Майор Павлов и «ветеран» Алекс

Рассказ о человеческом горе и трусости, некоторых особенностях «советской оккупации» и человеческом милосердии и великодушии.

Странный «захожанин»

В храме было тихо и сумеречно, иногда потрескивали горящие свечи, редко расставленные у икон. Бисером горели лампадки, слегка освещая лики. После прошедшей утром службы ощущался тонкий аромат ладана.

Медленно открылась тяжелая входная дверь, и вошёл пожилой мужчина, на вид лет 70 с небольшим. Одет он был во всё новое, «с иголочки», и довольно щеголевато не только для своих лет, но и для того времени – середины 1990-х годов: высокие жёлтые туристические ботинки с заправленными в них на военный манер вельветовыми брюками коричневого цвета, в тон цвета брюк – короткая, «скрипящая» кожаная куртка с поднятым воротом (несмотря на середину весны, погода стояла довольно холодная), на голове твидовая клетчатая кепка, которую он тут же снял, обнажив красные замерзшие уши и седую, почти лысую голову. В руках он держал толстый саквояж.

Неуверенно осматриваясь в полумраке и, видимо, раздумывая, что делать дальше, он наконец разглядел «свечной столик» и радостно направился к нему. Купив несколько самых больших свечей, попросил показать, где ставят за упокой. Во время его речи воздух наполнился сильным алкогольным амбре. Я проводил его, он поставил все свечи, словно солдатиков, в один ряд и немного постоял рядом. Путано перекрестился, пошатнулся и, сделав несколько шагов до ближайшего стула, плюхнулся на него. На предложение помощи он ответил: «Молодой человек, посидите со мной, пожалуйста». Я присел на стул рядом.

Вся пачка оказалась добротным агитпропом армии вермахта издания второй половины 1941-го года

Он подтянул свой саквояж к себе на колени и, к моему удивлению, довольно внятным голосом спросил: «Извините, вы не хотели бы посмотреть журналы времён Второй мировой войны?» Я ответил, что с детства интересуюсь историей и не отказался бы. Он не торопясь, с некой торжественностью раскрыл саквояж и вытащил из него целую пачку. Журналы поразили меня яркими цветными обложками и качеством снимков. На вид слегка помятые, в целом они были в очень хорошем состоянии. Вся пачка оказалась добротным агитпропом армии вермахта издания второй половины 1941-го года. Суть их сводилась к изображению победоносного марша по просторам Советского Союза. При этом каждый журнал, имея минимум текста, начальные страницы посвящал цветным снимкам фюрера и людей из его окружения, живописных видов Германии или сияющих немецких девушек. Вступительная часть журнала, обрамлённая нацистской символикой, выглядела рекламно-глянцевой, другая, большая, часть была посвящена снимкам разбитой советской военной техники, полыхающих городов и бесконечных колонн пленных. Помню, в одном из журналов на весь центральный разворот меня поразила огромная чёткая фотография, снятая с высоты птичьего полёта – на ней бескрайнее выжженное поле, битком заполненное пленными, окружёнными со всех сторон проволочным ограждением и охраной. Целое поле пленных русских солдат! На многих из них были рваные грязные шинели или гимнастёрки, виднелись окровавленные бинты, некоторые были в одних лохмотьях и босиком. Все они, сидя, лёжа, стоя, подняв тёмные лица, щурясь, прикладывая ладони ко лбу, смотрели с невыразимой тоской и надеждой в одну точку на небе – на пролетающий над ними самолёт, с которого и был сделан этот снимок с подписью «Восточный фронт. Август 1941 года». Я долго глядел на их лица, а они – на меня...

Что значит «без вести пропал»?

В моём родном селе на Тамбовской земле рядом с кладбищем стоит памятник с сотнями имён и фамилий – всем мужикам села, не вернувшимся с войны. Когда мимо идут люди, они крестятся и кланяются. Бабушка моя Пелагея рассказывала мне, как после войны в конце 1940-х годов собралась группа паломников из нашего села на богомолье в Киево-Печерскую лавру. Собрали они от всех желающих целую котомку слёзных записочек с именами «За упокой» и «О здравии».

