Страхи, «видения», бунты: история одного карантина

Это событие забыто напрасно. Сумерки переживаний и кровавые блики мятежа – это всё про нашу историю. И всякий бунт, не только русский – бессмыслен и беспощаден. Забытые же события способны повторяться.

Москву бросили на произвол судьбы в 1771 году. Ни начальствующие лица, ни простой люд, ни сама императрица не могли и помыслить, что в сердце России случится что-либо подобное.

Война и чума

Архиепископ Амвросий (Зертис-Каменский) Уже как третий год полыхал огнем фронт. Войну спровоцировали западные державы, но напала на Россию Турция. И когда лучшие полководцы, такие как Петр Румянцев, Александр Суворов и Михаил Кутузов, побеждали вдесятеро превосходящего противника, напасть подкралась с самой неожиданной стороны. В турецком войске появилась чума.

Вопреки расхожему мнению, зараза в войске противника поражает не только противника. Не терпя слаженных действий русского воинства, турки в панике отступали, бросая свои пожитки на поле боя. Многие охотно сдавались в плен. Так наши солдаты соприкоснулись с зараженным противником и с инфицированными вещами.

В то время (шел январь 1770 года) в Яссах расположился на зимние квартиры корпус генерала Штофельна. Там-то в госпитале врачи впервые отметили резкое увеличение больных лихорадкой, у которых через семь-восемь дней появлялись паховые бубоны. Относительно диагноза возникли сомнения. Врачи боялись признаться сами себе в том, что они видели. Штофельн же не хотел и слышать о чуме, слишком уж катастрофичны представлялись последствия возможной эпидемии. Он приказал врачам подать ему письменный рапорт о том, что начавшаяся болезнь есть «горячая лихорадка с пятнами». Доклад составили, и лишь один из врачей отказался его подписать.

Штофельн не хотел и слышать о чуме. Он приказал врачам написать в рапорте, что эта болезнь – «горячая лихорадка с пятнами»

Вовремя не распознанная болезнь перекинулась на всех лежавших в госпитале, которые в короткий срок стали умирать. Затем перешла и на корпус, от чего в Яссах умерло несколько тысяч солдат, а затем перешла и на город, где люди умирали прямо на улицах. Два греческих врача бежали при первых же признаках эпидемии. Русские полковые врачи продолжали жертвенно ухаживать за больными и заражались сами.

Всюду расползались слухи. Главнокомандующий Петр Румянцев направил к Штофельну в Валахию доктора Ореуса для выяснения характера болезни. Прибыв в Батуманы, он обнаружил, что город пуст. За городом ему повстречался русский офицер, который рассказал, что два месяца назад из Ясс в Батуманы попала моровая язва (так называли чуму в те времена). Из населения почти в 3000 человек умерло 800, остальные бежали в горы, где большая часть их умерла. В гарнизоне города из 320 солдат умерло 110, а еще около 50 были больны со всеми признаками бубонной чумы.

В Яссы Ореус прибыл 10 мая 1770 года. Чума уничтожала город. Больных выносили в окрестные леса, где они лежали без всякой помощи, разве что родственники приносили им воды и пищи. Ореус предложил ряд санитарных мер, жесткую изоляцию и запрет многолюдных собраний (в том числе общие собрания на богослужение). Генерал Штофельн на эти меры соглашался с трудом, но вскоре он сам, посещая больных солдат, заразился и умер.

Благодаря мерам, предпринятым Ореусом, чума не перекинулась на основную русскую армию. Однако местное население оказалось заражено. Из Молдавии чума перешла в Польшу. Из Польши – на Украину. В Киеве моровая язва разбушевалась в августе 1770 года, оттуда в сентябре она попала в Севск. И вот уже оттуда поздней осенью добралась до Москвы.

Москва в эпицентре

В конце ноября в Московском генеральном сухопутном госпитале умер один из врачей, как записали в заключении, «от гнилой горячки». После этого один за другим стали болеть и умирать служители госпиталя.

