Гефсиманские письма

Священномученик Василий Соколов «…И, отойдя немного, пал на лицо Свое, молился и говорил: Отче Мой! если возможно, да минует Меня чаша сия; впрочем не как Я хочу, но как Ты. И приходит к ученикам и находит их спящими, и говорит Петру: та́к ли не могли вы один час бодрствовать со Мною? бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна. Еще, отойдя в другой раз, молился, говоря: Отче Мой! если не может чаша сия миновать Меня, чтобы Мне не пить ее, да будет воля Твоя» (Мф. 26, 39–42).

Так отражает Гефсиманскую молитву Христа евангелист Матфей; а Лука добавляет подробности:

«Явился же Ему Ангел с небес и укреплял Его. И, находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю» (Лк. 22, 43–44).

Ошибочно считать, что Христу в этой ситуации было легче, чем было бы любому из нас – «Ну, Он же Бог!» Он в полной мере Бог, но в той же мере и Человек, и страдание человеческое Он принимал тоже в полной мере, а иначе не было бы Жертвы и не состоялось бы наше спасение. Я давно это знаю, я много раз читала и слышала в храме эти евангельские стихи, но лишь совсем недавно – в минувшую Страстную Пятницу – до меня по-настоящему дошло, что это было такое – Гефсиманское молитва, Гефсиманская битва Богочеловека… Дошло через горький, стыдный опыт собственной немощи, малодушия, маловерия, осознания того, что к мученичеству, к жертве не готова ни на грош…

Подробности моей личной ситуации здесь ни к чему. Важно другое – дошло, открылось во всем ужасе, и не только эти евангельские главы читаю я теперь по-другому, но и жития наших мучеников. Не страницы истории это для меня отныне, а страницы боли и ужаса, запредельного напряжения борьбы и преодоления. Время не играет никакой роли – всё происходит вне его, или вот прямо сейчас.

И именно сейчас, а не раньше перед моими глазами оказались письма смертника – священномученика Василия Соколова (1868–1922), московского священника, осужденного, в числе других, по одному из дел о «сопротивлении изъятию церковных ценностей».

«Всем любящим и помнящим меня! Насилу прожил эту бесконечную ночь. Воистину эта была ночь под многострадального Иова (письмо написано 19 мая – М.Б.). Нервы до того натянуты, что не мог уснуть ни одной минуты. Каждые шаги за дверью казались походом за мной, чтобы вести меня на Голгофу. И вот уже утро, а сна нет, нет и позывов к нему. Среди ночи причастился. Это утешило, конечно, духовно, но телесно ничего не изменилось («дух бодр, плоть же немощна» (Мк. 14, 38) – М.Б.) Остается, видно, повторять одно и то же: да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли!..»

***

Священномученик Василий Соколов родился в июле 1868 года в селе Старая Слобода Александровского уезда Владимирской губернии в семье диакона Александра Соколова. Окончил Переславское духовное училище и Вифанскую семинарию. В декабре 1890 года был рукоположен во священника к Христорождественской церкви села Пустое Рождество Переславского уезда Владимирской губернии и прослужил там 15 лет, одновременно руководя приходской школой и уча крестьянских детей. Супругу отца Василия звали Илария, она родила ему шестерых детей и навсегда осталась для него примером жертвенной любви: когда он заболел тифом и едва не умер, она, молясь о его исцелении, предложила себя вместо него… И, действительно, умерла ровно через год после его выздоровления. Об опыте переживания страшной потери отец Василий рассказал в очерке, опубликованном в 1904-м году в журнале «Странник»:

«…только тем и можно облегчить свое тяжелое иго – искренно, усердно молиться и с детскою доверчивостью предать себя всеблагой воле Божией, помощи и заступлению святых угодников».

