«Лестницу поскорее, давай лестницу!..»

Четвёртая неделя Великого поста посвящена великому святому – преподобному Иоанну Лествичнику. Его сочинение «Лествица» – вершина христианских аскетических писаний. Между тем сильное влияние Лествичника испытала и великая русская литература в лице Николая Васильевича Гоголя. Об этом мы говорим с известнейшим гоголеведом, доктором филологических наук, профессором филологического факультета МГУ Владимиром Воропаевым.

– Владимир Алексеевич, когда Гоголь впервые прочитал «Лествицу»?

– «Лествица» преподобного Иоанна Синайского была одной из любимых книг Гоголя с юности. Есть все основания полагать, что уже в конце 1820-х годов он составил рукописный сборник «Из книги: Лествица, возводящая на небо». Этот гоголевский автограф, довольно значительного объема (на 92 страницах, в восьмую долю листа) и написанный каллиграфическим почерком, до 1938 года находился в Харьковском Историческом музее (бывшем Музее Слободской Украины имени Г.С. Сковороды); дальнейшая его судьба неизвестна.

Поскольку во время Великой Отечественной войны харьковские архивы вывозили в Германию, можно предполагать, что рукопись оказалась в Германии. Дошедший до нас автограф Гоголя, хранящийся ныне в Рукописном отделе Института русской литературы (Пушкинский Дом) и датируемый приблизительно 1843-м годом, включает в себя выписки из «Лествицы» в том переводе, который был издан в Москве в 1785-м году с названием «Лествица, возводящая на небо» (возможно, что Гоголь пользовался и другим изданием этого перевода). Цитаты и реминисценции из нее встречаются в письмах Гоголя первой половины 1840-х годов. По всей видимости, в своих заграничных странствиях писатель имел при себе составленный им рукописный сборник.

На сегодняшний день все дошедшие до нас выписки Гоголя из «Лествицы» опубликованы в Полном собрании его сочинений и писем в 17-ти томах. Издание вышло в 2009–2010-м годах, когда отмечался 200-летний юбилей со дня рождения Гоголя, по благословению Святейшего Патриарха Кирилла и приснопамятного, почившего уже Блаженнейшего Митрополита Киевского и всея Украины Владимира.

Гоголь был очень начитан в святоотеческой литературе. После его кончины в его бумагах были обнаружены целые фолианты выписок из творений святых отцов и учителей Церкви.

Гоголь был очень начитан в святоотеческой литературе

– Когда он начал это делать? Тоже ещё в юности?

– Выписки Гоголь делал в разное время. Все дошедшие до нас рукописи духовного содержания также изданы в 17-томнике. Например, целая рукописная книга Гоголя под названием «Выбранные места из творений святых отцов и учителей Церкви». Помимо древних отцов Церкви – Иоанна Златоуста, Василия Великого, Ефрема Сирина, Афанасия Великого, Григория Нисского, Иоанна Дамаскина, Кирилла Александрийского и других – в этом сборнике содержатся также отрывки из сочинений современных Гоголю духовных писателей: святителя Филарета, митрополита Московского и Коломенского, Задонского затворника Георгия и многих других.

Правда, среди них нет Иоанна Лествичника, вероятно, потому, что Гоголь и так возил с собой свой конспект «Лествицы». Писатель провёл в странствиях по Европе, за границей, более 11 лет, и он не имел возможности возить с собой большую библиотеку.

До нас дошла и другая рукопись Гоголя – выписки из служебных Миней, названная им «Церковные песни и каноны» (также изданная в 17-томнике). Он прочитал Минеи за полгода и сделал выписки на каждый день. Гоголь прекрасно читал на церковнославянском языке, и это, конечно, отразилось на его понимании русской литературы. В статье «В чём же наконец существо русской поэзии и в чем её особенность» он указал на три источника самобытности, из которых должны черпать вдохновение русские поэты.