Но выяснилось, что главная туга большинства одиноких баб – это безвестность о близких, которую не сравнить даже с «похоронками». «Погиб за Отечество», «пал смертью храбрых» – за это перед людьми не стыдно, потихоньку свыкаешься, живёшь, боль утраты притупляется и уходит. К тому же на войне случались и ошибки. Накрыло солдатика землёй от близкого разрыва, да после боя не нашли его, сражённого осколками. Улетела к дому весточка «пропал без вести». Ну, а позже похоронная команда, собирая погибших, откопала его, стонущего, еле живого, и отправила в госпиталь. И возвращался домой такой «пропавший», как воскресший, ступал на порог родимой хаты, да жена с матерью, завидев его, в обморок и падали. Потом, придя в себя, не выпускали его из объятий и плакали от счастья и пережитой боли. Сколько же шёпота за спиной, пересудов и скверных слухов пережили они до этого дня от вести под названием «без вести»?!

Большинство баб (а по-нынешнему – молодых женщин в возрасте 25–30 лет) с этой «без вестью» продолжали ждать и надеяться, искать по военкоматам да госпиталям, молиться как за живых. Семьям, куда приходили похоронки, выплачивалась постоянная пенсия по потере кормильца, а по «без вести пропавшим» ничего не полагалось. И оказалось, что нет ничего хуже этой «без вести». Тогда и написали односельчане отдельное письмо с именами таких пропавших. Если будет суждено богомольцам встретить подвижника святой жизни, то спросить у него: не откроет ли Бог, как хоть молиться за безвестных: как за живых или как за усопших? Прошло долгое время странствия. Вернулись паломники и рассказали, что отнесли они письмо почитаемому старцу в лавре. Прочитал тот письмо, помолился, да и сказал – не ждать никого из пропавших, а панихиды по ним совершать, и назвал их всех мучениками, и добавил, что многие из них – у великомученика Георгия Победоносца, а к некоторым именам других святых назвал, а моей бабушке про десантника деда Василия сказано было: «А этот – у святого Николая». А почему так сказал, никто не знает. Мол, потом и откроется всё...

«Ветеран» Алексей

– Что, молодой человек, вы удивлены? Вам, наверное, преподавали другую историю? – вопрос прозвучал с явным удовольствием от произведённого впечатления. Я с трудом оторвался от снимка в журнале и посмотрел на своего собеседника.

– Да, в школе мы этого не проходили. А теперь все только и говорят – сплошные потери да неудачи! Непонятно только, как мы войну выиграли?

– Как видите, был полный крах. Только ранние морозы помешали взять Москву, а народу объявили о мудром руководстве товарища Сталина!

После этой фразы журналы пришлось вернуть их обладателю.

– Вы сюда для чего пришли?!

Вопрос прозвучал громче обычного и разлетелся эхом по храму. Он даже немного опешил и перешёл на шёпот:

– Зашёл свечи за отца поставить, его Николаем звали, ему эта церковь очень нравилась. А журналы эти не мои. Я их только что взял, чтобы дома посмотреть. У нас тут недалеко, на вашей улице, проходят собрания бывших военнослужащих, ветеранов войск СС.

Рядом со мной сидел бывший эсэсовец и держал в руках журналы, полученные от сослуживцев

Теперь уже я потерял дар речи. Рядом со мной сидел бывший эсэсовец и держал в руках журналы, полученные им от своих сослуживцев. И какой-то час назад они сидели все вместе, листали их, пили пиво и вспоминали о былом… Один мой близкий знакомый, рассказывая об особенностях службы в эстонской армии в 1990-е годы, вспоминал, что в один из вечеров их соединение собрали в большом зале, и на сцену поднялся старичок, который стал делиться своим боевым опытом, как правильно делать засады и вести партизанскую войну, уверяя, что не стоит бояться русских, что сам он лично убил не одного, за что и имеет награды. Мой знакомый просидел, крепко сжимая подлокотники, слушая всё это в каком-то оцепенении, с немым вопросом: «Где ж ты был, герой, раньше со своими наградами?» Нечто подобное только что пережил и я.

Тут мой собеседник неожиданно произнёс:

– Я понимаю ваше замешательство. Простите, меня зовут Алекс, можно Алексей. Попал я в немецкую армию без особого желания умереть за Гитлера. Так вышло. Наша семья жила здесь, в Таллине. Шёл 1944-й год, Мне исполнилось 18. Немцы проводили срочную мобилизацию, у них уже были трудности с личным составом, не хватало людей. За уклонение от службы, как дезертира, могли и расстрелять. Тогда была создана эстонская дивизия СС. Нас, молодёжь, распределили по разным родам войск и направили в учебные центры: кого в танкисты, кого в пехоту. Это позже всех собрали в охапку, выдали полевую форму и бросили под Нарву. Но, хотите, я вам всё по порядку расскажу?

