Грех.
Рассказ

Весной как разольется, так и отрежет половинку улиц от другой половинки. Выйдут утром люди на работу, а перейти с берега на берег не могут. Поругаются-поругаются, а делать нечего, и идут за полтора километра за деревню, туда, где речка сужается в берегах, и где плотник Василий Крупнов мостик с перильцами смастерил.

Летом совсем не пересыхала – родниками подпитывалась. Через нее и мост не построишь: чего его строить, если куриные лапки не зальет, а вот не пройдет человек, чтобы обувку не замочить. Да к тому же широченной была.

А уж хитрющая, страх. Идешь, и воды-то совсем ничего, песок, травка, гальяны снуют взад-вперед. А как встанет человек на травку, так и провалится по колено.

Зато по склонам речушки, как раз на Андреевой горе, росло тополей и ивняка бессчетное множество. В прятки играть – одно удовольствие. Это нам, малышне. А постарше… Как только отрочество кудрявилось и взрослело, под каждым кустом белело девичье платье – со смехом, вздохами, поцелуями. По вечерам здесь звенела и плакала гармошка, и девки завлекательными голосами выводили:

Ты подгорна, ты подгорна,
Широкая улица.
Почему скажи, подгорна,
Сердце так волнуется?

Нам же гора над безымянной речкой дорога была особенно зимой. После школы, как только домашнее задание было выучено, собирались все ребятишки на Андреевой горе и кувыркались в снегу, в войнушки играли, катались – кто на санках, кто в лукошко себя усаживал, а кто прямо так – на своем пальтишке.

По вечерам мы, собравшись гурьбой, тихонько крались к колхозным конюшням, наваливались всей ватагой на сани и катили их на Андрееву гору. Потом уминались, приподнимали над землей оглобли и мчались под гору, визжа и смеясь. Иногда сани возвращали, а иногда так и оставляли их под горой.

Этим же летом нам всем предстояло проститься с Андреевой горой. Прослышали, будто хотят строить асфальтированную дорогу. И ждали мы этого. А как же – асфальт у нас! Чудно! И дождались.

Утром бабушка ткнула в бок:

– Вставай, бульдозер пришел.

– Какой бульдозер?

– Какой-какой, большущий, с ковшом.

– А ковшик-то ему зачем?

– Андрееву гору срыть, вот зачем.

Как был в одних трусах, так и выскочил на улицу. Надо же Сашка разбудить, Маруську, Иван Широков поди дрыхнет.

Нет, ты гляди-ка: они уже здесь стоят.

– Чего же не будите, – кричу им обиженно.

– Бабка сказала, что сама тебя поднимет. Ты смотри, смотри!

И я смотрю: бульдозер попятился, ковш свой большущий опустил на землю и завернул лужайку, будто половик. А та с трудом поддается – веками росла на ней трава-мурава, сколько ботинок девки здесь проплясали, пасхальных яиц тут перекатано видимо не видимо, каких только слез на нее не искапало, и вот сейчас ее не будет.

До вечера простояли. Сдалась лужайка.

– Ты так и будешь людей смешить, – зашептал рядом бабушкин голос. И только тут я опомнился: как был в трусах, так в них целый день и простоял.

И как же нам всем было жалко Андреевой горы. И как же мы все ненавидели эту неведомую пока фантастическую асфальтированную дорогу.

Утром следующего дня, не сговариваясь, пришли на Андрееву гору, а ее и нет. Прямо с улицы до нашей родной речушки пологая черная траншея. Широкая, с двух сторон высокие, будто ножом отрезанный хлеб, края.

Все вокруг изменилось. Осиротел дом тетки Капровой. Он крайним стоял на горе, а теперь стоит один, как милостыню просит. Чуть подальше должен быть лесниковый дом, а его из-за высоких бровок совсем и не видно. И вся улица получилась исковерканной – ни ромашек тебе, ни лопухов, ни репейников.

Походили молча, потосковали и решили: а давайте эти ровные края палками исковыряем. На зло всем. Отомстим.

Натаскали больших тополиных веток, оборвали с них сучки и листья и принялись мстить. Только ткнул в землю, в самый верх бровки, и отвалилась большая глыба. Пока она сползала, к моим ногам упал здоровенный глиняный горшок. Чудно! Горшок коричневатый, будто маслом облитый, а сверху рогожкой накрытый. Да не столько накрытый, а как бы рогожка приклеена.

Поднял – тяжеленный. Из стороны в сторону наклонил, что-то там тяжело переливается. Держу обеими руками.

– Заяц, я горшок какой-то нашел. Смотри, – это я Зайца, Валерку Войнова, к себе подзываю. Тот трусливый всегда, а любопытства не меряно. Подошел.