Это народные песни, пословицы и слово церковных пастырей (в другом месте статьи названы церковные песни и каноны). Можно с уверенностью сказать, что эти источники имеют первостепенное значение и для эстетики Гоголя. Он писал: «Еще тайна для многих этот необыкновенный лиризм – рожденье верховной трезвости ума, – который исходит от наших церковных песней и канонов…». Тайна этого лиризма была открыта Гоголю и известна не понаслышке, а из личного опыта.

Кстати, ещё одно подтверждение того, что Гоголь собственноручно переписал «Лествицу», я нашел в изданной в 2012-м году книге «Пророки византизма». Это переписка известного нашего мыслителя, писателя и публициста Константина Николаевича Леонтьева с его ближайшим другом Тертием Ивановичем Филипповым. В письме из Санкт-Петербурга от 22 февраля 1888 года Филиппов сообщал Константину Леонтьеву: «С высоты ‟Лествицы”, которая особенно его (т.е. Гоголя – ред.) восхищала и которую он переписал своей рукой, желая глубже запечатлеть в своей памяти её божественное содержание, все его произведения, в особенности комические, естественно, должны были представиться ему в их относительном ничтожестве».

Действительно, Гоголь очень строго относился к своим ранним произведениям, и в предисловии к своему собранию сочинений в четырех томах (единственном прижизненном) пишет, что снисходительный читатель может пропустить весь первый том, то есть «Вечера на хуторе близ Диканьки», и начать чтение со второго.

Откуда Филиппов мог знать, что Гоголь переписал «Лествицу» своей собственной рукой? Дело в том, что в свое время он служил чиновником по особым поручениям при графе Александре Петровиче Толстом, который уже после смерти Гоголя стал обер-прокурором Святейшего Синода. И он мог знать о гоголевской рукописи от графа Толстого или видеть ее в его доме. Писатель умер в доме графа Александра Петровича Толстого в Москве на Никитском бульваре, и оставшиеся после его кончины рукописи хранились какое-то время там. Потом часть из них была отправлена в Васильевку матери и сёстрам Гоголя.

Кстати, сам Константин Леонтьев тоже был большой поклонник и почитатель преподобного Иоанна Синайского. Он отдавал ему предпочтение перед Достоевским, о чем писал в одном из писем из Оптиной Пустыни своему ученику Анатолию Александрову: «Надо доходить скорей до того, чтобы Иоанн Лествичник больше нравился, чем Достоевский».

– Для Леонтьева это была принципиальная мысль, что Достоевский важен лишь как переходная ступень к отцам Церкви, святоотеческому учению.

– Да, но ведь это не значит, что Достоевский не нужен. Тот же Гоголь говорил, что искусство, литература – это незримые ступени к христианству, поскольку современный человек не в силах встретиться прямо со Христом.

Впрочем, вы, наверное, знаете известный отзыв святителя Игнатия (Брянчанинова) о Гоголя? Он сказал, что Гоголь во многом заблуждается, движется душевными побуждениями, а не духовными. Поэтому книга его «издает из себя и свет и тьму».

– Игнатий Брянчанинов про какую книгу Гоголя это сказал?

– Про «Выбранные места из переписки с друзьями». По выходе книги Петр Плетнев отправил два экземпляра друзьям писателя Балабиным. Мария Петровна Вагнер (рожденная Балабина), бывшая ученица Гоголя (которой он давал уроки в бытность свою в Петербурге), один из них передала для прочтения святителю Игнатию, в ту пору архимандриту, настоятелю Троице-Сергиевой пустыни близ Петербурга. и тот возвратил книгу со своим отзывом. Святитель Игнатий в вопросах духовной жизни рекомендует руководствоваться святыми отцами, а не Гоголем. И это совершенно справедливо.

Однако важно понимать, для кого Гоголь писал свою книгу. Когда он получил это письмо-отзыв из Петербурга, то признал справедливость упреков, но утверждал, что для произнесения полного суда над книгой «нужно быть глубокому душеведцу, нужно почувствовать и услышать страданье той половины современного человечества, с которою даже не имеет и случаев сойтись монах».

