«Основой должна быть жизнь, построенная на камне евангельского слова»

Архимандрит Мелетий (Уэбер), шотландец по происхождению, родился в Лондоне, получил степень магистра богословия в Оксфордском университете (Великобритания) и в Фессалоникской богословской школе (Греция), степень доктора психотерапии – в университете штата Монтана (США). Служил священником на приходах Константинопольского Патриархата в Англии, Греции и США, сейчас – служит в Никольском храме (юрисдикция Московского Патриархата) в Амстердаме (Нидерланды).

– Отец Мелетий, расскажите, пожалуйста, как Вы стали православным священником.

– В 1968 году я поступил на факультет богословия Оксфордского университета. Православную церковь нашел довольно быстро. На приходе в то время служил о. Каллист (Уэр), сейчас он митрополит Диоклийский, а диаконом был о. Василий (Осборн), ныне он епископ Амфипольский. Церковь представляла собой маленькую комнату в доме известного доктора Спунера^[1] и служила храмом одновременно для русского и греческого приходов. Попав туда в первый раз, я был поражен ощущением покоя, который я почувствовал в этой маленькой комнате. Это ощущение трудно передать словами, но чувствует это каждый, попадающий в место, которое так очевидно наполнено присутствием Божиим. То, что я почувствовал тогда, показалось очень важным, совершенно необходимым для меня. Через три года под духовным руководством о. Каллиста я принял Православие, спустя еще три года, в январе 1976, я был рукоположен во священника архиепископом Фиатирским и Великобританским (Константинопольский Патриархат) и сослужил ему в течение нескольких лет. Мой первый приход в Великобритании, в котором я стал служить после того, как закончил учебу в Греции, в Фессалоникской богословской школе, был недалеко от Лондона, в местечке под названием Харроу. Из Харроу я уехал в Соединенные Штаты и прожил там 22 года, а в 2005 году я вернулся в Европу, в Нидерланды.

– В каких приходах США Вы служили?

– Сначала, в 1984, я служил в приходах штата Монтана. Там было три активных прихода, две миссии и несколько небольших православных общин.  Все они входили в состав Греческой митрополии. Приходы находились на большом расстоянии друг от друга, они были немногочисленны. Мне приходилось много ездить, что отнимало и время, и силы. В основном моими прихожанами были американцы греческого происхождения.

– А новообращенные были?

– Да, были. В Грейт-Фолсе, штат Монтана, располагалась военно-воздушная база. Несколько удивительных людей пришло в Церковь именно оттуда. Мы крестили несколько семей. Однако надо заметить, что для греческой общины было не просто принять не-греков, так как Церковь часто представляется грекам как своего рода оплот всего греческого. В целом они были достаточно дружелюбны, но не знали, как реагировать, как общаться с людьми, желающими присоединиться к Церкви, но не говорящими по-гречески, не знающими их культуры, живущими вне их традиций.

Другая проблема, которой были озабочены взрослые прихожане того времени (хотя я думаю, что эта проблема актуальна там и сейчас), – удержать своих детей в том же штате. Почти вся молодежь стремилась уехать из штата при первой же возможности, чтобы получить работу или образование в другом месте.

– Почему? Из-за недостатка университетов или рабочих мест для молодежи?

– В Мизуле и Биллингсе есть университеты, в Грейт-Фолсе – нет. Кстати, в Мизуле была весьма процветающая и крепкая православная община. Но и там, кроме двух или трех из моих прежних прихожан (мальчиков-алтарников), уезжавшие учиться в университете, а потом возвращавшиеся в родные места не могли устроиться на работу в штате. Это проблема штатов, занимающих большую территорию, но имеющих относительно небольшую плотность населения.

– Где Вы служили потом, после того как покинули штат Монтана?