Главный доктор госпиталя Афанасий Шафонский (один из основоположников отечественной эпидемиологии) диагностировал моровую язву – чуму. Совет известных в Москве врачей подтвердил начало эпидемии. Уведомили начальствующего в Москве генерал-фельдмаршала Петра Семеновича Салтыкова (1698–1772). Госпиталь, в котором находилось около 1000 человек и оставался сам Шафонский, оцепили военным караулом и отрезали от всякого сообщения с городом.

Но вышло так, что московский штадт-физик (главный врач Москвы) Риндер подал в конце января 1771 года Салтыкову свои сомнения относительно эпидемии. Риндер утверждал, что это вовсе не чума, а «злая, гнилая и прилипчивая лихорадка», случившаяся из-за тесноты, грязного содержания и плохого воздуха в помещениях. Шафонский пытался возражать и призывал к серьезным предупредительным мерам. Однако мнение Риндера как главного доктора Москвы расслабило бдительность властей. Мероприятия по борьбе с эпидемией проводились небрежно. Шафонского встречали насмешками.

С госпиталя был снят карантин, и все погрузились в благодушную успокоенность

С госпиталя был снят карантин, и все погрузились в благодушную успокоенность. Прошло немного времени, и уже в начале марта полиции стало известно, что в Замоскворечье, у Каменного моста, на Большом суконном дворе люди стали часто умирать, причем иногда их хоронят ночью. Умер в это время и сам Риндер, заразившийся, как он полагал, «злой лихорадкой».

Здоровых фабричных решили никуда не выпускать, а больных вывозили в Николо-Угрешский монастырь, где устроили лазарет. Тем временем умирающих от чумы стали находить в разных местах Москвы. Поразительно, но врачи и лица начальствующие продолжали спорить о диагнозе, боясь признать моровую язву.

По указанию императрицы Екатерины II были приняты более строгие меры: Москву изолировали, а выезжающих помещали на карантин (к сожалению, соблюдалось это далеко не всегда); продовольствие подвозилось к пунктам вне Москвы, продавцам и покупателям запретили дотрагиваться друг до друга, а деньги предписывалось передавать не в руки, а класть в плошку с уксусом. Кроме того, Московскому архиерею было предписано читать по церквам манифест о прилипчивой болезни, то есть разъяснять народу смысл карантинных мероприятий. Таким образом, московский иерарх изначально включался в активную борьбу с эпидемией.

И вот теперь пришло время сказать об архипастыре города Москвы.

Архиепископ Амвросий

Владыка Амвросий (Зертис-Каменский; 1708–1771) жил в монастырях с детских лет. Рано потеряв отца, он был взят на воспитание в Киево-Печерскую Лавру родным дядей монахом Владимиром. Пройдя обучение в Киевской духовной академии, достаточно быстро он выдвинулся вперед как выдающийся ученый. Именно он составил службу святителю Димитрию Ростовскому. А еще осуществил новый перевод Псалтири, опираясь на древние тексты. Познакомиться с этим переводом имеет смысл всем, кто хочет прояснить для себя труднопонимаемые стихи псалмов.

Императрица Елизавета прониклась уважением к образованному монаху, он был поставлен архимандритом Новоиерусалимского монастыря. Там довершил строительство Воскресенского собора и прочих зданий, а монахов обучил различным ремеслам. И вот этот образованнейший архипастырь, имевший способности к практической, хозяйственной деятельности, был избран архиепископом Москвы. Совершилось это всего за три года до описываемых событий. Екатерина II просила его благоустроить три московских собора: Успенский, Благовещенский и Архангельский. Еще известно, что он обновил Чудов монастырь, причем щедро тратил на церковное строительство свои личные средства.