Примерно в то же время Гоголь писал протоиерею Матфею Константиновскому: «Мне кажется, что если кто-нибудь только помыслит о том, чтобы сделаться лучшим, то он уже непременно потом встретится со Христом, увидевши ясно, как день, что без Христа нельзя сделаться лучшим, и, бросивши мою книгу, возьмет в руки Евангелие». Можно сказать, что эта мысль Гоголя и есть тот итог, к которому он пришел в результате своих размышлений о писательстве. Но этот итог не запрещал ему художественного творчества, а лишь подвигал к решительному его обновлению в свете евангельского слова.

Своеобразным итогом заочного диалога двух выдающихся представителей русской культуры, классиков отечественной литературы, могут служить слова известного писателя и новомученика протоиерея Иоанна Восторгова о том, что такие творцы, как Гоголь, по своему значению в истории слова подобны святым отцам в Православии: они предохраняют мысль от разложения и гниения, делают пищу духовную удобоприемлемой и легко усвояемой. Это сказано было на панихиде по Гоголю в Тифлисе в 1902-м году.

Такие творцы, как Гоголь, по своему значению в истории слова подобны святым отцам в Православии

– Как часто Гоголь читал и перечитывал «Лествицу»?

– Это неизвестно. В его письмах 1840-х годов и в произведениях находят множество реминисценций из «Лествицы».

– Какие?

– Образ лестницы, соединяющей землю с небом, – один из любимейших у Гоголя. Он встречается уже в одном из самых ранних его произведений – в повести «Майская ночь, или Утопленница» (1829 год).

«Ни один дуб у нас не достанет до неба, – сожалеет красавица Ганна. – А говорят, однако же, есть где-то, в какой-то далекой земле, такое дерево, которое шумит вершиною в самом небе, и Бог сходит по нем на землю ночью перед Светлым праздником». – «Нет, Галю, отвечает ей казак Левко, – у Бога есть длинная лестница от неба до самой земли. Ее становят перед Светлым Воскресением святые архангелы; и как только Бог ступит на первую ступень, все нечистые духи полетят стремглав и кучами попадают в пекло, и оттого на Христов праздник ни одного злого духа не бывает на земле».

Акакий Акакиевич Башмачкин

Образ лестницы есть также в «Сорочинской ярмарке», «Главе из исторического романа», «Страшной мести». О предстоящей борьбе со «страстями» и восхождении «по скользким ступеням» лестницы Гоголь упоминает в письме к матери от 24 июля 1829 года.

Также иногда Акакия Акакиевича Башмачкина из «Шинели» сравнивали с преподобным Акакием из «Лествицы». Ведь поведение героя Гоголя носит аскетический характер. Правда, его аскетизм направлен в ложную сторону. В «Шинели» писатель показывает, как человек вкладывает всю свою душу без остатка в вещь – шинель. Эта сторона героя повести, заслуживающая не только сострадания, но и порицания, была отмечена Аполлоном Григорьевым, который писал, что в образе Башмачкина «поэт начертал последнюю грань обмеления Божьего создания до той степени, что вещь, и вещь самая ничтожная, становится для человека источником беспредельной радости и уничтожающего горя, до того, что шинель делается трагическим fatum (лат. судьба, рок, неизбежность. – ред.) в жизни существа, созданного по образу и подобию Вечного…».

Следы чтения «Лествицы» присутствуют во многих произведениях Гоголя

Так что следы чтения «Лествицы» присутствуют во многих произведениях Гоголя. Но главное, что они есть и в «Выбранных местах из переписки с друзьями». Построенная как назидательный труд для современников, нечто вроде аскетического трактата для светских людей, книга Гоголя имеет подобную «Лествице» композицию и духовную направленность: восхождение человека от самого низкого, заземленного состояния – физической или душевной смерти (последняя определяется погруженностью в многообразные страсти) – через победу над страстями и умерщвление в себе «ветхого человека» – к конечной цели – стяжанию Духа Святого и воскресению (одна из последних глав «Лествицы» – «О земном небе, или о богоподрожательном бесстрастии и совершенстве, и воскресении души прежде общего воскресения»).