Я кивнул головой.

– Отец мой родом из Белоруссии, из простых крестьян, ещё в Первую мировую дослужился до младшего офицерского чина, имел боевые награды за храбрость, несколько раз попадал в плен к немцам и несколько раз бежал. Последний побег был уже, когда в России разразилась революция, и возвращался он с помощью незнакомых сочувствующих людей. Попал сначала в Польшу, а затем морем в Эстляндскую губернию, которая к моменту его прибытия уже была объявлена независимой республикой. Остановившись в Таллине и наведя справки среди местного русского населения, которое постоянно пополнялось беженцами, в основном из Петрограда, понял, что, как офицер, рискует быть арестованным и даже расстрелянным прямо на границе. Да и в местных газетах было немало статей об ужасах красного террора. В итоге он решил остаться, и для начала перебивался разными временными заработками. Но, будучи от природы человеком со смекалистым умом, терпением и трудолюбием, вскоре открыл своё собственное дело. В 1920-е годы повсеместно утвердилась женская мода на платья и юбки укороченного покроя, поднятые по тем временам на небывалую высоту – до колен! Это вызвало, в свою очередь, огромный спрос на чулки! Отец просто удачно воспользовался ситуацией: взял кредит в банке, купил недорого вязальные станки из Германии и открыл свою небольшую чулочную фабрику в районе Тонди. Он был не один такой – подобным образом начинался целый бум в текстильной промышленности по всей Эстонии. Со временем он расплатился с долгами, женился, построил рядом с фабрикой дом, купил автомобиль. В этом доме в 1926-м году на свет появился и я.

Как хозяин фабрики, отец не был прижимистым. Даже наоборот, он интересовался, кто и в чём из рабочих нуждается, и помогал их семьям. На Рождество и на Пасху прямо на фабрике были торжественные застолья с раздачей подарков, а затем недельный отпуск. На фабрике отца работало несколько десятков человек, среди них были и модные в то время социалисты. Надо сказать, что идеи социализма были популярны в среде рабочих, не только в Эстонии, но и по всей Европе. Я помню с детства, как на разных площадях Таллина собирались люди с красными флагами отмечать 1-е мая. Нечто подобное происходило и на улицах Берлина, Вены или Мадрида. В Таллине вокруг таких собраний обычно дежурила полиция. Все понимали, что происходило нечто запретное и опасно-привлекательное, особенно когда речи выступающих заходили о том, как простой человек из рабочих или крестьян может быть хозяином своей фабрики, своей земли и даже страны. «И это не фантазии, – утверждали агитаторы, – потому что такое государство уже есть!» Пара таких активистов устроила митинг и на нашей фабрике. Помню, как ещё совсем ребёнком я проснулся утром от какого-то шума и увидел отца, который в смятении ходил взад-вперёд по комнате, вглядывался в окна, за которыми темнела фабрика, и спрашивал сам себя: «Не понимаю, почему на фабрике не отвечает телефон? Не горит свет? Не слышно станков? Они что там, бастовать решили?» Надо сказать, что рабочий день тогда начинался рано – в 6 часов утра. Мать посоветовала не ходить на фабрику, а вызвать сразу полицию. Полиция тогда работала оперативно, и обычно зачинщиков забастовок и сторонников революционных перемен арестовывали и ссылали на острова. Мой отец был человеком решительным и захотел всё выяснить сам. Я вскочил, быстро оделся и побежал за ним. В помещении цеха был полумрак, поэтому, когда вошёл отец, его никто не заметил, и митинг шёл своим ходом. Собранием очень эмоционально руководили двое рабочих и убеждали всех держаться вместе и выставить социальные требования, а хозяин, мол, никуда не денется и их выполнит. «Пора брать власть в свои руки!» – крикнул один из них. И тут раздался громкий голос отца – все замерли от неожиданности: «И возьмём! Сейчас больше семи утра – идёт рабочее время! Прошу каждого определиться: кто остаётся на фабрике – зажигает свет и включает станки, кто не желает – ворота открыты! Я не стану сообщать в полицию, но и тех, кто уходит – прошу больше здесь не появляться!» Вышли только два зачинщика со словами, что придёт их время, когда эстонские рабочие вытолкают всех буржуев и будут жить счастливо. Спустя лет двадцать, в 1950-е годы, я встретил их в городе. Они, конечно, меня не узнали. Я подошёл к ним и неожиданно спросил: «Ну, что, удалось вам взять власть в свои руки?» Видимо, не понимая, кто я такой и чем может закончиться для них неправильный ответ, они просто пустились наутёк. Хороший способ ответа. Мы с отцом тоже им однажды воспользовались…