С ноября 1910 года по роковой день своего ареста – 12 лет – вдовый отец Василий служил в Николо-Явленской церкви^[1] на Арбате, будучи одновременно помощником благочинного, редактором одного из отделов журнала «Московские церковные ведомости», а также законоучителем Николо-Явленской церковноприходской школы и частной женской гимназии Ломоносовой (священническое служение и педагогика в ту эпоху шли рука об руку). При Николо-Явленском храме отец Василий создает общество «Милосердный самарянин»: приходские «самаряне» приходят на помощь самым несчастным, нищим, отверженным, обитателям социального дна, заключенным. Подросшие дети – Нина, Антонина, Борис – всегда рядом с отцом и помогают ему в его трудах.

Отец Василий с детьми

При Николо-Явленском храме отец Василий создает общество «Милосердный самарянин»: приходские «самаряне» приходят на помощь самым несчастным

Во время Первой мировой войны отец Василий пишет в «Московских церковных ведомостях» о том, какие нравственные и духовные уроки должна извлечь Россия из этой войны, от чего она призвана очиститься – и как жить после победы…

Но победу в Первой мировой войне у России, как известно, украли. Для Церкви настали тяжелые, страшные времена. В 1922-м году, после февральского постановления ВЦИК, началась печально знаменитая кампания по изъятию церковных ценностей – якобы в пользу голодающих Поволжья; на самом деле Церковь отнюдь не отказывалась помочь голодающим, напротив, активно вела эту деятельность, протестуя лишь против кощунственного насилия, осквернения алтарей и изъятия священных евхаристических сосудов. Власти же нужны были, во-первых, деньги – для совсем иных целей, – а во-вторых, повод для расправы с «реакционным духовенством»:

«…я прихожу к безусловному выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий» (Ленин, секретное письмо членам Политбюро от 19 марта 1922 года)^[2].

Николо-Явленская церковь, снимок 1881 года 4 апреля 1922 года комиссия по изъятию ценностей пришла в Николо-Явленскую церковь на Арбате. Не слушая протестов священника, она «очистила» алтарь, изъяв четыре евхаристических Чаши из пяти, забрав и иные предметы, необходимые при совершении таинства. Это стало известно прихожанам и ранило их – многие плакали от бессилия защитить святыню. Настал праздник Благовещения (7 апреля – это уже новый стиль), и отец Василий обратился к прихожанам с проповедью, желая утешить их и поддержать. Он говорил о том, что унывать не нужно: на всё воля Божия, священные предметы помогут голодающим, а если, по злому умыслу изымателей, пойдут на что-то другое, – так на то есть Божий суд…

Эту-то проповедь и вменили в вину 54-летнему отцу Василию. В ней, искаженной, по всей видимости, осведомителем, увидели политическое воззвание и хулу на Советскую власть.

Суд Московского революционного трибунала проходил с 28 апреля по 8 мая в Московском Политехническом музее. Вместе с протоиереем Василием Соколовым по делу проходило 54 человека, в основном московское духовенство. Обвиняемый Соколов с неизбежной в подобных случаях долей наивности пытался объяснить пролетарским судьям, чем на самом деле была его проповедь и почему он счел необходимым остановиться на событиях, предшествовавших празднику:

«Когда я собрался произнести проповедь в день Благовещения, то меня перед обедней спрашивали, о чем я буду говорить, и я ответил, что буду говорить о христианской радости, потому что Благовещение является для нас главным образом праздником радости. Мне задали вопрос: ‟Но почему же вы не будете говорить об изъятии ценностей?” Я ответил, что изъятие уже прошло, и не надо поэтому затрагивать этот вопрос. Когда я вышел на церковный амвон и стал говорить проповедь, я начал говорить о радости, что причиной такой радости является праздник Благовещения... так как с этого дня началось наше спасение. Мне хотелось возбудить эту радость в моих слушателях, но, наблюдая собравшихся, я убеждался в том, что на их лицах нет отпечатка этой радости. Вот я и счел нужным переменить тему моей проповеди... на такую, которая в данный момент является наиболее желательной (…). Я говорил, что нам не нужно скорбеть об этих ценностях, тем более что эти ценности пойдут на помощь голодающим. Нужно еще больше радоваться этому, потому что через это будет утолен голод умирающих людей…».