– Но тем не менее неизвестно, как часто Гоголь читал «Лествицу»?

– Думаю, часто, если он возил с собой свой конспект «Лествицы» в 92 страницы в восьмую долю листа – это большой формат, по сути, амбарная тетрадь. Собственно, там именно 92 листа, не страниц, то есть листы, исписанные с двух сторон.

– Сохранились ли какие-то высказывания Гоголя о «Лествице»?

– Нет, но то, как глубоко жил этот духовный образ в сознании писателя, можно видеть, например, по его предсмертным словам: «Лестницу, поскорее, давай лестницу!..» Последние часы жизни умирающего Гоголя описаны доктором Алексеем Терентьевичем Тарасенковым: «Позже вечером (20 февраля. – В. В.) он, по-видимому, стал забываться и терять память… Часу в одиннадцатом он закричал громко: ‟Лестницу, поскорее, давай лестницу!..” Казалось, ему хотелось встать. Его подняли с постели и посадили на кресло».

Исследователи не раз отмечали сходство предсмертных слов Гоголя о лестнице с тем, что сказал незадолго до своей блаженной кончины святитель Тихон Задонский, сочинения которого Гоголь перечитывал неоднократно. На память также приходят предсмертные слова Пушкина, обращенные к Владимиру Ивановичу Далю: «Ну, подымай же меня, пойдем, да выше, выше... ну, пойдем!»

– Как вы считаете, почему Гоголю была так близка книга Лествичника, что он её даже переписал собственноручно?

– Это важнейшая книга в православной аскетике. И в жизни, и в творчестве Гоголь шел самым трудным, самым сложным путем – путем церковной аскетики – восстановления в себе образа Божия, воцерковления своих писаний. И он остался одиноким подвижником в литературе, почти никем не понятым.

– То есть Гоголю было близко именно аскетическое содержание «Лествицы»?

– Конечно. Гоголь был едва ли не единственным писателем-классиком, творческую мысль которого питали святоотеческие творения. Известно, что в Оптиной Пустыни он прочитал на церковнославянском языке рукописную книгу преподобного Исаака Сирина (с которой в 1854-м году старцем Макарием было подготовлено печатное издание), ставшую для него откровением. В монастырской библиотеке хранился экземпляр первого издания «Мертвых душ», принадлежавший графу А.П. Толстому, а после его смерти переданный оптинскому иеромонаху Клименту (Зедергольму), с пометами Гоголя, сделанными по прочтении этой книги. На полях одиннадцатой главы, против того места, где речь идет о «прирожденных страстях», он набросал карандашом: «Это я писал в прелести (обольщении – ред.), это вздор – прирожденные страсти – зло, и все усилия разумной воли человека должны быть устремлены для искоренения их. Только дымное надмение человеческой гордости могло внушить мне мысль о высоком значении прирожденных страстей – теперь, когда стал я умнее, глубоко сожалею о ‟гнилых словах”, здесь написанных. Мне чуялось, когда я печатал эту главу, что я путаюсь, вопрос о значении прирожденных страстей много и долго занимал меня и тормозил продолжение ‟Мертвых душ”. Жалею, что поздно узнал книгу Исаака Сирина, великого душеведца и прозорливого инока. Здравую психологию и не кривое, а прямое понимание души, встречаем у подвижников-отшельников. То, что говорят о душе запутавшиеся в хитросплетенной немецкой диалектике молодые люди, – не более как призрачный обман. Человеку, сидящему по уши в житейской тине, не дано понимания природы души».