В 1940-м году, с приходом советской власти, была проведена национализация собственности. Фабрику отца сделали государственной. Нашей семье определили жить только в указанной части собственного дома, а автомобиль просто забрали. На нём теперь туда-сюда колесил какой-то важный чин из НКВД и всюду проводил дознания. Русских в первую очередь проверяли на участие в Белом движении – первая волна арестов прокатилась как раз по тем, кто сюда прибыл во время Гражданской войны. Так что наша семья ещё легко отделалась. Большинство же состоятельных людей, понимая, к чему идёт дело, успело удрать за границу. Конечно, отец не был слишком богатым, всё относительно. Но уезжать за границу он не захотел, хоть и знал, что рискует. Думаю, это связано с тем, что он тосковал по России. Я его в этом не очень понимал. С началом войны и приходом немцев нам всё вернули. Мы с мамой радовались, а вот у отца особого восторга не было.

Раз в неделю мы с отцом ходили в городскую баню на улице Рауа. Однажды летом, кажется, в 1943-м году, после помывки, выйдя на улицу, мы увидели настоящих казаков. Они построились перед входом и проводили проверку личного состава. Форма у них была странная: штаны с лампасами, шашка сбоку, а вот кители, знаки отличия и стрелковое оружие – всё немецкое. Даже немецкие награды были у некоторых. Это произвело настолько сильное впечатление на отца, что некоторое время он стоял на месте и не двигался, с удивлением разглядывая это войско. Казаки в это время разделились на несколько отрядов для посещения бани. Сняли и сложили оружие и амуницию в одно место, выставили рядом охрану. Одни, построившись, пошли в баню, другие в ожидании, достав папиросы, разбрелись под тени деревьев. Отец, воспользовавшись моментом, сразу подошёл к такой группке казаков, расположившейся на отдых. Представился бывшим офицером Императорской армии. Вспомнил, как храбро и умело воевали казаки в Великую войну (так называли войну 1914 года), как их боялся и уважал противник. Поинтересовался, как же так случилось, что они теперь за немцев воюют? Казаки в ответ зашумели, что воюют против большевиков, и что когда победят, то в России всё сделают по-старому: восстановят церкви, вернут земли и дома, и будут казаки землю пахать да границу охранять, как и раньше. Отец сказал, что очень сомневается, что им такую честь окажут, и что немцы их просто используют, пока те им нужны. После этих высказываний наступила полная тишина. Было видно, что слова отца задели их за живое. Тут один из казаков предложил скрутить «красного шпиёна». Хорошо, что были они на отдыхе и без оружия, а то нам с отцом не поздоровилось бы. Мы просто удрали под разносившиеся на всю улицу свист, улюлюканье и не немецкую брань.

Таллинн, 1944

Но вернёмся к тому, с чего я начал. Наступил 1944 год. Мне исполнилось 18 лет. И вскоре пришло уведомление, что я призван в немецкую армию. Так случилось со многими моими сверстниками. Эстонцы постарше служили и раньше, уже с 1941-го года, полицейскими или в небольших формированиях, но целая дивизия, и к тому же СС, была организована только в 1944-м году. Нам всячески давали понять, что на нас возлагают большие надежды по защите Эстонии. В командном составе дивизии состояли в основном офицеры из местных немцев или эстонцев с опытом службы в армии. Как я уже говорил, нас – молодёжь – распределили по разным родам войск и направили в учебные центры: кого в танкисты, кого в пехоту… Но учеба эта продолжалась недолго – чуть больше месяца. Во всяком случае, с нашим призывом так было. Видимо, обстановка на фронте становилась критической. Нас собрали всех вместе, выдали полевую эсэсовскую форму и без оружия, пешком отправили в сторону Нарвы.