Чудов монастырь

Владыка Амвросий дерзнул разогнать торг молебнами на Лобном месте возле Спасских ворот

Полюбили владыку Амвросия далеко не все. И вот почему. Едва он возглавил Московскую епархию, как дерзнул уничтожить давний обычай – разогнать торг молебнами на Лобном месте возле Спасских ворот. С незапамятных времен тянулись туда по утрам служители с сомнительной репутацией. Неся на себе аналои, кресты и прочую «амуницию», бойко отталкивая друг друга, они зазывали православный люд и за умеренную плату служили на подряд молебны, панихиды и прочие службы. Торг сопровождался шумом, руганью, криками. И новоприбывшему архиепископу это показалось не соответствующим церковному благочинию. Запрет его не понравился не только крестцовым попам (так их называли), но и многим, кому проще было пойти, когда захочется, на Лобное место, нежели специально идти в храм и ждать отведенного для молебнов времени.

Так владыка Амвросий прослыл гонителем молебнов. Что же говорить, когда он решился на карантинные ограничения. По мнению многих, дерзнул он на меры неслыханные.

Вот, собственно, правила, предложенные архиепископом Амвросием:

1. Исповедь больного на дому без малейшего прикосновения к вещам или предметам возле больного. В качестве возможной меры – исповедовать больного через окошко или дверь, стоя поодаль, а причащать Святыми Дарами, избегая прикосновения.
2. Если в зараженном доме родится младенец, то вынести его из опасной комнаты, крестить при помощи повивальницы, а священнику только произносить формулу Крещения и прочие молитвы по Требнику, пострижение же волос и Миропомазание отложить до прекращения болезни.
3. Почивших хоронить в тот же день, не завозя в церковь, а после погребения совершать в храме заочное отпевание, воздерживаясь от любых приношений от лица почившего: денег, вещей и прочего.
4. Священникам увещать прихожан поститься, по двухдневном приготовлении исповедовать их и приобщать Святых Таин.

Кроме того, владыка Амвросий не одобрял во время эпидемии крестные ходы и вообще массовые скопления людей пусть даже ради самого благочестивого повода.

Казус заключался в том, что многие врачи еще сомневались в диагнозе, простой люд вообще недоверчиво относился к мерам начальствующих, а московский архиерей уже предписывал жесткие ограничения.

Тучи сгущаются

Начальствующий в Москве генерал-фельдмаршал Салтыков с ситуацией не справлялся. 25 марта его помощником и заместителем по борьбе с эпидемией назначен был генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин – личность в дальнейших событиях ключевая. Нередко Еропкин лично посещал больных и утешал их теплым словом. Нередко он трудился без сна круглые сутки, стараясь спасти Москву от вкравшейся заразы.

Он мобилизовал всех московских врачей, как состоявших на службе, так и уволенных. Москву поделили на 14 частей. Во главе каждой находился смотритель, при котором – врачи. Они старались выявить заболевших и скоропостижно скончавшихся. В случае подозрения на чуму сообщали Еропкину, и тот направлял врачебную комиссию для установления диагноза. При подтверждении чумы больного направляли в Угрешскую больницу. Жившие с больным изолировались в особых покоях, а дом оцеплялся полицейским караулом. В конце марта зараженных выявлялось по 10 человек в день.

Москвичи скрывали больных: боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома

Предпринятые меры казались весьма действенными. Но, к сожалению, они не помогли. Нередко москвичи скрывали больных, так как боялись карантина, сожжения вещей и разорения дома. Действительно, вещи, которые находились возле больного, сжигались без всякой компенсации. Хоронили почивших весьма поспешно, а отпевали заочно. Росло недовольство людей карантинами и лазаретами, откуда редко кто выходил живым.

В мае устроили чумные больницы в Симоновом и Даниловом монастырях. Как показалось, болезнь стала уменьшаться. Но в июне смертность в Москве возросла, умирало от 40 до 70 человек в сутки. В июле уже вымирали целыми домами. К концу июля умирало в день по 100 человек. Удивительно, но многие врачи считали их по преимуществу погибшими от «обыкновенной гнилой горячки», если они умирали после четырех суток от начала заболевания.