– Я уехал в так называемую Бей Эриа – область Залива. Это территория вокруг Сан-Франциско. Там я в течение двух лет служил помощником епископа Антония, главы греческой Сан-Францисской епархии, одновременно исполняя обязанности приходского священника в Санта-Круз. После того как я сложил с себя обязанности секретаря епархии, я оставался на приходе в Санта-Круз еще девять лет.

– Это тот же приход, где служил убиенный священник Иоанн Карастаматис^[2]?

– Да. Но он не был моим непосредственным предшественником. До меня на приходе служило трое других священников. Но я хорошо знал его матушку и детей. Отец Иоанн был убит прямо в церкви. Эта трагическая история произошла за несколько лет до того, как я прибыл туда, но этот факт все еще определял жизнь прихода и во все время моего пребывания там. Это такое событие, о котором так просто невозможно забыть.

– У Вас большой опыт служения в разных приходах: и в греческих, и в более многонациональных общинах. Что, на Ваш взгляд, самое трудное в служении священника?

– Проблем, конечно, везде достаточно много, но непреодолимых нет, пока центром жизни прихода являются слово Иисуса Христа, Евангелие. Легко сбиться с пути, если возводить в некий культ национальную культуру, кухню, национальные танцы и прочее. Все это, безусловно, совершенно замечательно само по себе, но это не может быть основой жизни общины, потому что основой жизни общины должна быть жизнь духовная, построенная на камне евангельского слова. Интересы прихожан могут быть направлены на одно, священника – на другое, и это уже его работа – помочь людям, которым он служит, разобраться, что же является важнейшим для них. Поддерживая их устремления сохранять национальную культуру, национальные традиции, напоминать им, что духовное ядро является первоосновой всего, чем бы они ни занимались.

– Как Ваши прихожане относились к тому, что Вы, будучи помощником греческого епископа, по рождению греком не были?

– Да, все было не так уж и просто… Когда я служил еще в Лондоне, почти все мои прихожане были выходцами с Кипра, то есть, естественно, говорящими по-гречески. Я довольно хорошо говорю по-гречески, и мне всегда казалось, что я с легкостью вхожу в атмосферу жизни греческого прихода, возможно иногда даже слишком легко. Наверное, немного скепсиса по отношению к самому себе не помешало бы. Но поскольку я владею языком, я никогда не ощущал себя чужим в этой среде. С епископом Антонием было непросто работать, но что меня всегда поражало в нем, так это то, что он никогда не замечал разницы в национальностях, был этаким, если можно так выразиться, «дальтоником». Для него неважно было, греки или нет окружающие его люди. Национальность для него мало значила. И это стало той силой, которая помогла сплотить епархию, позволила людям почувствовать свое единство.

– Сейчас Вы служите в Голландии, в Амстердаме, в храме, принадлежащем Московской Патриархии. Амстердам – город-космополит. Каково это – оказаться в новой для Вас реалии – среди русских, голландцев, других европейцев?

– Приход, на котором я сейчас служу, просто огромен, он больше всех тех, в которых мне когда-либо приходилось служить. Если не брать те два года, когда я был помощником епископа и мне приходилось иметь под патронажем сразу несколько приходов. Обычно в моих приходах было от пятидесяти до ста семей. Вдруг оказаться в Амстердаме, в огромном приходе, который, кажется, постоянно, еженедельно обрастает новыми людьми, где даже сложно сосчитать количество употребляемых языков, – это то, к чему непросто привыкнуть. Только служащие в алтаре священники говорят как минимум на четырех языках – французском, голландском, русском и английском, а время от времени появляются какие-нибудь еще языки. Речь идет лишь о тех языках, которыми мы пользуемся, чтобы договориться между собой о порядке службы и прочем.

– Языком «международного общения» является французский?

– Да. У нас нет французов как таковых, просто есть несколько человек, очень способных к языкам. Один из наших диаконов – профессиональный переводчик, который работает с В.В. Путиным и другими официальными лицами, когда в этом возникает необходимость.

– Он русский?