Нас собрали всех вместе и без оружия, пешком отправили в сторону Нарвы

Человек нас было около трёхсот, офицеров с нами было только трое, а сержантский состав был полностью из нас, то есть совсем неопытный. Так что вся власть держалась на этих троих офицерах. Днём мы шли с небольшими перерывами, а ночью ложились у костров, выставляя часовых. Уже в первый вечер, когда расположились мы на отдых, несколько человек пошли в кусты по нужде и не вернулись. Позже послали людей на поиски, но никого не нашли. Так каждое утро мы не досчитывались около десятка человек. Но по-настоящему стало страшно, когда мы приблизились к Нарве. Дальний гул превратился в отчетливо слышные разрывы тяжёлой артиллерии, от которых земля содрогалась под ногами. Нам навстречу тянулись обозы и грузовики с ранеными и искалеченными солдатами. Небо быстро темнело от густого черного дыма. Некоторые из нас уже особо не скрывали своих намерений спастись бегством, и, завидев невдалеке рощу или другое укрытие, оставляли строй и бежали туда. Офицеры для острастки стреляли в воздух, но на этом дело и заканчивалось. Строй не останавливали и поиски беглецов не проводили. Когда стало понятно, что офицеры бессильны остановить это бегство, приятель мой, с которым я только успел познакомиться в учебном центре, намекнул мне, что если мы не воспользуемся моментом, то в ближайшие дни повезут нас в санитарных грузовиках обратно или вообще в землю закопают.

Приближался вечер, и наше соединение остановилось на ночлег. Завтрашним днём должна была измениться вся наша жизнь, и до него оставалась лишь эта последняя ночь нашего путешествия. Надо было на что-то решиться. Мы знали, что прифронтовая зона вся напичкана дозорами и патрулями, останавливающими всех подозрительных. Но так же мы понимали, что другого шанса может и не быть. Приятель мой предложил уходить на юго-запад, в сторону центральной Эстонии – у него там, где-то под Пайде, на одном из хуторов, по его словам, есть родственники, у которых можно переждать, пока всё уляжется. На том и порешили. И на рассвете, с первым июльским туманом, кутаясь в тонкие летние шинельки, стараясь не шуметь, мы сначала ползком, а затем тихим шагом, постоянно останавливаясь и прислушиваясь, будто не веря, что оторвались от отряда, продвигались всё дальше вглубь леса. Потом понеслись без оглядки, ломая ветки и задыхаясь от неудержимого бега, пока вконец не выдохлись и не упали на землю, мокрые от пота, с исцарапанными лицами, и долго лежали, расстегнув полы шинелей и кителей до нижнего белья. Когда заморосил мелкий летний дождик, мы молча встали и поплелись по лесу, путаясь в направлениях.

Блуждание наше длилось несколько недель. Мы боялись каждого куста, и всюду нам мерещилась погоня. О приближении к дорогам мы узнавали по гулу грохочущей техники и сразу пускались подальше наутёк, опасаясь встреч как с немцами, так и с русскими. Перебивались мы то ягодами, которых тогда было полно в лесу, особенно черники, то набредали на хуторские сады и огороды. Чтобы не нарваться на патрули, первоначально мы долго высматривали из укрытия, чем занимается хозяин или хозяйка на хуторе, и затем, дождавшись вечера, стараясь не шуметь, навещали летнюю кухню или погреб. О положении дел на фронте мы не имели ни малейшего представления. Однажды, когда рано утром мы пересекали пустую дорогу, двигаясь в западном направлении, то неожиданно услышали резкий окрик: «Хальт!» Тут же нас уложили на землю и обыскали какие-то люди в маскировочных халатах. Несмотря на жалкий внешний вид и отсутствие оружия, мы с приятелем получили по паре таких ударов, после которых просто не могли двигаться. Пока мы так лежали, уткнувшись лицами в траву, я разобрал несколько фраз на русском: «Подфартило этим фрицам! Если бы дёрнулись – пришлось бы кончить их на месте». Так мы попали в плен в то время, когда уже шли бои за Таллин.