«Я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни моим слушателям, ни тем более советской власти»

Упомянул отец Василий и о своей благотворительной деятельности:

«Достаточно взойти на Арбат и спросить любого обывателя, что такое ‟Милосердный самарянин”, и там скажут вам, что это есть Братство, руководимое мною, которое свою благотворительность раскинуло не только по Арбату, но довело ее до вокзала, до тюрем, где сидят заключенные. Мне об этом говорить не хотелось бы: благотворение – дело интимное, и мы, пастыри, проповедуем делать это без шума. Итак, я еще раз и с полной искренностью свидетельствую перед Революционным трибуналом, что я не сделал никакого вреда или зла моей проповедью ни моим слушателям, ни тем более советской власти».

Но революционный трибунал священнику не поверил. Отец Василий оказался в числе 11 человек, приговоренных к расстрелу. В одиночной камере Бутырской тюрьмы началось его гефсиманское борение.

***

Письма свои отец Василий писал почти непрерывно, адресуя детям – Нине, Антонине, Борису, – но через них обращаясь ко всем своим прихожанам, к «самарянам и самарянкам», ко всем, кто был ему дорог – ибо любовь к людям среди смертного ужаса не угасала в нем, напротив:

«Как я рад был бы вас благословить лично, усты ко устом побеседовать. Анна Васильевна и Владимир Андреевич, наверное, исстрадались по мне, грешному, и ты, Анна Георгиевна, наверное, исплакалась, меня вспоминаючи! Да и все вы: Евдокия Ивановна, Оля, Катя, Паня, Маня, Таня, Матреша и другие все – изгоревались о своем батюшке, с которым завязались, как на грех, такие теплые, дружеские отношения. Глубоко скорблю я о вас в разлуке с вами. Хоть глазком бы взглянуть на вас, хоть где-нибудь в щелочку увидеть вас!..»

Он откровенно рассказывает близким людям о своем страдании, потому что ему важно их сочувствие, их молитвенная поддержка: но одновременно и утешает, и наставляет своих кровных и духовных детей, учит их принимать страдание по-христиански. А главное – вовремя, не дожидаясь большой беды, лишения всех возможностей, по-христиански выстраивать свою жизнь:

«Утешимся тем, что всякое страдание на пользу человеку, на пользу его бессмертной душе, которая только и имеет значение. Для меня страдание тем более необходимо, что жизнь прожита среди постоянного забвения о душах, вверенных моему пастырскому попечению. Время было трачено на всякие дела, и меньше всего на те, на которые нужно было, на пастырский подвиг. Жаль, что прозревать приходится после того, как беда стрясется, как даже и поправить ничего нельзя. И вот вам всем, кто хочет и будет помнить меня, урок от моей трагической судьбы: оглядываться назад вовремя и не доживать до таких непоправимых ударов, до каких дожил я. Имейте мужество сознать неправильность пути, которым идете, и сумейте поворотить туда, куда нужно. А куда нужно, об этом каждому говорит, прежде всего, совесть его, а потом Христос в Его Святом Евангелии. Идите за совестью и за Христом (…), прежде всего и больше всего пекитесь о вечной жизни, о Небе, о душе, служении Христу, о помощи братьям меньшим, о любви к ближним…».

Для человека, ставшего жертвой такой вопиющей несправедливости, характерен, казалось бы, вопрос «За что?..» – обращенный не только в к людям, но и к Богу. Но отец Василий сразу заменяет этот вопрос другим:

«Для чего стряслась надо мной такая непоправимая беда? Прежде всего, конечно, для меня самого, а затем и для вас, моих дорогих духовных детей…».

Пастырь считает, что его трагическая судьба – жизнь обрывается, а он так мало успел, и сам столь далек от совершенства – должна стать поучительной для пасомых, дабы они не ленились, не рассеивались и всё успевали вовремя. Постоянно ожидая вызова на расстрел, он дает своим духовным детям важнейшие наставления:

«Не расслабляйтесь в молитве из-за того, что не по вашему хотению творит Господь, а по Своей святой воле. Так и должно быть. Наша воля слишком недальновидна и неустойчива, чтобы на нее полагаться. Воля Божия одна может привести нас к истинному счастью…».