– Нет, он голландец. Он свободно говорит на четырех языках. Иногда он переводит мои проповеди, и его переводы доставляют мне чувства удовлетворения и радости. Я произношу их на голландском языке, а он переводит на русский, улавливая даже те нюансы, которые я сам упустил. Я просто поражаюсь его способностям. Хотя он еще очень молод.

Приходские собрания (на которых я редко бываю) проходят на двух языках – на русском и голландском, то есть все, что говорится на одном языке, должно быть переведено на другой, и мне представляется это весьма утомительным. Все проходит в два раза дольше, да и рассматриваемые темы, предметы иногда не очень интересны, не особенно важны для жизни общины, но, похоже, без этого в приходской жизни не обойтись.

– Представители какой национальности сейчас в большинстве?

– Большинство наших прихожан – русские, те, кто в Европу приехали относительно недавно. Очень немного русских, оставшихся от первой волны эмиграции, например вдова покойного священника Алексия (который, кстати, был голландцем) матушка Татиана. Но вообще-то из того поколения осталось очень-очень мало людей. В приходе есть несколько пожилых женщин (в основном именно женщин), но они и приехали уже будучи в возрасте.

– Органична ли эта смесь голландского и русского?

– Да, здесь это действительно так. Я был на приходах в Англии и в США, где люди старались защищать свой язык. Здесь, в Голландии, в том числе и в Амстердаме, несколько по-другому. Здесь мы наблюдаем опыт языкового баланса, и он представляется весьма удачным. И я не помню, чтобы я когда-либо слышал жалобы на то, что мы пользуемся одним языком больше, чем другим. Иногда мне приходится переходить на английский или греческий во время службы, и я часто ловлю себя на мысли, что знаю службу на греческом даже лучше, чем на английском. Порой люди говорят об этом, но никто не обижается. Просто мне легче по памяти прочитать молитвы по-гречески, чем быстро найти необходимую книгу или нужную в ней страницу на английском.

– Вы знаете русский?

– Да, я могу служить на церковнославянском языке.

– А говорить с русскими на их родном языке?

– В некоторой степени. Мне нужно подучить получше русский. Наши прихожане исповедуются мне по-русски, но я понимаю их больше интуитивно, чем посредством слов. Отвечаю я обычно по-английски или по-голландски в зависимости от того, какой язык лучше знаком исповедующемуся.

– Конфликт, который несколько лет назад случился в Лондоне, в приходе Сурожской епархии Московской Патриархии, на сегодняшний день более или менее исчерпан. На Ваш взгляд, что могло быть его причиной? Почему стало так трудно сосуществовать в одном приходе недавно приехавшим русским иммигрантам и православным британцам?

– Я никогда не был членом общины в Лондоне, хотя я знаю о ней вот уже почти сорок лет. И для меня, как и для многих, многих других, труды митрополита Антония (Блюма) были важной частью формирования православного сознания, и я чту его память так же, как и многие, многие другие. Я могу, конечно, ошибаться в своей оценке ситуации, и главное: я не хочу никого обидеть, но, мне кажется, то, что мы видели в Сурожской епархии, в некоторой степени было заложено митрополитом Антонием. Когда владыка состарился, на приходе возникла ситуация беспокойства и ожиданий того, в каком направлении будет развиваться епархия. У многих были свои представления о том, какой должна быть жизнь прихода. Но реальная действительность оказалась весьма далекой от мечтаний, действительность и мечту оказалось просто неневозможным совместить. Я не думаю, что есть конкретный человек, виновный в сложившейся ситуации. Я знаю, что чувства многих были сильно задеты, но я не вижу возможности возложить вину за происшедшее на ту или иную сторону. Я думаю, что люди просто старались бороться за то, что им представлялось действительно правильным, и так поступала каждая из сторон.

