Он был пастырем прежде хиротонии

Христу мы призваны посвятить не только боль и страдание, о чем так ярко свидетельствуют опубликованные недавно воспоминания о новопреставленном диаконе Димитрии Таланкине, – но и таланты. А он, и будучи режиссером, был пастырем, точно так же, как и в его педагогическом мастерстве раскрывался дар духовного отцовства, еще даже до принятия им сана. Творец, наследник, учитель, сын, друг – все грани его личности обретали уже сознательно христианскую огранку. Рассказывают митрополит и студент-выпускник.

Дмитрий Игоревич Таланкин. Работа в мастерской

Ночные разговоры

Митрополит Игнатий (Пологрудов):

– Мы познакомились, когда я нес свое архиерейское послушание на Камчатке. Это время дефолта. А у нас затевается стройка собора. Средств никаких, строительная база разрушена, специалисты разбежались кто куда, даже ДСК (домостроительный комбинат) упразднен. А собор нам нужен. Прихожане настаивают. Но решение за мной, а мне оно видится безнадежным… Хотя милость Божия действует поверх всех финансовых нестроений, даже общегосударственного масштаба. Особенно когда речь идет о строительстве храма.

Звонок:

– Владыка, я знаю, вы строите храм, – слышу очень спокойный, уверенный голос. – Я, к сожалению, не могу помочь вам материально, но я бы хотел предложить вам один проект. Я в курсе, какой трудный у вас регион, где Церковь при советской власти полностью уничтожалась. Я знаю, что вы много работаете с молодежью, занимаетесь миссией. Вы просто соберите молодых, а я приеду со своими помощниками, и мы сделаем несколько интересных передач. Они вызовут интерес и у тех, кто далек от Церкви.

Я был настолько удивлен этим звонком, самой этой инициативой, что немедленно согласился. Я даже не раздумывал. Тем более что о режиссере Дмитрии Таланкине я уже был наслышан.

И вот к нам приезжает московский гость. Излагает мне свое видение того, как эти встречи с молодежью будут происходить. Ночью. Работа действительно потом начиналась где-то около 10 вечера и заканчивалась в 4–5 утра.

– Когда с человека осыпается шелуха повседневности, проявляется его я. Через борение, усталость, где-то раздражительность, но это всё потом проходит… И начинается откровение, – объяснил он, почему всё именно так.

Дмитрий Таланкин. Молодые годы

Мне он тоже предложил участвовать. Но только организационно. Не более того.

Обычно в такого рода передачах я и сам бывал ведущим, а тут мне только стульчик в сторонке отводился…

Но могу свидетельствовать, что первое впечатление при знакомстве потом только подтвердилось: отец Димитрий, еще тогда не будучи в сане, не принадлежа церковной иерархии, был глубоко по своей вере сопричастен пастырской миссии, духовному отцовству.

Отец Димитрий, еще не будучи в сане, был глубоко сопричастен пастырской миссии, духовному отцовству

Это очень глубоко верующий человек. У нас даже особого времени для личных бесед с ним не было. Но этого и не требовалось. Всё и так было ясно. Достаточно было на него просто посмотреть.

А когда он заговорил с молодежью… Это было откровенно. И на их языке (!), я подчеркиваю: на их языке. Сленга не было, он с ними не заигрывал. Но так говорят молодые. И это нельзя сыграть.

Разговаривали о чем-то существенном: о цели жизни, семье, – ради чего живем на земле, чему себя посвящаем? Школьники, студенты, работающая молодежь, – там были юноши и девушки от 16 до 25 лет, – моментально включались с ним в беседу. Он просто подсказывал им возможный ход разговора – и каждого видел, замечал, ловко передавал слово, следил, чтобы каждый из них был как-то заинтригован и вовлечен, не терял нить – с чего это всё начиналось и куда они все вместе могут прийти, – и эта конечная координата зависела от участия каждого, и каждый это как-то уже осознавал. Он не довлел, не внушал им никаких своих установок, он умел растворяться в других.

Я еще подумал: если бы священник, а тем более архиерей, который привык говорить с кафедры, общался сейчас с молодежью, он же в некотором смысле замыкал бы общение на себя. А то и сам бы говорил как с амвона… Я даже себя представил… У меня все-таки семинарское образование, а потом Богословский институт, – обязательно бы я там что-то из святых отцов им стал приводить... Разумеется, икона бы была на аналое…

Нельзя сказать, что нас, архиереев или священников, молодежь не понимает. Понимает, конечно. Цель, например, в жизни должна быть – это всем очевидно… Но надо же еще и интересно говорить! Вот о чем я думал, наблюдая за происходящим, сидя в сторонке… Даже самые великие вещи надо уметь донести.

