Из Соловков я вернулся другим

Сегодня Юрий Кублановский — признанный мэтр российской поэзии, лауреат всевозможных премий, в том числе и Патриаршей. Но были годы, когда его стихи могли выйти в свет только в сам­издате. За участие в неподцензурном альманахе «Метрополь» он был вынужден эмигрировать. Но, как признаётся сам поэт, его всегда спасала вера.

Фото: radiovera.ru

Взрослел при лампадке

— Юрий Михайлович, у вас ведь по материнской линии в роду с XVIII века все предки из духовного сословия?

— От меня это скрывалось моими родными. Узнал я об этом от земляков из Рыбинска, когда уже получил известность. Местные краеведы занялись моими предками, разыскали сельские приходы, где они служили. Знаю, что один из моих родственников-священников погиб в коммунистическом концлагере.

— Ваши родители были коммунистами и при этом вас крестили в младенчестве...

— Бабушка крестила. Вместе со своей сестрой. Полутайно в единственной тогда в городе действующей церкви. В детстве я проводил много времени с моими двумя бабушками, и всё моё взросление прошло при зажжённой лампадке. В церковь меня не водили, боялись, но дома я видел, как они молились, как горела лампада у икон в красном углу. Я всё заснуть не мог и заворожённо смотрел, как моя «тётя Лёля», моя любимая бабушка, всё кладёт и кладёт поклоны. Эти детские впечатления потом здорово помогли моему воцерковлению.

Ещё вспоминаю, как в родном Рыбинске я встречал перебравшихся жить туда молог­жан — жителей затопленного при строительстве водохранилища города Молога. Многие инокини из тамошних монастырей перебрались в Рыбинск. Они уже жили в миру, но свет, который несли в себе, исподволь освещал советское захолустье. Это была какая-то другая порода русских людей, казалось, уже истреблённых, но вот сейчас, я вижу, снова возникают такие типы. Оказывается, тип русского православного человека не вырезан под корень и намечается его воскрешение.

Церковь меня приютила

— Вы рассказывали, что перестали себя ощущать атеистом, как только стали писать стихи.

— Одно дело перестать ощущать себя атеистом, и совсем другое — воцерковление. Долгое время я считал, что человеку для общения с Богом посредники не нужны. Но воспоминания детства и знакомство со священниками, в особенности с отцом Александром Менем, вернули меня в Церковь. В 1970-е годы я выступил с открытым письмом «Ко всем нам». Поводом стало двухлетие высылки Александра Исаевича Солженицына. После этого я не мог найти работу по профессии — я искусствовед по образованию, — и Церковь меня приютила: я работал дворником, истопником, сторожем в храмах Москвы и Подмосковья. Это тоже очень помогло мне на пути к вере.

— Как вы стали экскурсоводом на Соловках?

— Это было сразу после окончания университета. Я решил порвать с атмосферой московской тусовки и забраться куда подальше. Соловки — знаковое место. Оттуда я вернулся и другим поэтом, и в значительной степени другой личностью. Русский антикоммунистический патриотизм появился у меня благодаря публицистике Солженицына и общению с потомками зэков, которые приезжали на Соловецкий остров, оказывались у меня на экскурсиях и рассказывали о той страшной жизни, которая была в этом конц­лагере для собственных граждан. А там сидели и уличные проститутки, и светочи православия, такие как отец Павел Флоренский. Это был особый срез жизни, капля, в которой отражался весь советский режим. Несмотря на тот трагизм, который открылся для меня, я полюбил русскую историю. Именно на Соловках возникла такая узловая фигура, как митрополит Филипп (Колычёв), игумен Соловецкого монастыря, обличавший злодейства царя Ивана Грозного и потом удушенный Малютой Скуратовым. Для меня в этой фигуре митрополита Филиппа сосредоточилась вся русская история и вся история русского православия.

С будущим владыкой читали самиздат

— В Париже вы вели популярную и в России программу «Вера и слово» на радио «Свобода». Как она создавалась?

— Преподавание русской литературы в советское время было изуродовано идеологией. Она подавалась не как религиозно-духовный феномен, а как орудие социальной борьбы. И мне в этой программе очень важно было вернуть слушателям понимание русской литературы как литературы религиозного служения. Не случайно говорил Баратынский: «Поэзия есть задание, которое следует выполнить как можно лучше». И задание это не публики, не общества, не государства и власти, конечно, а задание свыше. И это я старался донести до моих слушателей. Буквально месяц назад я ездил за границу, привёз весь аудиоархив этой программы и хочу его издать.

— Какие храмы в Москве у вас любимые?

— Да вот рядом с моим домом храм «Большое Вознесение» у Никитских ворот, где венчался Пушкин. Это мой приход сейчас. Ещё я очень люблю церковь Святого царевича Димитрия при Первой Градской больнице, где настоятельствует владыка Пантелеимон (Шатов). Это мой друг, которого я знал, когда он был ещё мирянином и делал первые шаги в Церкви. Я тогда как раз работал сторожем в одном московском храме, и он приходил ко мне в каморку. Я постарше его и в ту пору чуть больше читал сам­издата, в том числе и религиозного, и делился с ним книгами. С тех пор мы с ним так вместе и идём по жизни.

— Какой библейский сюжет вас сегодня особенно занимает?

— Самый страшный — это отречение Петра в страстную ночь. Я к этому образу всё время возвращаюсь. Этот очень непростой сюжет стал основной темой моего нового поэтического сборника «Неисправные времена». Именно отречение ученика от Христа и раскаяние его мне кажется узловым моментом в человеческой истории. И современным людям есть о чём здесь подумать и чему сопереживать.