Часто приходится слышать, что верующему смерть не страшна. Но это не так: смерть, а тем паче насильственная смерть, страшна для всякого живого человека. Расстаться с земною жизнью, собственным телом, и войти в этот страшный тамбур перед Вечностью – никому не легко и не просто. Об ожидании неизбежной, предрешенной смерти как о запредельном, непосильном человеку кошмаре можно прочитать у Достоевского, а можно – у священномученика Михаила Чельцова, который ждал своей казни в том же 1922-м году, пройдя по аналогичному делу, только не в Москве, а в Петрограде. Отец же Василий Соколов пишет об этом так:

«Приходится каждый день умирать, ибо каждый день ждешь, что тебя позовут на расстрел. Не знаешь, в какой стадии находится судебный процесс, вот, может быть, приговор подписан, и срок его истек. Сейчас придут приводить в исполнение. И мечешься в этом ожидании нависшей над тобой кары, и не знаешь, чего даже просить у Господа, того ли, чтобы продлилась еще жизнь, или чтобы скорее она окончилась, и прекратились эти мучения, эти ежедневные умирания. Представляешь себе, как тебя поставят к стенке, как объявят приговор, как наведут на тебя ружья, как почувствуешь смертельный удар, – все это уже по нескольку раз переживаешь в своем воображении, а сердце все дрожит, все ноет, и нет ему ни минуты покоя. Разве это жизнь?!»

Ему предлагают читать книги^[3], но он не в силах сосредоточиться на тексте. Другое дело – молитва:

«Уж где-где, а здесь можно и должно, по Апостолу, непрестанно молиться (1 Фес. 5, 17). Для огорченного, страдающего сердца молитва не только дает отдых и покой, но и вливает в него струю жизни, силы для примирения с безотрадною действительностью, для перенесения постигших несчастий. Без молитвы прямо можно было бы пропасть, впасть в безысходную тоску, в смертную агонию».

Эти слова отца Василия перекликаются с воспоминаниями другого священномученика-смертника – уже упомянутого здесь протоиерея Михаила Чельцова^[4]:

«Тюремное одиночество легко и естественно может довести до сумасшествия. Нас, смертников, спасала от этой беды вера в Божий Промысл и молитва (…). Тяжело, тяжело сделается на душе, слезы не держатся в глазах, станешь молиться, никак себя не заставишь вникать в смысл читаемых слов молитвы, какая-то как бы невидимая сила отталкивает тебя от молитвы (...). Но все это стараешься преодолеть, и мало-помалу молиться становится легче, а потом молитвой совсем увлечешься, забудешься, и даже кончать ее не хочется. И уходишь с молитвы успокоенным, ободренным, с надеждой на все доброе, без всякой боязни смерти и мучений».

У человеческой психики есть такое защитное свойство – привычка, адаптация к травмирующей информации. Наверное, она нам необходима! Но столь же необходимо нам то, что время от времени срывает подсохшие струпья с наших ран, заставляет пережить боль если не в полной, то в максимально доступной нам мере. Почувствовать себя на месте человека, которому остается лишь одно средство – молитва до кровавого пота. И она не бесплодна:

«Однако, думаю, не может пройти бесследно такое душевное напряжение в борьбе за то, что же должно предпочесть – земное или небесное, телесное или душевное, настоящее или будущее. Во всяком случае, весы решения склоняются в сторону последнего выбора. И этот результат является самым важным плодом переживаемого времени. Что бы ни случилось потом, все-таки вопрос является решенным окончательно: держись за вечную жизнь, за небо, за душу. Остальное все преходит и не стоит серьезного внимания».

Смертник вновь возвращается к своему вопросу «Для чего со мною все это случилось?..» – и вновь видит ответ:

«Да, тюрьма великая учительница и строгая наставница. Она не любит шуток и половинчатости. Здесь надо решаться окончательно и бесповоротно. В свободной жизни к этому себя никак не принудишь, до этого сознания никак не дойдешь. Вот она, эта тюрьма, теперь окончательно убедила меня, что отдаваться со всем жаром и исключительностью мирской, житейской суете – чистое безумие, что настоящее занятие для человека должно состоять в служении Богу и ближнему, и меньше всего – в заботах о себе».