Чтобы положить конец врачебным спорам, Еропкин просил прибывшего из Киева петербургского штадт-физика Лерхе окончательно определиться с диагнозом. Лерхе вместе с Шафонским и другими врачами осмотрели больных и умерших и вновь подтвердили, что в Москве чума. Это «последнее мнение» было дано 26 июля 1771 года. Но прошло уже столько месяцев с начала эпидемии! Медицинский совет констатировал, что чума поразила многие места города вопреки мнению докторов и лекарей, опровергавших наличие в Москве моровой язвы.

Петр Дмитриевич Еропкин Еропкин предпринял кардинальные меры. Всю Москву поделили на мелкие участки («дистанции») по 10–20 домов. Над каждым участком выбирался осмотрщик. Ежедневно он делал перекличку жителей своего участка. В случае обнаружения больного или мертвого сообщали частному смотрителю.

Увы, и это не помогло. Люди боялись госпитализации больше самой чумы. У Еропкина не было достаточно сил и средств, чтобы оцеплять солдатами районы, изолируя их друг от друга. Да собственно говоря, оцеплять было поздно. Больные ходили по улицам, где и умирали. Москвичи выбрасывали мертвых подальше от своих домов, чтобы никто не узнал, где поселилась болезнь. Вот уже практически на каждой улице было по несколько больных. Потом они появились почти в каждом доме. А потом уже встречались целые выморочные дома, заколоченные досками. В иных переулках таких домов было до десяти.

Медперсонал умирал. В Симоновской больнице умерли все подлекари. К развозу больных и погребению умерших уже привлекали уголовных преступников, обещая им свободу за верно понесенную службу. И надо сказать, уголовники справлялись исправно. Их одевали в специальную одежду, пропитанную воском или просмоленную, лицо наглухо закрывалось маской, на руки надевались просмоленные рукавицы. Длинными крючьями они вытаскивали из домов чумные трупы или зараженные вещи. Народ боялся их как самой чумы. Ходили слухи, что они выволакивали крючьями еще живых, но в бессознательном состоянии, и бросали в братские могилы.

В это время в Москву прибыл доктор Даниил Самойлович (основатель эпидемиологии в России). Когда никто не желал добровольно посещать опасные больницы, Самойлович сам по собственному желанию стал ухаживать за больными чумой. Сначала в больнице, устроенной в Угрешском монастыре, затем в Симоновом и Даниловом монастырях. Он обслуживал до полутора тысяч больных поначалу без помогающих ему лекарей.

Капитуляция

Во второй половине августа в Москве смертность резко возросла – до 500 человек в сутки. По улицам тянулись вереницы гробов. Всюду воцарились страх и уныние. Гробов не хватало, стали хоронить в простых ящиках, наспех сколоченных. Затем трупы везли просто в телегах, в сопровождении уголовников со зловещими крючьями. На площадях днем и ночью горели костры из можжевельника или навоза, распространяя смрадный дым.

Болезнь распространилась по многим окольничьим уездам. Вследствие недостатка воинских команд Еропкин решил набрать полицейский батальон из фабричных. Пикеты и дозоры следили днем и ночью, чтобы никто не выбрасывал на улицу больных и мертвых.

Положение Москвы становилось с каждым днем всё отчаяннее. Руководство города стало потихоньку разъезжаться. Начальственные лица получали сведения о состоянии города через других.

14 сентября 1771 года Салтыков послал императрице донесение следующего содержания:

«Болезнь уже так умножилась и день ото дня усиливается, что никакого способу не остается оную прекратить, кроме чтобы всяк себя старался охранить. Мрет в Москве за сутки до 835 человек, выключая тех, коих тайно хоронят, и всё от страху карантинов, да и по улицам находят мертвых тел по 60 и более. Из Москвы множество народу подлого (т.е. низшего класса) побежало, особливо хлебники, калачники, маркитанты, квасники и все, кои съестными припасами торгуют; и прочие мастеровые; с нуждою можно что купить съестное; работ нет, хлебных магазинов нет, дворянство всё выехало по деревням.