С той ситуацией, которая сложилась в Сурожской епархии, владыка Антоний никогда не сталкивался. К тому времени, когда Советский Союз распался, он был уже очень стар. Но он до самой своей кончины сохранял удивительную остроту ума, он умел удовлетворить духовные потребности недавно приехавших русских, хотя и столкнулся с чем-то новым, чего раньше ему делать не приходилось. Ведь он окормлял главным образом англичан в очень маленьких сельских общинах, именно там жила большая часть его духовных детей. И вдруг неожиданно он встретился с огромными духовными потребностями большого количества русских в городах, где он, кстати, не чувствовал себя комфортно. Это мои предположения. Может быть, я и не прав, но мне кажется, доля истины в этом есть.

– С Вашей точки зрения, действительно ли большая часть иммигрантов приходит к Церкви? Или все же только небольшой процент приехавших?

– В Амстердаме русских сейчас около 6000–7000 человек, что, если сравнивать с представителями других национальностей, не так уж и много. Но при этом на воскресной литургии в храме присутствует около 350 человек прихожан всех национальностей. Как видите, в Церковь приходят не так уж и много. Но поворот в сторону Церкви чувствуется.

Один из моих русских знакомых поделился со мною своими мыслями по этому поводу. Он считает, что, когда с политической сцены ушла Коммунистическая партия, для многих людей оплотом стабильности социальной жизни стала представляться Церковь. То есть Церковь словно подменила собой Коммунистическую партию. Речь не идет об аспектах веры, мы говорим о социальной структуре, о том, как люди воспринимают свое место в жизни. Что они делают, просыпаясь утром, каким видят мир, глядя на него из окна. Если это действительно так, то на Церкви лежит огромный груз ответственности проповеди христианства и Евангелия этим людям. Причем мы не должны показывать церковную жизнь как нечто заманчивое, привлекательное или подавлять людей своим мировоззрением – это для Православия не характерно, – но открыть двери храмов, доброжелательно встретить всех приходящих, помочь им почувствовать себя наконец дома и постепенно обучить их прежде всего молитвенной жизни, чему собственно Церковь и призвана служить. И, конечно, невозможно измерять эту работу каким бы то ни было образом: ведь речь идет не о количестве, а о качестве.

Программа помощи в адаптации должна в православном храме носить более индивидуальный характер. И главная задача для православного в Амстердаме – вести такой образ жизни, который может служить примером для других людей, крещеных, но не посещающих храм.

Милость Божия не оставляет нас: у нас замечательный епископ, прекрасное духовенство, хотя все они, конечно, просто люди, и человеческие аспекты церковной жизни тоже существуют. Но главное, что сердцем всего происходящего остается проповедь Евангелия.

– Для русских и выходцев из Восточной Европы так трудно приспособиться к западноевропейскому стилю жизни?

– Если говорить о Голландии, то довольно трудно. Мне не совсем понятно, зачем люди приезжают именно сюда, в Голландию, за исключением тех случаев, когда они имеют приглашение на работу. Из всех европейских стран Голландия – самая сложная для проживания и адоптации для восточноевропейцев. У голландцев свой язык, на котором говорят еще только в части Бельгии. Так что сам язык представляет собой сложность. Снимать жилье очень дорого, социальные службы не так щедры, как это было раньше. Конечно, и Голландия может быстро стать твоим домом, хотя и не для каждого.

Когда я был маленьким, я хорошо знал о различиях между Шотландией и Англией. А большинству людей, скажем, из Северной Америки, даже и в голову никогда не придет, что эти различия вообще существуют. Когда Вы переезжаете из страны в страну или даже из одного региона в другой внутри страны, вполне вероятно, вы столкнетесь с определенными сложностями. В Голландии существует сложная бюрократическая система. Голландия имеет систему образования, отличную от других стран. Голландия имеет собственную систему здравоохранения, строящуюся на иных принципах. Вы можете купить в магазинах Амстердама марихуану, но при этом вы не можете купить пенициллин. Просто здесь все по-другому.

