Нам нужны не скрепы, а крюки

Лауреат Патриаршей литературной премии – 2018 писатель, историк, телеведущий Константин Ковалев-Случевский в интервью «Православной Москве» рассуждает о том, как описывать жизнь замечательных святых, может ли настоящая литература обойтись без Православия, и в чем важность унисона.

– Константин Петрович, как бы вы определили жанр своих книг в серии «Жизнь замечательных людей»? В чем, на ваш взгляд, главное отличие жития святого от документально-художественного изложения его жизни?

– Житие святого, как правило, напрямую не связано с историческими фактами. Во многих житиях не указаны даже годы жизни, конкретные города, поселки или деревни, где происходили те или иные события. Есть только рассказ о духовных подвигах, чудесах, знамениях. Именно этим житийная литература в первую очередь отличается от подробной биографии и иных форм словесного творчества. Конечно, для современного светского читателя важно нащупать грань между житием и биографией. Эту грань я определяю как жизнеописание; их я и пишу. Моя задача при этом – сохранить духовность содержания и описание подвига, дополнив их фактологией: когда человек жил, что он делал, как это было связано с событиями соответствующей исторической эпохи (какие военные действия велись, когда святые отцы благословляли на битву; какие принципы строительства практиковались, когда возводился такой-то город или крепость).

Жанр жития или агиографии жив и очень популярен. Он востребован читателем именно в форме жизнеописания. Людям не хочется жить в мире иллюзий и фэнтези! Поэтому жанр своих книг в серии ЖЗЛ я определяю как научно-художественную биографию. Это означает полное соблюдение исторической правды и всех фактических данных, но при этом подразумевает художественное изображение событий.

– Как Вы относитесь к такому явлению, как «православная литература»? Насколько оправдано само это понятие, если мы говорим о художественных произведениях?

– В XIX веке многим искренне верующим православным литераторам, конечно, и в голову не могло прийти назвать себя «православным писателем». Это было бы с их стороны странным. В первую очередь в этом ряду имена Пушкина, Достоевского, Гоголя… Я не сторонник искусственного прибавления слова «православное» к чему-то еще, будь то «православная литература», «православная фотография» или «православная музыка». Настоящая литература создает миры и питает человека образами и притчами. Разумеется, внутри этих миров может произрастать православное семя. Сегодня многие писатели пишут о святых вроде бы грамотно, все персонажи у них при деле. Только вот литературой их произведения назвать нельзя. Почему? Не хватает четвертого измерения, полета в космос. Создается еще одно трехмерное пространство, но для литературы этого мало!

Здесь бы я, пожалуй, сказал так: Православие и литература сосуществуют в том плане, что литература может обойтись без Православия, и наоборот. Если литература создана православным автором, значит, он воплотил такой образ героя, такие миры, после знакомства с которыми в душе читателя что-то меняется в верном направлении. Он становится верующим, начинает понимать, что такое – путь истинной жизни.

– Какие черты характера, по Вашим наблюдениям, сопутствуют приближению к святости?

– Путь к святости зримо изобразил преподобный Иоанн Лествичник, описавший Лествицу в небо. Кто-то падает в начале пути, кто-то в середине, а кто-то уже и руку протянул в Царствие Божие, и все равно падает. Почему? Господь дал нам всем невероятное право выбора и свободы. Долгие годы у меня ушли, чтобы понять, что такое – жизнь православного человека. Это ежесекундное выбирание между пшеницей и плевелами! Вы творите что-то доброе и даже святое, помогаете многим людям, а через минуту совершаете гадость. Умение постоянно выбирать пшеницу – это и есть святость. Точнее, не умение, не навык, а состояние, когда человек достиг такого устройства души, что даже не знает, что такое плевелы.

– Расскажите, пожалуйста, о Ваших работах по истории духовной музыки.

– Только что закончил книгу «Загадки древних крюков». Она в популярной форме повествует об исторических русских певческих иероглифах. Там я рассматриваю, как, начиная с Х века и заканчивая нынешними днями, пытались спасти и напечатать крюковые ноты. Но в конечном итоге это не удалось: победила итальянская нотная грамота. Она очень совершенна, но мне жаль, что мы широко не пропагандируем нашу старинную нотацию.

– Вы сравнили древние крюки с иероглифами?

– Я употребил это слово не случайно. Некоторые говорят: «Что за иероглифы? Мы что, японцы или китайцы»? Иероглифы означают буквально «священные письмена», они придают текстам сакральное значение. Точно так же крюк в знаменном пении именовался тайной сокровенного знамени. Крюковая знаменная нотация присуща только Руси. Из Византии мы получили богослужебное пение. Но как его фиксировали? В IX–XII веках знали на память: достаточно было простых помет над текстом, чтобы правильно петь. Уже потом появилась знаменная нотация, больше нигде в мире ее нет. Мы обладаем уникальной нотной грамотой, которую нужно беречь и о которой нужно много говорить. Ею сегодня пользуются миллионы людей по всему миру – например, старообрядцы, живущие в разных странах.

Еще одно чудо крюкового знаменного пения заключается в том, что оно было унисонным. Представьте себе, например, Москву XIV века. Еще не сорок сороков, но много-много храмов. Воскресный день. Восемь часов утра. Во всех храмах начинается Литургия, и везде поют одно и то же в унисон. Как-то раз я встретился в Риге со старообрядческим старцем Иваном Заволокой, который занимался крюковым пением. Он сказал потрясающую вещь: унисонное пение, возможно, было единственной силой, которая спасла и держала древнюю Русь. Как только появилось многоголосие, Русь стала распадаться. Ведь партесное пение предполагает, что разные голоса могут противоречить друг другу. Это очень интересная идея, затрагивающая целые культурологические пласты!