– Эт где ты взял?

– Да вон с верху свалился. Я землю палкой ковырнул, он и поехал.

– Давай тряпку оторвем, – предложил Валерка.

– Отрывай, тебе же сподручнее. Ты рви, а я держу.

Валерка-Заяц попробовал одной рукой тряпицу сорвать, не получается.

– Держи крепче, – это он мне, а сам двумя руками уцепился за рогожку и дернул.

В горшке на солнце сразу же зажелтели мелкие монетки.

Как тут оказалась тетка Матрена, никто не заметил. Она пробралась в наш шумный кружок и сказала, как отрезала:

– Это старые деньги, хлам, он совсем вам не нужен. Ну-ка, дайте мне горшок, – и выхватила его из моих рук. Прижала к груди и засеменила к дому.

Мы еще постояли. Все еще раз понаблюдали, как я показывал, откуда горшок свалился. Подходили к Валеркиной ладошке, на которой красовались две маленькие монетки желтоватого цвета, – он успел все-таки из горшка их взять. На том все и закончилось.

Игры пошли одна за другой, никто не заметил, как солнце за бугор закатилось.

Вечером к нам в дом Валеркина мать заявилась. Громкоголосая, высоченная.

– Ты знаешь, – с порога крикнула она матери, – твой-то золото нашел.

– Какое золото? – не повернула головы матушка. – Опять ты напридумывала Бог знает что.

– Да ты посмотри! – и достает из кармана платок, а в уголке на нем узелок завязан. Вынимает из узелка две монеты. – Мой пришел и выложил эти деньги на стол, говорит, нашли. Целый горшок нашли.

– Где же твой горшок? – подала голос бабушка. – Неужто правда?

– Правда, бабуня. – И я повторил все, что произошло сегодня: как мстить за Андрееву гору собрались, как палок наломали, как горшок упал, как рогожку с него сдирали, как тетка Матренка Ухова у нас горшок отобрала и к себе домой утащила.

– А ведь и вправду золотые, – крутила в руках одну монетку бабушка.– Ты где, говоришь, горшок-то выпал?

Я еще раз рассказал, как было дело.

– Точно деньги Трошка спрятал. Здесь амбар у него стоял. Уж прижимистый был, на извозе промышлял. Сколько народу в Саров перевозил, да и обратно тоже. Видать, всякий люд попадался. Всю семью голодом заморил, а золотишко поднакопил. Он еще в парнях ходил, а все трезвонил: «Хватит в нищете жить». Под амбаром спрятал, так-так. После смерти детки-то искали – не нашли, – говорила бабушка. – Ну что же, Матренка его из своих рук не выпустит. Не тот человек.

– Как не выпустит? – громыхала Валеркина мать. – Я ей сейчас покажу, как клады отбирать. Отдаст, не тут-то было.

Она махнула рукой в сторону матери: «Все равно не пойдешь» – и с силой хлопнула дверью.

Что там было у тетки Матренки в доме, никто не знает, только через час соседка возвратилась и бросила:

– Говорит, слушайте вы глупых детей. Ничего не брала и не видела, еще и перекрестилась.

Бабушкины губы одними уголками выдали улыбку.

– Бабунь, а что же это она неправду говорит, что не брала. Взяла же.

– Да ты не думай про это. С чужого еще никто в богатыри не выходил.

Никто-то никто, только заметили люди, как изменилась жизнь тетки Матренки. Трудодни ее не интересовали, а потому на колхозный ток не торопилась. На усад не выходила, все ссылалась на нездоровье, хотя на вид была кровь с молоком. Картошку копали мы, малышня да соседки, зато платила всем исправно. До сих пор помню ее двадцатикопеечные блестящие денежки.

– Где деньги берет? – посмеивались соседки. – Кует что ли дома по ночам?

Иногда тетка Матренка пропадала на неделю, а по возвращению торопилась через речку в магазин. Возвращалась оттуда вся в кульках – с сахаром, конфетками, пряниками.

Подрастать стал, понял, где же тетка Матренка деньги брала. Только не принесли они ей радости. Старший сын, почему-то его все лопухом звали, все бутылки из магазина таскал, напивался и буянил в доме, а потом и вовсе в тюрьму попал. Младший, добрый малый, по той же дороге направился, а потом попал под трактор.

А тетка… А тетка Матренка умирала заброшенной и одинокой.

– С чужого еще никто в богатыри не выходил, – повторяли соседки бабушкины слова и несли Матренке кто кусок пирога, кто чашку грибов, кто баночку варенья.