Особенности «русских варваров» и «русской оккупации»

Нас доставили в Особый отдел. Начались постоянные допросы со сменой следователей и сравнением показаний. Не раз мне пришлось описывать всю свою жизнь подробно, особенно с момента призыва в немецкую армию. Видимо, то обстоятельство, что я не участвовал в боевых действиях, а просто драпанул с фронта, и сыграло решающую роль в моём деле. Только всё это быстро не закончилось. Я попал в фильтрационный лагерь, куда были собраны сотни немецких пленных. Кормили нас очень плохо, была жуткая антисанитария, у многих были гноящиеся раны, которые те обрабатывали собственной мочой – не хватало медикаментов, да и на весь лагерь из медработников было всего трое – один майор и два медбрата. Вскоре в лагере вспыхнула эпидемия тифа. Очаг оказался в нашем бараке. Нас оцепили и закрыли на карантин. Еду подавали через окно. А в барак решались входить только этот майор с одним медбратом. Вскоре заразился и я. Болезнь прогрессировала. Каждый день от нас выносили по несколько трупов. У меня начались горячка и бессознательный бред. Лишь иногда я приходил в себя оттого, что мою голову поднимал этот майор и медленно вливал в меня горячее молоко.

Иногда я приходил в себя оттого, что этот майор вливал в меня горячее молоко

Сколько это продолжалось, я не знаю. Думаю, не одну неделю. За окном уже холодало, стучали частые дожди, деревья сбрасывали листву. В нашем бараке выжило всего с десяток человек, включая меня. Мне присудили два года работ «на химии» с разрешением проживать дома. Слово «химия» оказалось соответствующим в моём назначении – я попал на Маардуский химкомбинат, построенный ещё до войны недалеко от крупного месторождения фосфоритов и образовавший вокруг себя рабочий посёлок, впоследствии ставшим городом Маарду. Немцы собирались взорвать это предприятие, но не успели. Там работало много советских военнопленных и к концу войны их заменили на немецких. Производство было огромным – рабочих рук не хватало.

Когда меня освободили из лагеря, за мной приехал отец. Трудно описать нашу встречу. Мы, как мальчишки, долго стояли, не выпуская друг друга из объятий, как будто не веря, что встретились. Отец мне тогда сообщил, что выжил я в лагере благодаря майору медицинской службы по фамилии Павлов, который каждый день, рискуя своей жизнью, приносил причитавшийся ему стакан свежего коровьего молока и вливал в моё измождённое тело. Отец искал его, чтобы хоть как-то отблагодарить, но незадолго до моего выздоровления майор попросился на фронт, и куда его направили, никто не знал. Позже мы пытались узнать о судьбе майора Павлова в военной комендатуре, писали письма на имена высокопоставленных военачальников, но всё было тщетно. «Идёт война! Вы знаете, сколько таких майоров Павловых в нашей армии?» – отрезал дежурный офицер комендатуры.

Два года моей «химии» пролетели довольно быстро. Позже я окончил в Таллине училище железнодорожного транспорта и стал машинистом. За почти полвека своей работы я исколесил все просторы Советского Союза. Имея большие льготы на билеты, часто ездил в отпуск, куда хотел: на Черное море, Алтай или Кавказ. Побывал и в Белоруссии. Там я нашёл родное село отца, дальних родственников и даже могилы наших предков. К сожалению, отец не дожил до этого времени...

Ворон ворону…

– Как же вы оказались среди ветеранов СС? – спросил я.

– После развала большой страны жить становилось всё тяжелее. Несмотря на то, что я был почётным железнодорожником и в СССР имел неплохую надбавку, в новой независимой Эстонии моя пенсия превратилась в копейки. Чтобы платить за квартиру, лекарства и еду, а жил я совершенно один – семьи у меня не было, мне приходилось обходить мусорные контейнеры. Делал я это в тёмное время суток. Мне попросту было стыдно. Зачастую удавалось найти и еду – выброшенные просроченные продукты и одежду, и даже кое-что, что можно было продать. Такое моё скитание с палочкой по ночному городу продолжалось более года, пока из немецкого посольства не пришла бумага, что мне как ветерану немецких войск полагается пенсия, и я приглашён на приём в посольство Германии. Где они откопали эти списки, в которых была моя фамилия, я не знаю. Мне казалось, что я спасён от голодной смерти. Ведь особенно трудно приходилось зимой, когда счета на квартиру росли по причине отопления, а ходить долго по городу я не мог из-за холода и болезни.