Генерал-поручик Петр Дмитриевич Еропкин старается и трудится неусыпно оное зло прекратить, но все его труды тщетны; у него в доме человек его заразился, о чем он просил меня, чтоб донести Вашему Императорскому Величеству и испросить милостивого увольнения от сей комиссии. У меня в канцелярии также заразились, кроме что кругом меня во всех домах мрут, и я запер свои ворота, сижу один, опасаясь и себе несчастья. Я всячески генерал-поручику Еропкину помогал, да уже и помочь нечем, команда вся раскомандирована, в присутственных местах все дела остановились, и везде приказные, служители заражаются.

Чумной бунт. Художник: Эрнест Лисснер Приемлю смелость просить дозволить мне на сие злое время отлучиться, пока оное по наступающему холодному времени может утихнуть. И комиссия Еропкина ныне лишняя и больше вреда делает, и все те частные смотрители посылают от себя и сами ездя более болезнь развозят. Ныне фабриканты делают свои карантины и берут своих людей на свое смотрение, купцы также соглашаются своих больных содержать, раскольники выводят своих в шалаши, и ничего так всех не страшит, как карантины, для чего мертвых тайно хоронят разными манерами».

Не дождавшись ответа на письмо и разрешения императрицы, Салтыков в полном отчаянии уехал в свое подмосковное имение. Талантливый главнокомандующий, разбивший в 1759 году прусские войска, в результате чего был взят Берлин, мужественный герой на поле битвы оказался слаб перед лицом эпидемии. Всячески сторонившийся интриг и придворных склок, пользовавшийся всеобщим уважением как «победитель Фридриха» и еще отличавшийся удивительным добродушием, этот всецело положительный человек оказался обескуражен, напуган и внутренне разбит.

На следующий день после отъезда Салтыкова – 15 сентября (по юлианскому календарю) 1771 года – в Москве вспыхнул знаменитый чумной бунт.

«Откровение свыше»

Владыка Амвросий деятельно помогал Петру Еропкину. Он устраивал карантины при монастырях и, как мог, объяснял значение мер изоляции. Но по многим приходам открылись самочинные ежедневные крестные ходы, за которыми тянулись вереницы людей. Архиепископ выступал категорически против – теперь на него смотрели как на врага молитвенных стояний.

В это время объявился некий фабричный, который утверждал, что видел во сне Богородицу, Которая сказала, что город будет спасен, если люди исполнят открытую ему, то есть фабричному, волю Божию. «Откровения» фабричного подхватил священник церкви Всех святых, что на Кулишках. Вместе они привлекли множество людей и наполнили Москву будоражащей сознание идеей.

В чем же выражалась «воля Божия»?

С давних пор на Варварских воротах висела Боголюбская икона Божией Матери. Фабричный открыл страшную тайну: Господь прогневался на Москву за то, что целых тридцать лет перед Боголюбской иконой никто не только не отслужил молебна, но даже свечи не поставил, и Господь хотел послать на Москву каменный дождь, но Богородица умолила Своего Сына вместо каменного дождя наказать город трехмесячной моровой язвой.

Можно представить, как действовали эти «откровения» на простых, напуганных эпидемией людей, которые, и правда, ждали помощи свыше. Чувствуя вину за непочитание висевшей высоко иконы, люди готовы были выполнить всё, что им скажут. Фабричный, встав на скамью, кричал что есть мочи: «Порадейте, православные, на всемирную свечу Богоматери!» Икона висела на воротах высоко, к ней приставили лестницу. Все спешили приложиться, сделать вклад, со всех сторон собирались толпы народа, а крестцовые попы не медля наперебой служили молебны. Толчея и давка усиливались, и над всем разносился зычный голос фабричного: «Порадейте, православные!».

Боголюбская икона висела на воротах высоко, к ней приставили лестницу. Толчея и давка усиливались

Владыка Амвросий находился в Чудовом монастыре. Услышав о самочинном сборище, он пытался пригласить к себе организаторов и прекратить толчею. Толпа ответила посланникам архиепископа криками и пригрозила побить камнями.

Владыка вынужден был советоваться с Еропкиным. Поначалу думали снять Боголюбскую икону с ворот, но затем решили убрать только лестницу, чтобы рассеять собиравшийся народ, а к ящикам, в которые клались пожертвования, приложить печать во избежание грабежа. Для этого Еропкин прислал владыке Амвросию унтер-офицера и шесть солдат.

