я помню своё отрочество, когда я впервые прочёл Цветаеву. У дядьки на чердаке была куча старых книг, я открыл одну наугад, и там было написано:

Уж сколько их упало в эту бездну,
Разверзтую вдали!
Настанет день, когда и я исчезну
С поверхности земли.

Застынет все, что пело и боролось,
Сияло и рвалось.
И зелень глаз моих, и нежный голос,
И золото волос.

И я вдруг понял, что такое поэзия. Эта женщина была гениальна, и она писала об этом всём...

«Моим стихам, написанным так рано, что и не знала я, что я — поэт...» Т.е. она очень рано стала поэтом. Это какое-то проклятие. Вообще, поэзия с детства — это какое-то проклятие. Ну и поэтому и жизнь такая переломанная вся. А у Скобцовой получилось чуть получше, потому что она менее талантлива: она быстро бросила стишки, и закончила в монашестве. Потом ещё и приняла смерть, страдальчество приняла. Так что как-то так не весело это всё. Все эти бабские страсти, и с этим Блоком, и прочее... Одна печаль.

— Добрый вечер. Город святого апостола Петра, р.Б. Иоанн. Я хотел бы всех поздравить сегодня с днём иконы Матери Божией «Избавительница» и со спасением царской семьи Романовых в Борках, потому что было постановление Синода праздновать этот день до скончания веков. К сожалению, мало у нас вспоминают этот день. Прошу всех помянуть нашего благочестивого государя Александра III и всю царскую семью августейшую. Спасибо батюшка, и помолитесь о нас грешных.

— Царствие Небесное императору Александру и всем почившим его сродникам из августейшего дома. И я бы хотел сказать, что сегодня — память апостола Луки, а это чрезвычайно важно для церковного сознания. Мы можем почтить апостола, прочитав на ночь какую-то главу из Евангелия Луки и какую-то главу из книги Деяний, это будет очень хорошее занятие. Т.е. мы чтим святых писателей через прочтение книг, которые они оставили нам в составе Библии. Так что сегодня — память апостола Луки, это для церковного сознания, я бы сказал, больше, чем всё остальное, что сегодня есть.

— Батюшка, вечер добрый. Как раз из Луки процитирую: «Ибо говорю вам: из рожденных женами нет ни одного пророка больше Иоанна Крестителя; но меньший в Царствии Божием больше его». Не могу никак найти толкование: кто сей «меньший»? Потому что, допустим, Феофилакт Болгарский говорит, что это Христос. Меня не удовлетворило ни это, ни другое толкование — батюшки Александра Шаргунова, он в проповеди говорил, что Иоанн Креститель перед дверьми Царствия Небесного был, но туда так и не шагнул, и «бóльшие» его — это те же самые мытари и грешники, которые получили бóльшую благодать от Христа, от Его проповедей.

— Я думаю, что ключом к разгадке этого евангельского текста является текст молитвы на литии. Смотрите, как мы поминаем: «Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние твое... молитвами Всепречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии...» Богородица ближе всех ко Христу, Она облагодатствована более всех тварей, больше архангелов и ангелов. После Божией Матери поминаем Честных Небесных Сил Бесплотных, после поминаем честнаго славного Предтечу Господня Иоанна, который больше рожденных всех женами. Т.е. иерархия ценности такова: Христос выше всех, потом Матерь Божия, потом ангелы, потом Предтеча. И я с тех отроческих лет, когда впервые услышал Евангелие на службе в церкви, помню, что мне на сердце легла та мысль, что эти «меньшие» — это ангелы Господни, которые есть меньшая братия Небесного Царства — служебные духи, данные для помощи тем, кто имеет наследовать спасение, что они в Царствии Божием — они уже причастники Царства. Ангелы, сохранившие свою иерархию, не подчинившиеся сатане, не пошедшие на бунт, сохранили свою святость и честь и достоинство ангельское, и они уже в Царстве. Иоанн больше всех, которые на земле, а ангелы небесные — самые маленькие из ангелов — больше Иоанна. Я для себя это так понял. Моё сердце радуется об этих словах, я себе понимаю так, что меньший из ангелов больше Иоанна. Кстати говоря, у Феофилакта же есть и такие слова: когда Христос говорит про девяносто девять овец не заблудившихся, а одну заблудившуюся, под одной заблудившейся имеется ввиду Адам, который потерялся и расплодился уже в местах изгнания, а девяносто девять не заблудившихся — это ангелы. Т.е. он тоже пишет об этом, что не заблудились они, а в Царствии остались, и они служат Господу как могут, бесплотными душами своими, и Иоанн больше всех на земле, а они больше Иоанна. Вот, если угодно, примите это от меня, от сердца к сердцу. Это, конечно, просто мнение, потому что толкований есть много разных на это. Некоторые священники — я слышал на проповеди — говорят, что дескать, мы с вами можем быть больше Иоанна, поскольку он жил ещё до наступления Царства Божиего, а мы уже живём в Царстве Божием. Я не думаю, что мы больше Иоанна, потому что иначе тогда бы он молится нам, а не мы ему, однако мы взываем к нему. Там же перечень его заслуг: первый в благодати мученик, пустынников покровитель, девственник, пророк, ближний друг Христов, родственник Иисуса Христа, подобен Илие, но выше его. Кто же тогда может быть выше его в Царствии Небесном, неужели я и ты? Это вряд ли. Я думаю, что «меньшие» — это бесплотные духи, которые чисты, которые выдержали своё испытание, и сегодня они больше Иоанна. Поэтому мы в литии молимся Христу, поминаем Богоматерь, ангелов, потом — Иоанна, а потом —всех остальных.

Ангела Хранителя! Христос Воскресший да милует вас и нас по вашим молитвам! До встречи.