Приёмы в посольстве Германии стали происходить регулярно, немцы стремились донести свою помощь точно в руки каждому. Я сносно говорю по-немецки и всегда старался показать, что рад оказываемому мне вниманию. После приёма мы с сослуживцами обычно шли дальше догуливать. Нас, «ветеранов», под свою опёку взял ещё и «Кайтселийт»^[1], финансируемый государством, и предложил нам свои помещения и разного рода подработку, например, я был устроен сторожем в тире и получил хорошую зарплату. Конечно, я никому не рассказывал подробности своей «воинской службы», и если находился какой-нибудь любопытный, пытавшийся вытянуть из меня участок фронта или имена моих командиров, я давал понять, что выполнял особые поручения, разглашать которые не имею права, затем быстро переводил тему, благо за пьяным столом это было сделать нетрудно. Достаточно уже того, что я был в списках у немцев. Так что жизнь моя не просто наладилась, а превратилась в сплошной праздник. Я стал почётным ветераном и участником большинства национальных мероприятий, посвященных армии или независимости.

«Ты похож на моего убитого сына»

– После войны пробовали что-нибудь выяснить о майоре Павлове?

– В один из выходных дней лета, кажется, 1948 года, я стоял около здания городской Ратуши в ожидании приятеля, когда заприметил, как по площади идёт офицер в новой форме, высокий, красивый, светящийся от радости. В руках он держал чемодан и явно напоминал тех офицеров, которые возвращались после службы в Германии. Он остановился, поставил чемодан и достал из кармана кителя серебряный портсигар, набитый папиросами. Я сообразил, что это шанс стрельнуть покурить, и быстро очутился возле него. «Не угостите табачком, товарищ офицер?» – спросил я и заглянул ему в глаза. Лицо его показалось мне знакомым. Но я не сразу понял, кто передо мной. За время войны и работы на «химии» я перевидал столько разного народу, что никак не мог вспомнить, где я видел этого офицера. Неожиданно он обнял меня и прижал к себе: «Лёшка – живой! Не узнаёшь?! Я лагерный врач – майор Павлов!» Только теперь я разглядел его медицинские лычки, майорские погоны и слезящиеся глаза. «Всё – отслужил! Еду домой. Буду работать в обычной больнице. В Таллине проездом – на пару часов. Как ты? Чем занимаешься?» Я рассказал ему, что отработал два года на «химии», поступил в железнодорожное училище, а сейчас жду приятеля, чтобы с ним погулять.

Лицо его показалось мне знакомым. Неожиданно он обнял меня и прижал к себе

Майор Павлов, помрачнев, сказал: «Ты очень похож на моего сына Андрея! Он погиб в Белоруссии. Немцы узнав, откуда идёт помощь партизанам, решили стереть с лица земли несколько сёл. Сына, жену, родителей и всех моих односельчан закрыли в колхозном хлеву и подожгли. После известия об их гибели я зашёл в ваш барак, не зная, ЧТО я сделаю с вами, пленными: расстреляю или сожгу всех! В этот момент я и увидел своего Андрюху. Это был ты. У тебя уже начиналась болезнь... Да, ты же хотел курить! На, забирай!» Он стиснул мою ладонь вокруг своего портсигара, ещё раз обнял меня и зашагал широким шагом по площади.

Отец мне потом не раз выговаривал за то, что я не поблагодарил, не спросил адреса...

Мой собеседник поднялся и протянул мне руку. Я пожал её. Это был искренний рассказ. Я проводил его взглядом до самой двери и только сейчас заметил то, чего не видел раньше: его старческую сутулость и короткие, шаркающие шаги. Тяжёлая входная дверь под напором порыва ветра громко и гулко захлопнулась за ним. В храм ворвался лёгкий запах сырой земли и наступающей весны. Природе, как и нам всем, предстояло ожить и воскреснуть.

Не один год я вспоминал рассказ «почётного железнодорожника» и «ветерана войск СС», который зашёл в храм поставить свечи за отца и не удержался от того, чтобы показать себя бравым солдатом с закатанными рукавами, «покорившим Европу». А потом сам признался, что не участвовал ни в одном бою, бежал с линии фронта, попал в плен и чуть не погиб. Был спасён русским офицером только потому, что был похож на его сына, которого со всей его семьёй сожгли немцы. Но для чего это было открыто мне? Не было ли в моей жизни похожих обстоятельств и поступков? Эти и другие вопросы встают передо мной, когда я вспоминаю эту встречу. И как случается, что, несмотря на наши малодушие и неблагодарность, Бог хранит и любит каждого из нас и ждёт, чтобы, преодолев себя хоть раз, может, уже перед самым краем жизни, мы смогли зайти в храм, подумать о своей судьбе и за кого-то помолиться?..