Что для нас — Миланский эдикт?

Как сказалось подписание Миланского эдикта на судьбе Церкви, европейских государств и каждого из нас? Какими стали последствия подписанного 1700 лет назад указа? Размышляет Сергей Худиев.

С этого события ведет свой отчет Константинова эпоха — время, когда христианство становится господствующей религией. Это не значит, что люди всегда ведут себя как христиане — когда как, и в истории Восточной Римской Империи можно найти самое прискорбное сочетание усердной набожности и тупого зверства. Но как точка отсчета утверждается вера в Бога Библии, Который создал человека по Своему Образу, искупил кровию Своего Единородного Сына и приведет каждого человека — царя и нищего, бедного и богатого — на суд.

Мы, живущие на исходе этой эпохи (о ее завершении мы вскоре поговорим подробнее) и потребляющие ее плоды, часто не замечаем, что то, как мы видим мир, человека, общество, во многом определяется именно решением Константина, благодаря которому христианство стало сначала разрешенной, а потом и государственной религией.

Принято говорить, что признание со стороны государства повредило Церкви, ее духовный уровень упал, она наполнилась лицемерами и карьеристами. Наверное, это так, и действительно, во времена, когда принадлежность к Церкви не приносит никаких выгод, а приносит только проблемы, духовный уровень выше. Можно не сомневаться, что в наши дни пакистанские, например, христиане, которые терпят притеснения и рискуют жизнью за свое исповедание имени Христова, гораздо более серьезные, преданные и горячие верующие, чем мы, посещающие храмы в полной безопасности. Вполне вероятно, что там, где ходить в церковь требует закон или общественное мнение, духовный уровень еще ниже. В гонимой Церкви — отборное золото, в признанной и обласканной — рыбы всякого рода, многие из которых будут потом выброшены вон.

Это все верно. Но у гонимых христиан в Пакистане едва ли есть возможность исполнять повеление Господа «Итак идите, научите все народы, крестя их во имя Отца и Сына и Святаго Духа, уча их соблюдать все, что Я повелел вам» (Матф. 28:19,20). Им и другое повеление — «сие творите в Мое воспоминание» (Лук. 22:19) — исполнять опасно.

Если бы целью Бога было только прославить относительно небольшое число людей, которые сохранят верность среди гонений, эпоха Константина не наступила бы; но Его цель — спасти «великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков» (Откр. 7:9). Христианство достигло до наших предков благодаря тому, что Империя стала христианской; вообще в христианизации Европы, а потом и всего мира, Миланский эдикт — необходимая веха. Если бы Церковь включала только отборных героев веры, мы бы в нее точно не попали.

Если бы не Константин, Евангелие не было бы проповедано в славянских землях, да и много где. Против модели, которая воспроизводилась раз за разом — государь, князь, вождь принимают христианство, вслед за ним — его подданные, можно возражать с позиции уважения к личной свободе, индивидуальному выбору, но такое возражение будет анахронизмом. Это как если бы мы спрашивали, была ли при князе Владимире свободная пресса — и если не было, можем ли мы считать святым правителя, при котором не было свободной прессы?

Идея, что религия и политика — разные области жизни, которые могут функционировать более-менее автономно, вызревает в христианской Европе очень и очень нескоро, а в нехристианском мире (не только исламском) она до сих пор выглядит странной. Признание Церкви как сообщества, хотя и находящегося (на тот момент) в тесном симбиозе с государством, но принципиально иного, породило всю европейскую историю — историю, в которой Церковь и государство могут находиться в разных отношениях, но при этом они всегда остаются разными структурами.

Сама постановка вопроса об отношениях между Церковью и государством, потребовала контекста, заданного Константином — в исламском мире, например, «Умма» — это и политическая, и религиозная община, и идея разделять их показалась бы странной до полной непонятности. То есть сама идея личного выбора в вопросе религии — один из дальних результатов миланского эдикта.

Решение Константина привело не просто к возникновению доминирующей Церкви, но доминирующего христианства как взгляда на мир. В ряде стран (Греция, Великобритания, Скандинавские страны) существуют государственные Церкви, в ряде стран (например, Германия, Испания, Италия) Церкви частично финансируются за счет налогов, в других странах (например, США) государственной Церкви не существует, но влияние христианства на общественную жизнь до сих огромно, а политики подчеркивают (лицемерно или нет) свою христианскую веру.

Мы живем в мире, сформированном христианством как доминирующим взглядом на реальность — так что даже некоторые антихристианские движения в европейской истории, такие как коммунизм, опирались на христианское наследие и могут быть названы постхристианскими ересями — поскольку их возникновение было бы невозможно ни на каком другом культурном субстрате.