«Богородицу грабят»

Вечером 15 сентября к Варварским воротам подошли два консисторских чиновника в сопровождении унтер-офицера и шести солдат. Они хотели приложить печать к ящикам и надеялись, что народ разошелся. К своему удивлению, они обнаружили, что народ не только не разошелся, но вооружился топорами, рогатинами, дубинами и при этом к народу примкнуло много батальонных солдат.

Преодолев нерешительность, консисторский чиновник подошел к ящикам с пожертвованиями, чтобы запечатать их, но увидел, что кто-то их уже запечатал. Чиновник растерялся. В этот момент из толпы раздался крик: «Бейте их!» Батальонные солдаты первыми бросились на небольшую команду. Защищая чиновников, унтер-офицер со своими помощниками сражались отчаянно, но скоро все были изранены и убиты. Так пролилась первая кровь.

Кто-то закричал: «Икону грабят! Грабят Боголюбскую Богоматерь!» Этот безумный клич подхвачен был сотнями, тысячами. Кто-то ударил в набат на Спасских воротах. По всем московским церквам забили в колокола. Город пришел в движение. Всюду обвиняли архиепископа как корыстолюбца и нарушителя церковных обрядов. Всюду кричали, что он хотел увезти Боголюбскую икону.

В истории регулярно повторяется одна и та же жизненная правда. Люди ищут в своих бедах виновника. Люди полагают, что с устранением виновника они станут жить более счастливо. Вот так «жизненная правда», словно зловещий оборотень, показывает свою подноготную.

Тысячи озлобленных, неуправляемых, с перекошенными лицами – и это за полтора века до Красного Октября – бегали по Москве и искали архиепископа. На своем пути крушили карантины, избивали врачей. Доктора Самойловича, который самоотверженно приехал в Москву и помогал больным, чуть не убили, и он спасся только потому, что представился простым подлекарем.

Наступала ночь. Выл осенний холодный ветер. Но всеобщее исступление лишь оживилось. Дубины, колья, топоры и рогатины носились туда и сюда при слабом свете уличных фонарей. Из домов выскакивали сотни новых участников, тенями мечась по улицам и площадям. Сталкивались друг с другом, подчас колотили первого встречного, толком не понимая, за что и ради чего. Москва стонала от всеобщего безумия. И всюду искали врага.

Кто-то подсказал мятежникам взять приступом Чудов монастырь, где располагались кельи архиерея. С диким криком ворвавшись в обитель, они крушили жилища монахов, разбивали окна, ломали мебель, переломали даже печи. Богатая библиотека владыки Амвросия и многочисленные его ученые разработки по русской церковной истории были уничтожены в два счета. Тут же разорили домовую архиерейскую церковь, без всякого стыда ниспровергнув престол.

В Чудовом монастыре разорили и домовую архиерейскую церковь, без всякого стыда ниспровергнув престол

Думая спасать благочестие, громили храмы и алтари.

Но самого владыки Амвросия не нашли. Нашли его младшего брата, немощного архимандрита Никона. Бесчеловечно избив его (от чего он вскоре скончался), все бросились к винным погребам. Здесь кровавая тризна разгорячила себя на дальнейшие «подвиги».

Завладев еще Даниловым монастырем, подошли к Донскому.

Голгофа архиепископа Амвросия

Гравюра Шарля Жеффруа из книги Les mystères de la Russie: Tableau politique et morale de l'empire Russe. 1845 С началом мятежа вечером 15 сентября владыку Амвросия вывез из Чудова монастыря его племянник Николай Николаевич Бантыш-Каменский. Он повез его к его другу сенатору Государственной коллегии иностранных дел Михаилу Григорьевичу Собакину. Но сенатор был очень болен и крайне напуган звоном в набат. Владыка Амвросий решил не причинять ему беспокойства и собрался было ехать к Еропкину (этот вариант был надежнее), но затем велел везти в Донской монастырь.

