Послевкусие веры

– Да вот… – повествует старушка 95 годков. – Из донских казаков мы. В станице храм, папа при нем ктитарем был… А я и не знаю, что за ктитарь такой… но он нас каждое воскресенье, каждый праздник в храм водил. Специально одевались по-праздничному… чинно все, по порядку… на крылосе пели. Очень мы папу любили! А потом вдруг в тридцать таком-то году пришли и забрали его… говорят, в белой армии воевал, казачил, значит… А мы ж этого ничего и не знали… детишки то есть… Ох, горюшко горькое!.. Ну и остались: мамка и нас – пятеро детей, я старшая… Потом и мамка померла… а тут война… Так трудно было!..

Тут старушка моя заплакала, сморщилось личико ее, прикрыла она его дряблой ладошкой, а я сижу, окаянный, и думаю: сколько же за этими слезками скупыми стоит, Господи!.. Да как же нам, опустевшим и опустившимся, понять и оценить глубину и величие этой боли!..

– Потом работали все… – продолжает бабулька. – Муж инвалидом вернулся с фронта… разбитый весь, ну и помер в скорости…

– А вы что ж замуж не вышли больше? – спрашиваю.

– Да нет… куда там! – машет рукой. – Не до того было: все работала… деток кормить надо было…

И хоть подобных рассказов, с незначительными вариациями, с каждым годом становится все меньше, но их еще можно услышать. А за ними такое стоит, что и высказать невозможно, но что можно уловить, затаив дыхание, почувствовать, чтобы потом сохранить в памяти как сокровище. Дыхание русской жизни… послевкусие вековой благодатной веры! То послевкусие, которым только и жил русский народ в XX веке и которым пользовались сановитые хамы, зная, что смирение глубоко в душе народной заложено и на много его еще хватит… И это позволяло негодяям приобретать славу великих правителей… Говорят, когда при Ахматовой хвалили Сталина, она отзывалась с горькой иронией: «Да, конечно, он людоед, но нельзя не признать, что он неплохо играет на скрипке!»

Потрясающе, что дух Христов не сумели выветрить в народе, хоть и ломали, мучили, сводили миллионами в землю… А дух не смогли убить! И вот эти бабушки, дедушки – дивные осколки подлинной Руси – именно они, а не исторические труды, монографии и эссе дают реально понять и ощутить силу святой православной веры. Силу, совершающуюся в немощи… в самоотречении… в безыскусной и святой простоте. Только бы нам унаследовать этот дух, приобщиться к нему, умножить! Без него ничего не будет, как бы мы все ни старались…

Несколько лет назад я оказался в Норильске. Страшное это место – страшное и святое! Место мучений и гибели сотен тысяч людей… И о многом эта поездка меня заставила задуматься.

Я летел из Красноярска, смотрел в иллюминатор и видел тайгу… спал, просыпался… снова видел тайгу и ледяной, распластавшийся Енисей со своими притоками. Снова спал, просыпался и видел тундру… и мне не спалось уже, и тянулась эта тундра на сотни километров… Жуткое место: ледяная холмистая степь с редкими низкорослыми деревцами. Даже тайга не так страшна. Человек затерявшийся может выжить в тайге. Тундра – погубит наверняка…

Их так и арестовывали по разнарядке – десятками тысяч. Не за что-то, а потому, что в вечной мерзлоте нашли руду и надо было строить никелевый комбинат. А если рабочим платить – это ж дорого выйдет! Бесовская бухгалтерия… И вот десятки тысяч невинных людей свозили со всех краев необъятной родины в Красноярск, грузили на баржи и сплавляли к Ледовитому океану. По дороге многие умирали, с ними никто не церемонился: валили в овраги – если на берегу, в пересыльном пункте, а если в пути – еще проще: концы в воду и все. Енисей велик, все стерпит…

Оставшихся высаживали в Дудинке и дальше пешком, обессиленных, голодных, гнали по тундре… позже в вечной мерзлоте те же заключенные проложили узкоколейку. Говорят, дорога эта усеяна костями – дорога смерти.

А «на месте» было еще страшнее: вечная мерзлота, щелеватые бараки и изнурительная работа с утра до ночи… И черная, сверкающая на солнце гора – Шмидтиха. Как насмешка… Первый «мученик» революции – лейтенант Шмидт – понимал ли он, за что отдает жизнь… чем грозит России грядущее «освобождение»?!

Случалось, Енисей замерзал раньше срока, и продуктов на зиму не хватало. Тогда составляли списки наугад, навскидку – и возле этой самой горы расстреливали из пулеметов… сотнями. Это не страшные сказки, это свидетельство людей, которые весь этот ужас еще застали… Или еще проще. Возле рудника стояли вагоны, в которых заключенных после работы отправляли в бараки. Только перед отправкой один вагон, набитый людьми, отцепляли, и всю ночь он стоял на морозе минус пятьдесят… Утром зеки, прибывшие на работу, выгружали окоченевшие трупы и дальше отправлялись… трудиться… Страшная и святая гора – Шмидтиха! Еще одна Голгофа, затерянная в бескрайних сибирских просторах.

Я здесь впервые осознал, какая бездна лежит между Россией и Западом. Не бездна непонимания даже, но бездна разности опытов. С одной стороны – томящаяся душевность, а с другой – прозрение, совершенное обнажение духа. И этот сияющий на солнце страшный памятник «душевному» лейтенанту, усыпанный костями… Страшная месть… пустыня, бесконечно далекая от Вагнера, Шумана, Гете и Шиллера с их романтическими страданиями. Просто дыра, за которой единственная возможность бытия – радость о Господе! Радость сораспявшихся и совоскресших! И как же очевидна эта реальность выбора, где «быть или не быть» означает «верить или не верить». И только так! И как далека эта совершенная реальность от европейской рефлексирующей самости…

Россия в XX веке пережила опыт посещения Божиего, опыт бесценный и несопоставимый ни с чем. И если мы сознательно не воспримем дарованное нам, в огне очищенное золото, не сохраним, не умножим его, то грош нам цена как народу, и нечего больше ждать от Бога.

Мы много сейчас говорим о путях возрождения Церкви. Но если далеко не все в организации прежней церковной жизни достойно подражания, то сам дух праведности, веками хранимый в народе, нужно сберечь во что бы то ни стало. Это и есть та самая загадочная «русская душа», которая сложилась в соработничестве множества поколений русских людей с благодатью Святого Духа. Послевкусие веры – это христианская нравственность; не поступки только, а их глубинные мотивы, внутренний строй души, благодаря которому вся жизнь человека становится прикровенной проповедью.

Я исповедую стариков, чудом оставшихся… помнящих… задаю им привычные вопросы о грехах и понимаю, что вопросы эти, уместные для нас, недавних безбожников, просто не попадают в цель… Бабушки и дедушки эти в своем покаянии непрестанном всю жизнь хранили какую-то особенную, потрясающую чистоту. И эта чистота для них так же естественна, как для нынешнего поколения – беспробудная грязь. Послевкусие веры… Господи, дай нам услышать, не забыть, не утратить этот зов непоруганной святости… усвоить его насколько возможно, умножить! И если из камней Ты, Господи, мог воздвигнуть детей Аврааму, то и из нашей чащобы терновой воздвигни Себе виноградник! Чтобы и наши потомки, вкушая плоды минувшей эпохи, чувствовали послевкусие подлинной веры.