Вы замечали, что цитаты лучших умов человечества всегда великолепно сложены, доступны пониманию и изящны по форме? В них есть нечто, что радует, открывает тебе что-то новое, вдохновляет тебя. Они простые, емкие, цепляют. Вот, Дмитрий Игоревич умел так говорить. Но главное – его слово других на ответ сподвигало, провоцировало даже иногда. Само было ответом и вопрошанием, и тут же рождало встречные вопросы, на которые отвечали уже сами студийцы друг другу.

Он умел оживить эти связи между людьми. И им вдруг становилось интересно друг с другом. Почему раньше семьи были крепкими? Да потому что люди чувствовали дух соборности, его силу. Ты в нем и свободнее себя ощущаешь, потому что преодолеваешь свою ограниченность и эгоизм.

А начали с элементарного: нужно ли в паспорте ставить печать? И вроде как и зачем это надо… «Но мы же не просто биологическое существо 1 и биологическое существо 2!?» Значит, все-таки отношения между парнем и девушкой должны иметь какой-то статус в обществе. Чисто физическое влечение тоже немаловажно, – но это только одна из составляющих любви. Когда юношам и девушкам есть о чем говорить, – а их этому и надо учить! – они всё это уже сами понимают. Когда дашь им почувствовать вот так, на деле, в общении, духовное единство, у них все вопросы про брак, Венчание снимаются.

Он не сказал тогда буквально ничего из Евангелия, Символа веры… Он позволил это как-то пережить. Оказаться внутри этого опыта. Я всё думал: «Как же ему это удается?» Да он просто сам жил Церковью и мыслил церковно. А говорил на доступном и понятном мальчишкам и девчонкам языке. И сама атмосфера этой встречи их внутренне созидала. Даже когда Дмитрий Игоревич просто слушал, что ребята говорили, вдумчиво, внимательно их слушал, – то и это уже нечто им открывало. У них лица менялись. На видео видно.

Он позволил это пережить. Оказаться внутри этого опыта. Я всё думал: «Как же ему это удается?»

Это очень мощное средство взросления – такие беседы с молодежью под видеозапись. Киноязык смены кадров, планов, режиссура эмоций, смыслов, – особенно если ты видишь на экране потом себя, – тоже многому научает. Тем более что они потом это всё еще и обсуждали.

Одно, когда ты там на съемочной площадке всё с галерки наблюдаешь, да даже если и активно участвуешь, всё равно, – совсем другое дело отсматривать уже художественный результат. Представьте себе – у нас там студия была, в Петропавловск-Камчатске, темная, холодная… А у него каким-то образом в кадре много света, воздуха оказалось, пространство какое-то распахнутое, объем. Лица – ясные.

То есть там можно отследить, как сначала они у некоторых даже насмешливыми были, особенно у ребят, да и девушки могли быть скептически настроены, как вдруг в общении уже видно – они эти маски отчуждения снимали.

«Как же он сумел всё это запечатлеть?» – помню, изумляюсь. Там просто на глазах в этой аудитории единство, какая-то такая здоровая солидарность зарождались. «Это то, о чем мы как раз так часто говорим: соборность-соборность-соборность-соборность…», – думал я. А он ни разу ничего такого не произнес, он это показал. Добился этого и показал. Вот это мастер.

Мне сейчас вспоминается притча о талантах (Мф. 25, 14–23). Дал Господь человеку талант, – можно его закопать. Даже не то что своекорыстно употребить, а растранжирить. Часто же люди талант на какую-то погоню за фикциями статуса растрачивают… А можно вот так, как Дмитрий Игоревич, отдавая людям, преумножить и тем самым вернуть Творцу.

Он был потомственный режиссер, вырос в этой художественной среде, где и мог бы вполне «найти себя», как говорят. Но он искал другого. Не останавливался на себе.

Помню, когда он во второй раз приехал, речь как-то на этих ночных обсуждениях о браке тоже зашла, истинном его устроении, каким должен быть мужчина в семье, какой – женщина. Серьезный такой разговор. И вот Дмитрий Игоревич обращается, как всегда, прямо:

– Скажи, пожалуйста, какую бы ты хотел супругу?

Встает парень. Это в Москве сейчас в телестудии в футболках, джинсах, кроссовках приходят. А там же камчатцев не каждый день на камеру снимают. Вот приехала съемочная группа из столицы. И этот хлопец так осанисто приподнялся – галстук на нем, пиджак красивый, чуб у него как-то так бриолином зачесан, прилизан на висках…

– Хочу, чтоб на кухне была кухаркой, по дому – домработницей и ночью мастерицей (он резче выразился).