– А ощущается ли влияние новой волны мусульманской иммиграции на жизнь в Амстердаме?

– Большинство мусульман в Голландии весьма довольны тем, что имеют возможность продолжать жить согласно своим традициям. А настроенные фанатично в любом обществе всегда будут. В основном голландцев присутствие мусульман не беспокоит, возникающие же проблемы всегда можно разрешить.

Но когда люди обращаются к самопознанию – а природу личности, свое «я» невозможно осознать в иной сфере, кроме религиозной, – для многих иная религия превращается в нечто подозрительное, а то и вызывает открытое отрицание. Вот тут и начинаются проблемы. Поскольку, в конце концов, религии не приспособлены к сосуществованию. Религии по определению имеют тенденцию к разногласиям, и это всегда было исторически верно как для христианства, так и для ислама; всегда было стремление одних свести на нет влияние или присутствие других. Но сейчас нам необходимо научиться жить рядом, по-соседски. Не знаю, как это получится, но эта та работа, которую мы должны выполнить.

– Сегодня у Европейского Союза налицо стремление отринуть христианские корни европейской культуры, в то время как, напротив, в США недавно была попытка в заявлении Конгресса подтвердить их и дать надлежащую оценку той роли, которую христианство сыграло в развитии Западной цивилизации…

– Мне кажется весьма симптоматичным тот факт, что Америка, где представление о разделении сфер влияния Церкви и государства очень сильно, теперь желает подтвердить свои христианские корни, тогда как в Европе, где христианство – часть повседневности настолько, что об этом едва ли нужно говорить, такое утверждение считают ненужным.

Я думаю, это чрезвычайно важно, что в современном мире Церковь впервые получила возможность свободно критиковать любого политического лидера. Евангелие, с моей точки зрения, вступает и всегда будет вступать в противоречие с большинством современных развитых общественных систем, по крайней мере, пока. И задача Церкви – обращаться к правительству всякий раз, когда в обществе возникают эти противоречия с Евангелием.

Кстати, наиболее интенсивным, с духовной точки зрения, периодом для Церкви всегда были времена гонений на нее, а наиболее бесплодным в духовном смысле временем были периоды, когда Церковь объединялась с политическими силами. И я считаю неуместным искать в политических реалиях христианские корни или корни какой бы то ни было иной религии. Особенно если таким образом пытаются использовать религию для оправдания своих деяний. Так что чем свободнее Церковь в своих отзывах о политической жизни, оценивая ее в свете Евангелия, тем лучше для Церкви.

– Византийская империя остается в сознании христианского общества, так же, как и ее символ – двуглавый орел, примером, показывающим возможность гармоничного существования двух глав в одном теле: Церкви как совести государства, а государства как защитника Церкви. Имеет ли этот символ какое-нибудь значение для сегодняшних европейцев?

– Осуществление византийского идеала зависело от христианских императоров. В тех примерах, которые дает нам Византия, мы видим людей, обладавших величайшей духовной глубиной; только при подобных условиях могла существовать симфония Церкви и государства. Я не вижу, что современная демократия способна принести людям, которые в большинстве случаев лишь номинально являются христианами. Куда она может их повести? А те, кто заявляют себя прежде всего как христиане, будут отвергнуты уже на первых этапах выборов. Такова природа современного политического механизма. Люди со слишком сильными убеждениями будут вычеркнуты из политики. Люди, которые останутся, – это те, кто умеет хорошо балансировать, угождая одновременно всем и каждому. Но Церковь не такова. Церковь не должна быть таковой. Церковь имеет свою миссию, которая не изменилась с тех времен, когда Иисус был на земле во плоти. Это зов к покаянию, зов к возвращению человека к Богу. Очень немногие государства успешно справились с этим.

– Вы имеете в виду государства в Западном мире или говорите о государстве вообще?