Рано утром 16 сентября (по юлианскому календарю) владыка узнал, что случилось в Чудовом монастыре. Стало ясно, что из Москвы надо бежать, и он послал к Еропкину с просьбой о билете (разрешении) на выезд. Еропкин прислал офицера для немедленного сопровождения архиепископа. Офицер договорился ждать владыку в конце сада князя Трубецкого, а оттуда проводить его на Хорошево в Воскресенский монастырь. И еще советовал одеться в простое монашеское одеяние.

Поспешно собрали вещи. Владыка Амвросий уже прощался с братией возле своего экипажа, как послышались оружейные выстрелы, шум и крики возле монастырских ворот. Бежать было поздно. Посмотрев на племянника, владыка отдал ему свои последние вещи – золотые часы и два империала, – сказав: «Может быть, это спасет тебе жизнь». Понимая, что он видит племянника в последний раз, крепко обнял и поцеловал его и отправился в большую монастырскую церковь. Тем временем монастырские ворота с треском разваливались.

В храме совершалась Литургия, владыка Амвросий проследовал в алтарь и пал перед святым престолом на колени. Всякий человек, которого, словно хищный зверь, настигает смерть, испытывает трепет. И в этом трепете есть лишь одна возможная отрада – надежда на Того, в Чьих руках жизнь и смерть, сердечная вера в Того, Кто собственно и есть Жизнь подлинная. По свидетельству очевидцев, владыка Амвросий сердечно молился перед престолом. Он в частности произнес: «Господи! Остави им: ибо не знают, что делают…» Еще он добавил: «Как смертью Ионы укротилось волнение моря, так и моей смертью да укротится волнение народа». Исповедавшись у служащего священника, он благоговейно причастился Святых Таин, а затем поднялся вверх на хоры посредством особой лестницы.

Бешеная толпа, ворвавшись в церковь, не сразу решилась кинуться в алтарь. Мятежники застыли, увидев привычно мерное богослужение. Покой, отрешенность литургического священнодействия от их злобно-суетных замыслов поразили их. Они стояли как вкопанные, словно чего-то выжидая, держа орудия смерти в своих руках. Божие Промышление не позволило им коснуться архипастыря, пока он не причастится Святых Христовых Таин. Но вот когда Литургия была практически завершена, они ринулись в алтарь, ниспровергая на своем пути всё. Опьяневшие, обезумевшие глаза искали архиепископа и не находили. Лестницу наверх они почему-то не заметили. Мятежники готовы были уже уходить, как один мальчик из их среды, посмотрев наверх, увидел полу рясы владыки и закричал: «Сюда! Архиерей на хорах!» С яростным криком кинулись злодеи на архипастыря и, схватив его, повлекли на улицу.

Мальчик закричал: «Сюда! Архиерей на хорах!» С яростным криком кинулась толпа на архипастыря

Но где же Еропкин? Почему не спешит он помочь своему сподвижнику? Почему не выдвигает военные силы? Ответ очень прост: никаких организованных войск в Москве уже не было, а Еропкин сам скрывался от озверевшей толпы. Бунтари искали Еропкина не менее тщательно. Лишь один бригадир Федор Мамонов, узнав накануне про бедствие Чудова монастыря, пытался взять на гауптвахте хотя бы десять солдат, в чем ему отказали. Вооружив своих слуг и подчиненных, Мамонов пытался утихомирить бунтовщиков, но все они были избиты и изранены. 16 сентября 1771 года практически вся Москва находилась в руках мятежников.

Вот почему владыка Амвросий остался один. Он понимал, что всё кончено. Он видел, что толпа жаждет жертвы и что эта жертва – он сам. Оставалось лишь дойти до места казни.

В это время схватили и племянника владыки Николая Бантыш-Каменского. Он прятался в бане. Когда пьяная кучка людей ворвалась внутрь, племянник протянул им золотые часы, два империала и свою золотую табакерку. Дары настолько понравились схватившим его мятежникам, что некоторые из них тут же назвали его добрым и честным человеком и решили сохранить ему жизнь. Племянник стал очевидцем последних минут жизни своего дяди.