Ценности, которые в наши дни провозглашаются как само собой разумеющиеся — равенство людей перед законом, ценность и достоинство отдельной человеческой личности, милость к падшим, покаяние и примирение, стремление к миру — являются наследием библейского Откровения и очень слабо (или никак) проявлены в других культурах. Более того, когда христианские народы отвергали свое духовное наследие — ради социал-дарвинизма, евгеники, национал-социализма, коммунизма, каких-нибудь других измов, они очень быстро начинали терять эти ценности.

Да, в истории христианского мира было много греха — и Евангелие никогда не обещало построение идеального общества до Второго Пришествия. Но он сохранял систему координат, в которой грех был именно грехом, а не чем-то похвальным. Все познается в сравнении. Христианская Российская Империя была далеко не раем, не ангелами была населена и не ангелами управлялась — но сопоставив ее со сталинским СССР, мы тут же почувствуем разницу. Эта разница между ситуацией, когда люди признают Закон, который соблюдают из рук вон плохо, и ситуацией, когда они этот Закон вообще отвергают.

Поэтому конец константиновой эпохи проявляется не в том, что Церковь перестала быть государственной — в ряде стран она государственная до сих пор — а в том, что общество в целом перестает исходить из христианской системы координат как из само собой разумеющейся.

Убийство младенцев

Например, в отношении к человеческой жизни. С широким принятием абортов мы видим возвращение к дохристианской практике, когда жизнь ребенка (рожденного или новорожденного) не считалась чем-то подлежащим защите. Это согласно библейскому Откровению любое человеческое существо несет на себе образ Божий, и на него распространяется заповедь «не убий». Когда люди отвергают Откровение, максима «невинных людей убивать нельзя» перестает восприниматься как самоочевидная.

Вот например, что пишет один из нынешних властителей дум, австралийский философ Питер Сингер — борец за права животных и вообще кумир левой интеллигенции, «выдающийся гуманист», удостоенный звания «выдающегося профессора» ряда престижных университетов, директор и со-директор ряда престижных институтов биоэтики, осыпанный наградами и почетными званиями, входит в 100 самых влиятельных людей мира по версии журнала «Тайм», в общем, человек свой, признанный и почтенный в либеральной интеллектуальной элите.

По крайней мере, еще в 1993 году он писал про то, что младенцев убивать вполне можно:

«то обстоятельство, что живое существо принадлежит к виду Homo Sapiens, не имеет отношения к неправильности его убийства; скорее, следует принимать во внимание такие характеристики, как рациональность, автономность и самосознание. Младенцы лишены этих характеристик. Их убийство, таким образом, нельзя приравнивать к убийству нормального человека — или любого другого самосознающего существа».

Такие взгляды естественным образом вытекают из отказа от веры в то, что человек создан по образу Божию. Например, тот же Сингер пишет:

«Любая дискуссия о добровольной эвтаназии должна начинаться с вопроса, может ли убийство невинного человека быть правильным поступком. Те, кто полагают, что это ни в коем случае не правильно, опираются в наибольшей степени на религиозные доктрины, которые утверждают, что только люди созданы по образу Божию, что только люди обладают бессмертной душой, или что Бог даровал нам власть над животными — подразумевая, что мы можем убивать их, если захотим — но оставил за Собой власть на человеческими существами.

Отвергните эти идеи, и Вам станет трудно помыслить о каких-то морально значимых свойствах, которые отличают людей с тяжелыми повреждениями мозга или другими серьезными умственными дефектами от других животных подобного ментального уровня. Почему же тогда то обстоятельство, что данное существо принадлежит к одному с нами виду, делает его убийство худшим поступком, чем убийство существа другого вида, если они обладают сходными мыслительными способностями — или животное даже умнее?»

Сингера часто восхваляют за его строгую логичность, и действительно, нам стоит признать за ним это достоинство. Если мы отвергаем упомянутые «религиозные доктрины», то тезис «невинных людей убивать нельзя» повисает в воздухе — а почему нельзя-то? Это свинью убивать нельзя, (Сингер — строгий вегетарианец), а младенца или умственно отсталого взрослого — вполне даже можно.

В константиновскую эпоху та точка зрения, что «младенцев убивать нельзя», перестала быть маргинальной, и первым эффектом от введения христианства на новых землях часто становилось именно прекращение детоубийства. Выход из этой эпохи знаменуется общественным согласием, что можно — в утробе уже можно, а предложения убивать уже рожденных не вызывают бурного осуждения. Но это — только один пример. Ценности, которые мы привыкли воспринимать как «европейские», явились результатом процесса усвоения библейской картины мира, начавшегося при Константине. Когда эта картина мира будет отвергнута — вместе с ней погибнут и эти ценности. Нам же, так или иначе, надлежит жить как людям константиновой эпохи — людям, мировоззрение которых определяется библейским Откровением.