Любое произведение Гоголя имеет глубокий духовный подтекст. Только современные читатели в большинстве своем об этом не догадываются. Спросите, например, любого школьника или учителя, кто такие мёртвые души? Почему они мёртвые? Едва ли кто ответит вразумительно. А между тем Гоголь в своей предсмертной записи обратился к нам, соотечественникам, с такими словами: «Будьте не мертвые, а живые души. Нет другой двери, кроме указанной Иисусом Христом…» Герои Гоголя без Бога живут, поэтому они и мёртвые.

Владимир Воропаев

– Но в самом тексте «Мертвых душ» нет имени Иисуса Христа, и там про эту дверь ничего не сказано. Это поздний авторский комментарий.

– Но идея-то была. Гоголь говорил, что хотел так написать свою книгу, чтобы путь ко Христу стал ясен для каждого. По всей вероятности, он хотел провести своего героя через горнило испытаний и страданий, в результате которых он должен был бы осознать ложность, неправедность своего пути. Этим внутренним переворотом, из которого Чичиков вышел бы другим человеком, по-видимому, и должны были завершиться «Мертвые души». По словам архимандрита Феодора (Бухарева), не раз беседовавшего с Гоголем о его сочинении, «первым вздохом Чичикова для истинной прочной жизни должна кончиться поэма».

Страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба

То же самое – с «Ревизором». Какого ревизора надо бояться по Гоголю? Заключительная немая сцена – это сцена Страшного Суда. Герои даже пальцем не могут пошевелить, они перед Судией. Вот какого ревизора нужно бояться. Не этого пустышку Хлестакова-щелкопёра и даже не того, настоящего, которого посылает Император, а того, который ждёт у дверей гроба. «Страшен тот ревизор, который ждёт нас у дверей гроба», – говорил Гоголь. Главная идея «Ревизора» – идея неизбежного духовного возмездия, которое ждет каждого человека.

– Гоголь не собирался уйти в монастырь и стать монахом?

– Последнее десятилетие жизни Гоголя проходит под знаком все усиливающейся тяги к иночеству. Не давая монашеских обетов целомудрия, нестяжания и послушания, он исполнял их в своей жизни. Современники не оставили никаких свидетельств о близких отношениях его с какой-либо женщиной. «Нищенство есть блаженство, которого еще не раскусил свет, – говорил он. – Но кого Бог удостоил отведать его сладость и кто уже возлюбил истинно свою нищенскую сумку, тот не продаст ее ни за какие сокровища здешнего мира». Гоголь не имел своего дома и жил у друзей, – сегодня у одного, завтра у другого. Свою долю имения он отказал в пользу матери и остался нищим, – помогая при этом бедным студентам из средств, полученных за издание своих сочинений. Оставшееся после смерти Гоголя личное его имущество состояло из нескольких десятков рублей серебром, книг и старых вещей – а между тем созданный им фонд «на вспоможение бедным молодым людям, занимающимся наукою и искусством», составлял более 2500 рублей.

Были у него попытки оставить литературное поприще и уйти в монастырь.

Одна была в 1845-м году в Веймаре, где Гоголь был с графом Толстым. Он там исповедовался у протоиерея Стефана Собинина, причащался. А Марфа Собинина, дочь священника, известная мемуаристка, замечательная пианистка, ученица Ференца Листа, записала в своём дневнике: что Гоголь просил у её отца содействия в поступлении в монастырь. Но тот, видя его ипохондрическое (болезненное) состояние духа, отговаривал его и убедил не принимать окончательного решения.

Также и оптинские отцы оставили свидетельства о стремлении Гоголя уйти в монастырь. Преподобный Варсанофий рассказывал своим духовным чадам, что во время последнего посещения обители Гоголь имел намерение остаться в скиту, но старец Макарий не благословил его на это. Это предание отчасти подтверждается свидетельством сестры Гоголя Анны Васильевны, которая писала Владимиру Шенроку, биографу писателя, что брат ее «мечтал поселиться в Оптиной Пустыни».