Владыку Амвросия вывели за ворота обители и учинили пристрастный допрос: «Зачем ты не ходил в крестных ходах и запрещал молебствия? Зачем учреждал карантины? Зачем отказал хоронить мертвых при церквах?» Горькие попреки сыпались со всех сторон. И владыка Амвросий, оглядев огромную толпу своих палачей, начал говорить. Удивительно: ни трепета, ни страха уже не было в его голосе. Все вдруг замолчали; они не ожидали, что вдруг услышат голос любящего их отца. А он и говорил, объяснял, что по любви к ним, ради их жизни принимались меры, ограничения и запреты, что сама государыня ради их же блага предпринимала все эти меры, что не своевольными подвигами спасаемся мы, а смирением и послушанием. И вот, многие уже смотрели растерянно, как бы не понимая, а ради чего они вообще заварили всю эту кашу.

Сердечная речь старца уже практически убедила их, как вдруг один пьяный лакей с колом в руках закричал диким голосом: «Чего вы все на него глядите? Он же колдун и морочит вам голову!» Он первый и ударил владыку. Архиепископ Амвросий, обливаясь кровью, упал. И тут же, словно стая зверей, ожидавших чьей-то команды, все набросились на своего архипастыря, терзая и истязая его. Через четверть часа, всё еще продолжая молиться Распятому за нас, душа владыки покинула истерзанное тело.

После убиения

Окровавленное тело лежало на месте убийства весь день 16 сентября.

В тот же день Петр Еропкин пытался навести в Москве порядок и с горечью обнаружил, что солдаты разбежались и защищать город от погромщиков некому. Тогда он кинулся собирать добровольцев. К вечеру 16 сентября он набрал около 130 человек из солдат и полицейских. Нашлось также несколько пушек. Пытались спасти Кремль, монастыри, больницы. Схлестнувшись с огромной толпой бунтовщиков, Еропкин велел дать холостой залп из пушки для устрашения. Но мятежники, нисколько не испугавшись, ринулись на солдат Еропкина, бросая каменья. Два камня разбили Еропкину ногу. Кроме того, он получил сильный удар шестом. Для отражения атаки он вынужден был велеть стрелять из пушки картечью. Бунтовщики понесли большие потери и отступили. Весь следующий день 17 сентября Еропкин со своим небольшим отрядом ездил по улицам Москвы и ловил мятежников.

Когда бунт был практически подавлен, в город вернулся Салтыков и прочее руководство города (гражданский губернатор, полицеймейстер и др.), а также введен был полк солдат. Потом со значительными средствами для борьбы с эпидемией приехал фаворит Екатерины граф Григорий Орлов, ряд высших чиновников и доктор Ореус (мы писали о нем в самом начале). Главные бунтовщики и убийцы были строго наказаны. Петр же Еропкин подал в отставку.

Тело владыки Амвросия ожидало погребения еще 17 дней, и всё это время его не касалось тление

Лишь утром 17 сентября тело владыки Амвросия было поднято. Оно ожидало погребения еще 17 дней (в связи с различными следственными и судебными мероприятиями). И всё это время, по свидетельству современников, его не коснулось тление. Словно живой, лежал он со светлым и кротким лицом.

Погребен был владыка Амвросий в том же Донском монастыре (в малом соборе), возле которого принял он кончину страстотерпца. Но вскоре на воротах Донского монастыря кто-то оставил надпись: «Память его с шумом погибе».

Завершая повествование, мы не будем прилагать какой-либо морали или навязывать каких-либо выводов. Само событие достойно того, чтобы его помнили из года в год. Так же, как убиенный владыка Амвросий (Зертис-Каменский) достоин того, чтобы память о нем хранилась, а его архипастырские труды и богословское наследие не были забыты. Выводы же из описанного пусть каждый сделает для себя сам.

Посещая древнюю Донскую обитель, вспомните невинно убиенного архиепископа Амвросия и от самого сердца помолитесь о упокоении его души.