Дмитрий Игоревич его выслушал так, склонив голову…

– Слушай, ты говоришь о гейше. А тебе нужна Василиса Прекрасная. И ты на самом деле ее и хочешь, – смотрит на него уже в упор. – Не лги себе.

На отпевании отца Димитрия было много молодежи. Кто-то просто рыдал у гроба. Это всё его ученики

И тот ничего не ответил. Так выразительно замолчал, садясь, что стало ясно – и это видно в кадре, – что до этого-то он перед камерой рисовался, а теперь настоящим собою стал.

Все эти передачи есть в архиве ГТРК «Камчатка». Их и тогда только там, по местному TV, показали. Дмитрий Игоревич не гнался за тем, чтобы продвигать то, что делал, на федеральные каналы… Он вообще как-то не о себе думал, а о другом и о других.

Сейчас на отпевании отца Димитрия было очень много молодежи. Кто-то просто рыдал у гроба. Это всё его ученики, кому он годы общения отдавал. А к нам он буквально только приехал, – первая, вторая, третья фраза, – и он уже со всеми говорил как свой. Я уверен, что те ночные разговоры для многих юношей и девушек стали важными, может, даже поворотными событиями в их жизни.

Уже тогда, вне сана, – я знаю о его диаконской хиротонии, а иерейская только намечалась – он уже был пастырем.

Ты обязан передать полученное дальше

Михаил Дюков, ученик, режиссёр, сценарист:

Михаил Дюков, режиссер, ученик Дмитрия Таланкина – Если сказать, что Дмитрий Таланкин был выдающимся режиссёром, люди, не знавшие его, полезут в Интернет и удивятся, насколько мало он снял. Кто-то скажет, что он просто наследник известного советского режиссёра-интеллектуала Игоря Таланкина. Я скажу, что он был в первую очередь выдающимся режиссёром-педагогом. А еще – христианином, – и это для него было главное.

Быть режиссером-педагогом – и выше, и труднее, чем самому снимать кино. Это в некотором смысле крест, в то время как сама по себе режиссура вполне может ограничиться самовыражением. Есть именитые режиссеры, но педагогов среди них раз-два и обчелся. Режиссёрская профессия очень сложна в передаче.

Одной его картины «Бесы» (1992) достаточно, чтобы состояться как режиссеру-постановщику, сам же он по ней был и сценаристом.

Когда мы впервые увидели мастера, кроме кратких отзывов, о нём мало кто что-то знал. Первое впечатление: сидит несколько уже седеющий, с небольшой аккуратной бородой, мужчина в очках и абсолютно спокойно просит нас ещё раз задуматься над тем, хотим ли мы идти в эту профессию. Говорил он медленно, неспешно, точно, чтобы мы действительно смогли всё осознать:

– В России это профессия безработных, и денег в ней не предвидится… Девушки вообще в этой профессии почти не выживают.

Он возился с нами день и ночь. Старался передать нам свой всеобъемлющий ресурс, как будто для нас его всю жизнь и запасал

Это были 2000-е годы. Дела в российском кинематографе обстояли хуже, чем сейчас.

Он возился с нами день и ночь. У него было прекрасное режиссёрское и консерваторское образование. Колоссальная начитанность. Он был просто перенасыщен различными культурами: русской, европейской, американской, восточной. Старался передать нам этот свой всеобъемлющий ресурс, как будто для нас он его всю жизнь и запасал.

На режиссуре обычно ждут людей сформировавшихся. А он не боялся набирать мастерские из мальчиков и девочек, буквально только что закончивших школу. Причем брал не тех, кто гениален, а тех, кто очень хочет учиться.

И он нас не столько учил, сколько учил учиться, мотивировал, хотя и загружал, бывало, тем, что мы сами еще не знали, как применить, и пригодится ли нам это, но по доверию к нему воспринимали. А еще он умел завести в каждом какой-то внутренний мотор постоянного саморазвития.

Дмитрий Таланкин Он позволял нам говорить языком искусства, которому и обучал нас, о том, что нам в наши 17–20 лет интересно. Главное, считал, научить ответственному отношению к делу, при котором и юный возраст режиссуре не помеха. Потом, говорил, по мере обретения жизненного опыта, и темы будут меняться.

Как и все студенты-режиссёры, мы все шли в эту профессию, чтобы высказываться, чтобы нас услышали. Он не страдал, как уже было сказано, этой болезнью непременного самовыражения. Он просто помогал другим научиться говорить и сказать главное – искренне и на хорошем профессиональном языке.

Однажды его спросили:

– Почему вы сами не снимаете?