А за стенами тюрьмы – цветущий месяц май. И очередное письмо запертого, обреченного отца Василия переполнено великой тоской – по Божиему миру, природе, родному дому, хозяйству, близким людям и, конечно, – священническому служению:

«Николин день! Наш светлый храмовый праздник! Слышу давно – звонят к ранним. За сердце хватает этот звон. Звонят и у нас, конечно. Но тебе нельзя ни звона послушать, ни на службу взглянуть. Вот до чего можно дожить!..»

Новости, проникающие сквозь тюремные стены, оптимизма не добавляют:

«Удручающе повлияло на настроение сообщение о присуждении к смерти шуйских священников^[5], участников тамошнего возмущения. Такой прецедент ничего хорошего не сулит…».

Плюс к тому – штурм Церкви обновленцами, образование так называемого ВЦУ, травля Патриарха Тихона… Отец Василий просит свою николо-явленскую паству быть «на высоте своих задач, в полном сознании серьезности переживаемого момента»; удержаться «в прежней роли хранительницы чистого Православия, заветных традиций, строгого Устава службы». Вопреки всему, он верит в плодоносное будущее своей духовной семьи.

Ему очень нужна земная жизнь. Он очень надеется, что она продолжится, что приговор отменят, что Господь изведет его из темницы – заступничеством святителя Николая, молитвами духовных чад, – как извел некогда апостола Петра… И нам, знающим уже, что нет, не извел, – остается лишь напомнить себе о том, что свобода Петра была недолгой, а кончина – мученической. И еще раз повторить – за Христом и за тысячами христианских мучеников: да будет воля Твоя, Господи.

Первое письмо отца Василия написано 19, последнее – 26 мая, это теперь день его памяти. По всей видимости, он и другие прошедшие по этому делу смертники – священномученик Христофор Надеждин, преподобномученик Макарий (Телегин), священномученик Александр Заозерский и святой мученик Сергий Тихомиров – были расстреляны в ночь на 27 мая^[6]. Благодарю Бога за то, что меня, читающую об этом, охватывает, наконец, настоящий ужас. Будь это раньше, я прочитала бы поверхностно, не переживая, не чувствуя. Но теперь мне известны и цена святости, и цена нашего спасения, и подлинное, грозное звучание слов апостола Павла: «Вы куплены дорогою ценою; не делайтесь рабами человеков» (1 Кор.7, 23).

Из последнего письма священномученика Василия Соколова:

«Ты, Господи, прими эту кровь мою в очищение грехов, которых у меня и лично, и особенно как у пастыря очень много. И если бы я знал и твердо был в этом уверен, что Ты, Господи, это временное страдание мое вменил мне хотя частию в оправдание вечное, то я не стал бы просить, не стал бы и желать изменения предстоящей участи. Вот этой твердой уверенности у меня еще не хватает. Мятежным умом своим я все колеблюсь, не лучше ли еще пожить, еще потрудиться, еще помолиться и подготовиться для вечной жизни. Дай, Боже, мне эту твердую мысль, эту непоколебимую уверенность в том, что Ты взглянешь на меня милостивым оком, простишь мне многочисленные вольные и невольные прегрешения, что Ты сочтешь меня не как преступника, не как казненного злодея, а как пострадавшего грешника, надеющегося очиститься Твоею Честною Кровию и удостоиться вечной жизни во Царствии Твоем! Дай мне перенести и встретить бестрепетно смертный час мой и с миром и благословением испустить последний вздох. Никакого зла ни на кого нет у меня в душе моей, всем и всё от души я простил, всем желаю я мира, равно и сам земно кланяюсь всем и прошу себе прощения, особенно у вас, мои дети духовные, мои дети родные, перед которыми больше всего мог быть виноватым. Дайте и вы все мир душе моей, дабы я спокойно мог сказать теперь: ныне отпущаеши, Владыко, раба Твоего с миром».