Монашеские устремления Гоголя отразились и в его творчестве. В повести «Портрет» (второй редакции) художник, создавший портрет ростовщика, решает уйти из мира и становится монахом. Приуготовив себя подвижнической жизнью отшельника, он возвращается к творчеству и создает картину («Рождество Иисуса»), которая поражает зрителей как бы исходящим из нее светом духовности. В конце повести монах-художник наставляет сына: «Спасай чистоту души своей. Кто заключил в себе талант, тот чище всех должен быть душою. Другому простится многое, но ему не простится».

Вторая редакция «Портрета» свидетельствует, что Гоголь вполне сознательно шел по избранному пути религиозного осмысления искусства. В повести он как бы наметил программу своей жизни. Его попытка оставить мир летом 1845 года, по всей видимости, не предполагала окончательного отказа от творчества, но как бы подразумевала возвращение к нему в новом качестве. Путь к большому искусству, полагал Гоголь, лежит через личный подвиг художника. Нужно умереть для мира, чтобы пересоздаться внутренне, а затем вернуться к творчеству.

Гоголь вполне сознательно шел по избранному пути религиозного осмысления искусства

Любовь Гоголя к монашескому образу жизни выражена в конкретных словах составленной им молитвы, которая содержится в его записной книжке: «Милосердия, Господи. Ты милосерд. Прости все мне грешному. Сотвори, да помню, что я один и живу в Тебе, Господи; да не возложу ни на кого, кроме на одного Тебя, надежду, да удалюсь из мира в святой угол уединения». Это устремление Гоголя было открыто не только его ближайшим родственникам или таким литературным соратникам, как Василий Жуковский, но и некоторым школьным приятелям.

Священник Матфей Константиновский – Вы сказали, что Гоголь в своей жизни соблюдал три монашеских обета – нестяжание, целомудрие и послушание. С целомудрием вроде ясно, раз он принципиально не женился. А другие два?

– Что касается нестяжания – то имущества у него, как я уже сказал, практически не было. Все доходы от своих сочинений он завещал в пользу матери, чтобы она делила их пополам с бедными. А свое родовое имение просил превратить в монастырь. Сестра должна была стать игуменией. Это всё в завещании Гоголя сказано.

– А послушание?

– О церковном отношении Гоголя к послушанию говорит тот поразительный факт, что он по совету своего духовного отца, ржевского протоиерея Матфея Константиновского, сжег главы незаконченного труда и практически отказался от художественного творчества. О том, насколько труден этот шаг был для Гоголя, можно судить по его признанию в «Авторской исповеди»: «Мне, верно, потяжелей, чем кому-либо другому, отказаться от писательства, когда это составляло единственный предмет всех моих помышлений, когда я все прочее оставил, все лучшие приманки жизни, и, как монах, разорвал связи со всем тем, что мило человеку на земле, затем, чтобы ни о чем другом не помышлять, кроме труда своего».

Святоотеческое наследие, непосредственное общение с носителями святоотеческой традиции во многом определили характер религиозного миросозерцания Гоголя, особенности его творчества. Можно сказать, что определяющей чертой религиозного мировоззрения Гоголя является понимание Священного Писания и всех вопросов общественной и духовной жизни в духе святых отцов.

Гоголь сказал всем нам, что значит быть русским. Он писал: «Поблагодарите Бога прежде всего за то, что вы русский. Для русского теперь открывается этот путь, и этот путь есть сама Россия. Если только возлюбит русский Россию, возлюбит и все, что ни есть в России. К этой любви нас ведет теперь Сам Бог. Без болезней и страданий, которые в таком множестве накопились внутри ее и которых виною мы сами, не почувствовал бы никто из нас к ней состраданья. А состраданье есть уже начало любви».

Это не Достоевский первый сказал, что русский – это православный, это Гоголь сказал: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, – нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином во всем смысле этого слова».