– Я говорю о государстве вообще. Я знаю, что Византия – идеал для многих, очень многих. Для других людей идеал – Святая Русь. Но все же и российская политическая система, и византийская политическая система во многом были устроены далеко не по Евангелию, по крайней мере в определенные исторические периоды, причем иногда это слишком очевидно. И вряд ли кто будет утверждать противоположное о демократии. Если только не произойдет каких-нибудь драматических изменений в будущем, то я и не представляю, как такое правительство, какое некогда существовало в России или в Византии, вообще сможет существовать сейчас. Что же касается модели взаимоотношений государства и Церкви… Мне мыслится будущее, где государство и Церковь дружественно сосуществуют, но у Церкви всегда имеется право критики государства. Но многие правительства вообще не принимают во внимание такого рода миссию Церкви.

– Вы думаете, что подтекст заявления Европейского Союза именно таков?

– Честно говоря, я вовсе не понимаю, что хотят те люди, которые утверждают законы в Европе в настоящее время. Мне неясно, кем они являются, кто они по существу.

– Но Вы не видите в этих заявлениях готовую почву для новой резкой критики в адрес Церкви, порицания ее действий?

– Конечно, нет.

– Не кажется ли Вам, что те, кто сам отпал от Церкви, предполагают, что вся Европа также отпала от Церкви?

– Это в большой степени верно. И, в некотором смысле, это хорошо для Церкви. Везде, где, например, католицизм шел рука об руку с определенным правительством, он не выглядел привлекательно.

– Близость к правительству не возводит никого на пьедестал?

– Скорее, она приводит к обратным результатам.

– Проявляется худшее?

– Да. И первое, что приходит в голову в качестве примера, – испанская инквизиция. Есть и другие примеры.

– Вы думаете, что в основе заявления Евросоюза, возможно, лежит историческая память о злоупотреблениях, бывших при союзе Католической Церкви и государства?

– Может быть, и так. Но важно помнить вот что: даже при экспансии, например, ислама в Испанию и в иные части Восточной Европы, там всегда оставалось христианство – в той или иной форме, оно доминировало в этих областях 1200 лет, иногда даже и больше. Христианские корни в Западной Европе настолько глубоки и настолько вездесущи, что никто не смог бы уничтожить их. Это – исторический факт. Они – основа всего происходящего сейчас, основа культуры и цивилизации.

– Сейчас многие молодые люди склонны замыкаться в своей молодежной среде, агрессивно относясь к тому, во что верят и чем живут их «отцы»…

– Подростковый возраст – время мятежа. С давних времен подростки бунтовали тем или иным образом. Помочь подростку справиться с трудностями своего возраста всегда было делом непростым для родителей и педагогов. В конечном счете, подростки в основном (конечно, существуют исключения) хотят, чтобы к ним относились как к равным (хотя это не всегда может быть очевидным для окружающих), что подразумевает отсутствие духовного давления на них. Но если духовная составляющая в отношениях с подростками полностью отсутствует, как это зачастую бывает на Западе – и даже среди довольно большого количества религиозных групп в Соединенных Штатах, – подростки начинают бунтовать. В конце концов самое главное – это ваша молитва за подростков и надежда, что эти годы не оставят слишком глубоких шрамов. Уже став молодыми родителями, бывшие подростки-бунтари часто возвращаются в Церковь. Это типичная ситуация.

– А что Вы думаете о тех священниках, которые посещают рок-концерты с целью проповеди среди молодежи?

– Что касается рок-музыки, ее природы и прочее, то я так мало об этом знаю, что боюсь: что бы я ни сказал здесь, все прозвучит очень неубедительно. Но посмотрим на проблему с другой стороны. Я никогда не встречал человека, пришедшего к христианству после посещения концерта симфонической музыки. Если я прав в отношении симфонической музыки, то думаю, что то же самое можно сказать и о рок-музыке. Я не могу сказать, хороша или плоха рок-музыка сама по себе. Но вряд ли она сможет удовлетворить духовные потребности большинства людей. Это отвлечение внимания от поиска духовности. Это неверный путь. Присутствие священника на рок-концерте неуместно, и я не думаю, что наши храмы заполнятся рок-звездами.