– Дима, ты получил прекрасное образование, – он стал нам отвечать словами кого-то из своих необычайно почитаемых им родителей (отца или матери, я сейчас уже не помню), услышанными им в самый разгар Перестройки, – ты видишь, что ситуация вокруг становится с каждым днём всё хуже и хуже. Когда она станет улучшаться, неизвестно. Но ты обязан передать полученное дальше, чтобы на тебе всё это не закончилось.

Он бился за жизнь каждого из нас

Сейчас он умер. Но мы помним, как он бился за жизнь каждого из нас. Чтобы опростать нас от всего наносного. Ему нужны были личности. Свободные, самостоятельные.

Он не боролся за то, чтобы каждый студент после учёбы обязательно стал режиссёром-постановщиком. Ему не это было важно, а что-то глубоко человеческое, чтобы в нас это сформировалось и не было нами растеряно – ни в профессии, ни окажись мы вне ее.

Он никогда не тянул одеяло на себя. Будучи сам высококлассным профессионалом в театральной, игровой и документальной режиссуре, он не пытался взять больше, чем мог унести. Чтобы участвовать в воспитании и обучении множества курсов, он собрал команду друзей – прекрасных педагогов-режиссёров. И это сотворчество, в которое включались и ученики, позволяло набирать мастерские ежегодно, а не раз в 5 лет.

Не имело значения, были ли студенты из его мастерской или мастерской его коллег, – он всегда отдавал молодежи максимум своих сил. Он не боялся того, что у разных педагогов могут быть различные подходы к решению тех или иных проблем, а часто это оказывались и противоположные мнения. Он исходил из презумпции свободы – ученику самому выбирать.

Наши мастера не стеснялись спорить при нас, студентах. И мы тоже участвовали в этих баталиях, где важны были не регалии и не собственная правота, а общее желание докопаться до сути. Это была исключительно плодотворная атмосфера свободы и соработничества.

Как ни странно, будучи человеком необычайно широких взглядов, Дмитрий Игоревич толерантностью уж точно не отличался. Тем не менее он давал ученикам говорить на практически любые темы. Конечно, было и такое, что он резко рубил тему, выбранную студентом, когда чувствовал, что она вредна молодому автору как человеку.

Он умел совмещать принцип, гласящий, что все цветы в поле должны расти, с ролью мягкого садовника-куратора, а иногда и непримиримого селекционера. Мы видели его уважение ко мнению каждого ученика, но и не раз наблюдали, как он жестко осекал людей, имевших огромный авторитет в кино и на телевидении, если того требовала ситуация.

За несколько лет нашей учебы неоднократно возникали крайне сложные перипетии, связанные с организационными накладками или, порою, конфликтами взглядов. Как человек огромной честности и ответственности, Игорь Дмитриевич всегда подавал пример спокойствия и концентрации. Не знаем, может быть, он в эти моменты молился. Но он нам указывал в итоге совершенно неожиданные и невидимые другим, на наш привычный взгляд, выходы. А еще и извлекал, до всеобщей очевидности, просто неоспоримые компромиссы в любом из патовых и самых запутанных случаев.

Молодежь на прощании с отцом Димитрием Таланкиным. Погребение на Даниловом кладбище

«Таланкин умер», – так сообщили, позвонив.

Как это сложно осознать. Я не видел его больным. Я не помню его старым. Передо мной он всегда спокойный – светлый – радостный.

Хотя мы много раз видели, когда он был зол и вел себя категорично, жестко, это всегда больше походило на игру. Никогда не было ощущения, что он далеко отошел от своего умиротворенного внутреннего состояния.

Мне он запомнится таким, как на этой фотографии, – с лёгкой ухмылкой.

Он всегда поддерживал в мастерской атмосферу живой дискуссии и юмора. Говорил о важности обучения не только у мастеров и великих режиссеров, но и друг у друга, вообще, у всех и всего в этой жизни. У тех обстоятельств, которые так причудливо, что режиссерам как раз и учиться, складываются в наших судьбах...

Сегодня наши оживлённые споры о религии, о профессии вспоминаются с улыбкой сквозь слёзы. Как глубоко верующий человек, думаю, он не хотел бы, чтобы при прощании с ним мы скорбели.

«Таланкин умер»…

Он диакон. Приятнее слышать – «ушел». Я знаю, ему дальше идти своим путём…

Но временами и сейчас в сознании возникает его образ, и я спорю с ним, воображая отца Димитрия рядом. Ему и раньше, после выпуска, так часто не терпелось позвонить, обсудить с ним что-то самое в жизни важное.

Нам остался его завет, переданный ему в свое время его родителями: нести свет через тёмное время.