Как я уже сказал, присутствие священника в первом ряду на концерте симфонической музыки не приведет людей в православный храм. Церковь должна быть Церковью. Хотя из истории нам известны примеры, когда Церковь пыталась выступать в роли кого-либо еще, даже управлять страной – иногда по необходимости, иногда по собственному почину. Но по существу своему Церковь должна служить проповеди Евангелия и жизни по его принципам. С того мгновения, как вы отходите от Евангелия, начинаются беды.

– Глядя на европейскую молодежь, испытываете ли Вы чувство надежды? С Вашей точки зрения, для сознания молодежи больше характерен материализм или молодежь ощущает тоску по традиционной духовности?

– Я думаю, что Церковь пока еще, к сожалению, не смогла сделать веру жизненной необходимостью для большинства людей. Я говорю не о Православной Церкви, хотя я жил в Греции и видел сам, что Церковь не смогла научить людей жить по-христиански в этой стране. Здесь, в Голландии, Церкви фактически мертвы, они не имеют никакого отношения к происходящему в стране. И если юноша или девушка соприкасаются с Церковью – сейчас я говорю о Православной Церкви, – то их привлекает не только сила духовности, с которой они столкнулись, но и глубина опыта, которым обладает Православная Церковь. К сожалению, таких людей не очень много. Может быть потому, что наш традиционный миссионерский метод – просто открыть двери храма, но это отнюдь не так уж и мало. И если люди решаются войти внутрь, то у нас есть много того, чем мы могли бы с ними поделиться.

И я также вижу (хотя, возможно, я ошибаюсь, но я наблюдаю это и в Европе, и в Соединенных Штатах), что молодые люди ищут пути к добру. К добру, а не к правоте. В 30-е – 40-е годы XX столетия, в годы Второй мировой войны Европа была раздираема вопросами правоты. Добродетель отнюдь не была ценностью. Все было плохо. Но при этом фашисты считали себя правыми, и коммунисты считали себя правыми, и они готовы были разорвать друг друга на части, чтобы доказать это. А сегодня я вижу в среде молодежи желание следовать добродетели. Конечно, это не принимает формы какого-то массового движения, а всего лишь тенденция. Но эта тенденция весьма заметна. Я много лет преподавал в школе, в старших классах, мне много пришлось общаться с подростками. И эту тенденцию я наблюдал.

– Есть ли среди Ваших знакомых молодых людей такие, которые приходят в храм «просто посмотреть»?

– Есть. И мы поощряем также и преподавателей приводить своих подопечных в храмы.

– Для своего рода историко-культурного опыта?

– Да, ведь Церковь может познакомить с разными аспектами своей жизни. Голландцы живут в пост-кальвинистском обществе, где Церковь очень строгая, холодная, атмосфера в ней отталкивающая. Оказаться в православной общине в праздник для голландцев настоящее событие, даже если эта радость не несет никакой духовной нагрузки.

– Батюшка, с Вашей точки зрения как европейца, каково будущее России?

– Россия православна в своей основе. Это видно по людям, приходящим к Церкви: у них мало книжных знаний о Православии, нет специального образования, но у них есть глубокое уважение к Православию, к жизни во Христе. Россия без Православия была и есть убога и нища. Она может быть богата внешне, но чего-то ей будет отчаянно недоставать. И я уверен, в свое время корни соединятся с листьями. И когда-нибудь то, что скрыто в глубинах российской истории, – это то, что вы, возможно, захотите назвать глубинами русской души, – проявит себя, развившись, распространившись и напитавшись словами Иисуса Христа. Такое будущее было бы поистине блестяще.

– Спаси Господи, батюшка!